Декабрь месяц.
9. Как будто в этот промежуток ничего и не было. Все по-прежнему. Саша бегает, шумит, Natalie в своей комнате. Я за письменным столом. А между тем мрачная, гадкая страница прожита нами. В ночь с 29 на 30 родился малютка, вечером 5 умер. Третий. Какой non-sens[220], какая оскорбительная власть случайности! Дитя родилось легко, здоровое, потом утром 30-го начались судороги, и все пособия оказались ничтожными, шесть дней оно страдало, мучилось, на седьмой остался изнуренный труп. 5-го ему стало легче, надежды явились не токмо у меня, но у самого Рихтера, – от этого весть о его смерти ударила больно. Прежде я не надеялся. А бедная мать, третий раз обманутая, удивленная, так сказать, наглостью беспорядка, задавленная горем. Мне пришло в голову: хорошо, что мы Persönlichkeit Gottes, übergreifende Subjectivität[221] принимаем не в том смысле, как добрые люди, – а то, признаться, не в похвалу лицу были бы эти бессмысленные удары.
Кетчер, благородный Кетчер жил у нас все эти дни, не спал ночи, сам пеленал, помогал купать, смотрел за всем, касающимся больных, утешал, хлопотал и в самом деле успел; половину тягости он снял на свою грудь с нашей.
М. В. Рихтер – замечательнейший из всех виденных мною докторов, он идет к делу с обширным взглядом, с обдуманностью и занимается, как фактом науки, больным, с усердием и глубокомыслием. Он все сделал, что только мог. Когда малютка умер, он предложил мне разрешить аутопсию; польза была очевидна, ибо третий подобный случай заставлял употребить все средства для дознания истинной причины. Я согласился. Однако странно щемящее чувство душило меня все время аутопсии, я было отворил дверь, взошел в комнату, где производилась она, но мне было очень нехорошо, и я тотчас ушел. Есть какой-то Pietät[222] к близко умершему и какая-то профанация в разоблачении тайн. Вот результат. Часть мозга слишком мягка, другая груба, вода в мозгу, неправильно сильная оссификация[223]. Итак, причина смерти hydrocephalus[224], и от абнормального состояния мозга зависели все нервные явления, спазмы, конвульсии etc. Остальное образовано совершенно хорошо. Но тут-то медицина и в жалком положении: она не умеет отвечать на вопрос, как предотвратить в фетальном[225] состоянии hydrocephalus? еще менее – в какой же зависимости и от каких причин третий раз от довольно здоровых родителей родятся дети с такой болезнью, в то время как первый ребенок, предшествовавший, был совершенно здоров? Они ссылаются на слабые нервы жены, на ее нежное сложение вообще, однако эта слабость далеко от обмороков и других признаков болезненного расслабления нервов; говорят (и это мое собственное убеждение), что в первом случае, бывшем в Петербурге, испуг, причиненный присылкою за мной из тайной полиции (belli frutti![226]), обусловил болезнь младенца. А второй, а третий случаи – да натура взяла pli[227], – да почему же она взяла pli? – chi lo sa[228].
Рихтер советует ехать в теплый край, брать морские ванны. Хорошо, очень хорошо было бы. Да куда, в чужие края – пустят ли? Опять chi lo sa. Тяжкое, не представляющее выхода состояние. Несчастия с одной стороны, гонения с другой, даже отношения к отцу столь же тяжелы, как и гонения, все вместе давит свинцовыми ногами в грудь.
13. Иногда такая злоба наполняет всю душу мою, что яготов кусать себя. И частное, и общее – все глупо, досадно. Я мучился, когда стонало бедное дитя, теперь хотел бы еще слушать этот стон. Стон все же бытие. А это тупое, немое молчание трупа, могилы. Я мучился прежде, что не имею права ездить в Москву, – а теперь тем, что в Москве. Этот город мне противен. Я в последнее время не мог ни разу взойти в старый дом без судорожного щемления. Вид, жизнь отца приводит меня в ужас, он мало-помалу утратил все следы благородных чувств, с каждым днем растет в нем мелочная скупость, привязчивость и страшный холод и безучастие ко всему близкому и дальнему. Не могу верить, чтоб всякий старец оканчивал так страшно свою жизнь. Нет, это горькое наказание за жизнь. Да зачем я-то поставлен зрителем и судьею? О, жизнь, жизнь, какая гиря! Но выбора нет. Вперед!
21. Вчера продолжительный спор у меня с Хомяковым о современной философии. Удивительный дар логической фасцинации[229], быстрота соображения, память чрезвычайная, объем пониманья широк, верен себе, не теряет ни на минуту arrière-pensée[230], к которой идет. Необыкновенная способность. Я рад был этому спору, я мог некоторым образом изведать силы свои, с таким бойцом помериться стоит всякого ученья, и мы разошлись, каждый при своем, не уступивши йоты. Консеквентность его во многом выше формалистов гегельянских, он прямо говорит, что из Гегелевых начал на Persönlichkeit Gottes, die Transcendenz[231] вывести нельзя, не сделавши великой ошибки, что из нее необходимо Immanenz[232] и жизнь – inneres Gähren[233], приходящая в себя к идее. Но, говорит он, так как этот результат нелеп, след., последнее слово философии – нелепость.
Опровергая Гегеля, Хомяков не держится в всеобщих замечаниях, в результатах, – нет, зная свою изворотливость, он идет в самую глубь, в самое сердце, то есть в развитие логической идеи. Но его недостаток главный – невозможность перехода, след., полного понимания, мысли в факт, к факту. Что факт логический не может вполне знать факта реального, и это вот почему. Одна из сторон факта случайна, от нее мысль отвлекает; он ее признает, но оставляет, берет необходимое, закон, реинтегрирует понятие факта во всей чистоте его всеобщего, т. е. абстрактного бытия, но факт Des Daseins[234] имеет и сторону случайности и, след., как конкрет не может быть воссоздан, а только как абстракция; отсюда недостаток жизни в логическом движении. Оставление случайности возможно в теории, на деле не так (все это мнение его). Человек в фетальном состоянии должен развиться в человека совершеннолетнего, необходимость лежит в понятии embryon[235]; но случайность отрезывает нить жизни, и факта нет. А потому случайность существенна факту, а мыслью принята за несущественное.
Далее. Философия ведет к имманенции, но если самопознание, субъективность развертывается погруженная в мир реальный, а мир реальный idealiter[236] должен развиться в самопознание, но может gehemmt sein[237] ür sich[238] брожение, – а если планета такая же индивидуальность, как индивидуальность человека, то и развившись до сознания, она может погибнуть – и с ней весь побежденный процесс, который должен бы был продолжаться на всех точках вселенной. Но из них каждое также зависит от случайности – отсюда хаотическое, страшное воззрение. Я сказал ему, что это свирепейшая односторонность имманенции, и доказывал кругом ограниченные влияния случайности etc., etc. Результат его: Гегель и гегельяне представляют высший момент философии, совершенно последовательный и необходимый из всего предшествовавшего развития, но этот результат доводит до построения идеального, параллельного реальному – но не реального, доводит в последнем слове до имманенции и распадающегося хаотического атомизма. След., до нелепости. Но эта нелепость не есть субъективная ошибка лица или школы, а логическое, необходимое последствие всего движения науки След., наука в последнем результате своем уничтожает себя и доказывает, что живой факт может только в абстракции быть знаем мыслью, построяем ею, но как конкрет он выпадает из нее. Итак, логическим путем одним нельзя знать истину. Она воплощается в самой жизни – отсюда религиозный путь.
По дороге были еще тысячи отступлений и частных соприкосновенных вопросов между весьма оригинальными замечаниями Хомякова. Вот пример. Христианская партия в Германии упрекает гегельян вообще в том, что личность бога у них не выходит в замкнутости обыкновенной Persönlichkeit[239]. А те защищаются в этом. Между тем, если бы такая Persönlichkeit выходила по логическому пути, то в самой Persönlichkeit было бы полнейшее отрицание второго лица и, след., отрицание возможности христианства. Остается принятие безличного бога, cela n'arrange pas les affaires[240] пиетистов, но можно эманировать христианство. Belle alternative[241] направление. И пр., и пр.
Долго говоривши, наконец, я хотел узнать решительно его построение, его внутреннюю мысль, ибо такого рода негация не есть положение чего бы то ни было. Но он отделался и ничего не сказал. Сперва он употребил выражение бытие есть бог, потом сказал бог вне мира. «Но как же, – спросил я, – бытие отдельно от сущего?» – «Разумеется, – заметил он, – не отдельно». Но для себя дальнейшего развития и, главное, христианского он не сделал. Да и было уже поздно. Да я думаю – и нет ничего готового.
22. Так, как в прошлый раз, так и теперь Наташа, видимо, перенесла спокойно ужасный удар, плакала, но держалась в пределах самоотвержения и грусти – а не отчаивалась. Эта умеренность и власть над собою, кажется, мнимые. Теперь когда прошли недели, более и более видны опустошения, сделанные новым ударом в этом нежном и нервном существе.
Иногда ее безвыходно печальный взор мне невыносим, он для меня тягостнее всякого креста. Доля, конечно, должна относиться к болезненному состоянию; всякая маленькая шероховатость, ничтожное обстоятельство ее оскорбляет глубочайшим образом, и она скрывает это, но выражение боли и грусти вырезывается на благородном челе до такой яркой степени, что их нельзя не видать. Я виню себя в том, что не умею окружить ее жизнь со всех сторон сферой высшего порядка, в которую не входили бы маленькие мелочи. С другой стороны, вред слишком затворнической жизни также очевиден, надобно движенья, рассеянности. Но разве всякие люди могут рассеять, а где же взять иных? Странное устройство жизни. Мы нашли полную гармонию, полное соответствование. Я теперь, как пять лет и шесть тому назад, готов huldigen[242] высокому прекрасному существу. Тупая случайность смутила наше благородно-гармоническое существование. Три гробика; три колыбели заменились вдруг тремя гробиками. Это страшно. Да, нет предопределения – отсутствие разума в управлении индивидуальной жизнию очевидно.
заставляет дух беспокойно бросаться на все без разбора, без разума. А после je me sens flétri, flétri doublement par le repentir même, repentir d’homme faible, qui a toute la possibilité de tomber demain encore plus profondément[243]. Этот беспокойный дух, кажется, свидетельствует не более, как неустоявшийся нрав, – есть жидкости, вечно бродящие и киснущие потом, когда перебродят.
Вчера Гр. говорил о своих семейных отношениях – тоже недурны. Хлопочет о разводе в браке, а не следует ли допустить разводы всех уз родства, не исключая уз родительских? Одно физическое рождение не связывает неразрывно, и если родство не родилось в духе – его нет, оно цепь, натяжка. И будто человек не может иными действиями отречься от физического рождения? Должна ли в самом деле в грядущих веках семейственность подавлять, или как она изменится? В современных отношениях нет развития, нет будущего. Половина энергии пропадает на бесплодную борьбу внутри семейств, и сколько нежных, благородных душ гибнут безвозвратно, жертвою нелепых предрассудков. А если и эту цепь снять? Посмотрите тогда на животного, – да и цепи оттого, что люди всё еще животные.
«Diplomatische Geschichte der Polnischen Emigration von 1831». Собрание довольно любопытных документов о Польше унесенной, безземельной. Вообще действие этой брошюры щемящее и тяжелое. Самая надежда, которую они хранят, не оживляет, не облегчает, потому что она похожа на надежду чахоточного. Демократическая партия совершенно отделилась от аристократов и предала их позору, обличив, сколько они ускорили катастрофу.
Язык их манифеста 1840 тверд. Некоторые подробности о событиях, покрытых непроницаемой завесой после революции. О детях, эмиссарах etc., etc. А мы толкуем о утопиях – в то время как возле, около… ну, да что об этом и говорить! Грустно… и с этим грустным чувством, давно знакомым, мы проводим и этот год.
хоть не бесполезно. Сначала усердное чтение Гегеля, пониманье и воспроизвожденье живое его ученья, тогда же и первая статья о дилетантизме; потом с 1 июня месяца четыре dolce far niente[244], и в конце несколько исправился. Но все не мог наладить систематического труда. А состарился я много в этот год и покидаю его не вовсе довольным собою.
29. Хомяков в изложенном споре, между прочим, бросил следующее замечание: древний мир, оканчиваясь, умирая, выразился двумя индивидуальностями – Пилатом и Брутом, – Брутом, который, проведя всю жизнь в стоическом поклонении добродетели, преследуя ее, жертвуя ей, окончил тем, что усомнился в ней. И Пилат, который знал, что делает неправое, сделал его и вымыл руки.