Дневниковые записи шестидесятых годов

ДНЕВНИКОВЫЕ ЗАПИСИ

ШЕСТИДЕСЯТЫХ ГОДОВ

15 июня 1860. (Лондон.)

Я ужасно устал — видно, это-то и есть старость. Всякий удар — всякое усилие — оставляет след. Нету силы сопротивления, недостает des Trostes[54]... и, главное, хочется не победы — а отдыха. — Оставили бы в покое...

— это выходит время тоски, беспокойства, доходящего до боли... чуть ли не до угрызений совести.

И как в минуты равнодушного размышления ни смеешься над этим, возникает вопрос: «А кажется, я не заслужил этого?»

Не заслужил?

Тут ошибка в выражении... Надобно спрашивать, последовательно или нет то, что случается со мной... Последовательность почти всегда есть. Одна внешняя — и потому не оскорбительная... другая — оттого-то и оскорбительная, что чувствуется вина. Вина, значит, тоже причина — говорим же мы «виновник празднества, моих дней» и пр. ...

Еще два года... на днях мне было пятьдесят лет, на днях будет десять лет — после 2 мая 1852 г. Как в позднюю осень — короткие дни становятся светлее, сухо прозрачнее — не так мешает лист, роса подмерзла — и даль видна с своими исчезающими холодными горизонтами и очерками гор, покрытых ослепительным саваном снега.

Seven Oaks было первое загородное место, первый огромный парк, которые я видел, — там встретил я R. Owen’а, и этому уж почти 10 лет. (Это было поздней осенью 1852.)

... Тишина... сельская тишина, знакомая нам, русским... дальний вид — леса — и много солнца — для нас это роскошь — мне было так легко, успокоительно на эту минуту... Мне даже казалось возможным наше возвращение в Россию, — что я написал эти строки.

8 февраля 1863. <Лондон.>

— пометить что-нибудь в этой книге. Еще боль — беду — тревогу. Эту книжку можно бы назвать— если б это не было zu deutsch[55] — Книгой Стона.

Польское восстание, судьба русских офицеров, кругом болезни, раздор, непониманье — разлука, — и старая моя фраза приходит мне снова на ум: «Какая бесконечная возможность дана человеку страдать — и какая крошечная — наслаждаться». К тому же, счастие, гармония — все это реет, летит, едва срезывает, касается настоящего — а горесть, болезнь, ожидание беды... сама беда... все это длится, длится и входит глубже... плугом, сохой и выворачивает целые пласты.

1863. Teddington.

16 августа.

— les châtiments[56] — в прозе жизни. Последствия — повторяю — а не наказания. Посылки имеют право — на силлогизм. Теперь идет силлогизм. Что же было в посылках?

____

Жизнь вырабатывает себе au fur et à mesure[57] — форму, обряд, die Weise und Art[58] — частное и личное отрицание их ведет к столкновениям, в которых лицо гибнет — потому что материальная сила большинств<а> против него. Вот отчего отрицать легко в теории — и ужасно трудно на практике. Частной жизнью не много сделаешь, ее нельзя выдать за норму. Теорию с практикой в деле отрицания примиряет революция. В ней отрицание — не личное, не исключительное, не на выбор, не уклонение — а открытое противудействие старому и водворение нового. Старая добродетель объявляется пороком, нелепостью и пр. Все это невозможно для отдельного лица — и для домашнего употребления, и всего невозможнее, когда оно идет от эстетических целей.

24 сент<ября> 1863 — Генуа.

ôtel Feder.

Cari Iuoghi. Io vi ritrovai.

Я ехал в Италию той же дорогой, которой ехал в 1847 году. Прелестнейшим осенним днем спускался я тогда с Эстреля в Канн и Ниццу. — Там же ехал я в 1851 в Иер и через 24 часа со страшной вестью о гибели моей матери, моего сына и Шпилмана. И с тех пор уж прошло двенадцать лет!

Хотелось взглянуть еще раз на те ж места, и страшно было приводить себя в ту же обстановку. Туго стареющая природа остается та ж — а человек изменяется. Широкой жизни, богатой рамы искал я, переезжая первый раз Приморские Альпы, — впереди не было облаков, и я бодро и беззаботно шел вперед.

Второй раз я ехал оглушенный горем. Впереди — был потонувший корабль, сзади — потонувшая жизнь.

— еду к детям, ничего не ожидая для себя лично, кроме досуга для мысли — бестревожности, гармонии вокруг и покоя... Этого non me tangere устали и старости.

... Между Тулоном и Ниццей мы оставили железную дорогу поехали в Иер. Все стерлось в 12 лет, даже той гостиницы, в которой я останавливался тогда, — и ее я не нашел.

Наполеоновская мания перестроиваться — прошла и тут… Тогда ни тела, ни лоскутка... теперь ни дома, ни мест... Полнее гибели не может быть. Fu... е non è!

К Ницце подъезжали мы торжественно, железная дорога еще не была окончена — мы сели на империал дилижанса, вечер стемнел, и взошел месяц... день был летний. К утру подул мистраль, пыль попеременно с дождем, скучный рев царя. — Шум этот всегда расстроивает меня, и никогда он мне не был противнее, как в ту именно минуту, когда я — двенадцать лет спустя — в первый раз снова пришел поклониться могиле... А место могилы как хорошо — тело опущено не в мрак подземелья... а поднято на гору... вдали тянутся Альпы, внизу море.

... Одна порванная струна сгубила весь строй... но струна... с Нею развязался главный узел и распустилась ткань... Я недоволен был собой на кладбище, холодна земля, холодны камни... Я тут только заметил, как больно действует отсутствие-памятника, — без образа, знака, начерченного слова, словом, материального знака человек расплывается.

— Карниз Италии! Опять проехал я по нем. Он последний видел меня — с обновленными надеждами, когда мы ехали домой из Турина в 1851... И эти изящные cari luoghi вызвали, яснее кладбища, прошедшее, светлый образ покойницы носился по синеве моря, над горами... и с ним я заснул — и стерлись-на минуту все страшные события...

— Я в Ницце посетил оба дома. В обоих не было жильцов, и я мог бродить по комнатам. Внутри почти все осталось по-прежнему... Затворенные ставни, седая пыль, спертый воздух... точно на днях мы уехали. Я смотрел на этих немых свидетелей страшных былей и думал: «Зачем я вызвал их на очную ставку…» и мне хотелось бежать от них, выйти вон. Я не боялся ни улик, ни обвинителей — я боялся воспоминаний...

... В комнате, где ее не стало, — я раскрыл ставень. — Знакомый вид моря, берега и церкви — она его рисовала несколько раз... На том же месте стояла кровать... Матрасы были сняты и поставлены возле на полу... словно вчера был вынос.

— встретилась горничная, которая жила у нас…

Я видел на их лицах простодушную, искреннюю радость. Два несчастия, поразившие при них меня, — крепко связали нас. В их любви ко мне была доля участия, состраданья... Те же лица немного постарше... Да, все было здесь!

Пароход «Aunis». 27 сент<ября> 1863.

Ci vita Vecchia.

…Мы стоим перед стеной крепости... Все сурово и некрасиво — кроме неба... Бродят французские солдаты... Совершенно голый, смуглый малый подплывает к пароходу... и, сидя в лодке, напоминает мальчика Фландрин. На папский берег мне выйти нельзя — я остался на палубе. К ночи поплывем в Неаполь; я еду к детям, как на большой зимний праздник... до моего 31 декабря их будет не много. Пусть же она, отсутствующая — будет тут в них — и молодая жизнь окружит меня еще раз своим венком... И снова на работу, снова по пути, который всякий день становится каменистее — но по которому мы идем вдвоем — как пошли в 1833... тридцать лет тому назад!

Аминь!

<ря> 1863. <Лондон.>

С 1851 я не переступал в новый год с таким ужасом — надежды на что-нибудь светлое нет — ни в общем, ни в частном.

8 янв<аря> 1864. <Лондон.>

Пора! Этот голос меня преследует — не всегда громко, но самое ничтожное обстоятельство будит всю его силу. В минуты recueillement[59] и в минуты грусти — я слышу: пора!

— будет невкусна.

В новом году я предвижу нравственное 2 мая. Даже те связи, которые длились всю жизнь, — поддаются. Мы понижаемся в глазах друг друга — старость, что ли? Венки исчезают — остаются старые лица с притязанием на молодость.

Гармонии в семейной жизни нет — задача больше сложна, чем бывает, эгоизмы больше развиты... и всё рухнет на несовершеннолетних...

В общем — один мрак, ужас, кровь и народная подлость. Мы конфортативами натягиваем себя на веру.

... Не предчувствие ли это конца, примирение с ним?.. Гуманное captatio benevolentiae смерти!

Я читал ее последние минуты — я с каким-то религиозным трепетом хотел передать Тате — и перерыв грубый, страшный, оскорбляющий детей, — далее я не мог. Я захлебнулся слезами — и словно во мне что-то оборвалось, и голос звучал в ушах: «Так-то ты сдержал клятву — повторенную сто раз, у смертного одра, у могилы»... Я презирал себя... Не любовью к маленьким, не любовью вообще я изменил — а запущением больших, а допущением такого языка...

А как возможно и светло могло быть это начало зимы…

Саша и Тата — совершеннолетни. Остается Ольга. С теми я рассчитался в деле воспитанья... И она-то должна платиться за мой эгоизм, за мой слабый характер. Когда ей будет 20 лет...

Страшно думать и говорить. Силы истощаются во мне.

— сделано... Я пережил себя — начинается неблагородная старость — и вот для чего я пережил потери и обиды.

4 августа <1864. Bournemouth.>

Я всегда думал, что передача журнала Тате будет своего рода торжественной панихидой, что мы по-своему, все близкие, помолимся у ее могилы... И это отравлено. А такой день не возвратится больше.

Весело я ждал их — и это убито. Какая казнь за мою ничтожность, за мою слабость — вот венки, заслуженные мною. — Неужели и дети побьют меня каменьями?

Думала ли она — в 1849 году — несчастная и глубоко любившая меня — чтò она клала первый камень столба, к которому я буду привязан — и через 15 лет не приобрету даже уважения женщины — одной после ее смерти, которой я подал руку... Да, остается за мной презрение детей — больших и малых...

<1 нрзб.> на места, где совершилась часть бедствий... Я могу, я должен твердо вынести всё. С совершеннолетия Ольги я развязан от обещанного.

Но зачем я так прозаично, так грубо наказываюсь розгами — плеваньем в глаза. — Или смириться и перед этим. — Горе человеку, в котором не умеют уважать женщину, любившую его, горе человеку, который ореолой матери не умел покрыть детей ее.

Когда я Огар<еву> писал, что 1864 застает нас умаленными, что мы пошли в дурной спуск... как вполне справедливо я был прав.

Ну, вот он и оканчивается, этот проклятый год... два гробика, и кругом хаос, слезы и отчаяние. Ему остается десять дней — чего не может быть в десять дней? Я поехал из Лондона месяц только тому назад — 21 ноября! Отъезд был мрачен. Все разошлось, расходилось, шло к гибели — под влиянием какого-то дурмана.

<13 июля 1866. Лозанна.>

День казни 13 июля 1826.

_____

Последние будут первыми.

Переход от католицизма к неверию легче, чем от протестантизма.

_____

Наука сама „по себе” не может спасти падающей цивилизации, да у нее и интереса ее спасти нет; она не крепка никакой земле; она, сверх того, вечна настолько, насколько вечен мозг.

Я думаю, что есть силы у Запада, пробуждающиеся к свету, которые могут оплодотвориться разумом и спасти организм, но им-то и помешает война, религия и революция.

Силы эти, оставленные на свою злобу, уже подняли голову; это уже не Гарибальди, и не 93 год, и не Июньские дни — ботничьи лиги и фенианизм.

<ря> 1866. Nizza.

Первый раз после похорон в мае 1852 я иду один на кладбище — я приехал один в Ниццу.

В 61 году я был с сыном.

В 65 — я был с двумя гробами.

Теперь я являюсь один перед двумя прошедшими, перед закатившимся светилом — и потухнувшими надеждами — до всхода.

Что в себе скажу перед вечной немотой?

Скоро пройдет 15 лет — какая исповедь, какие «были и думы» в них.

Тогда я хотел спасти женщину — и убил ее.

— хочу спасти другую и не спасу.

Спасу ли ребенка — и этого не знаю.

Поставленный между двумя влеченьями, двумя долгами — я не умел справиться с ними. А она не хочет мне помочь.

Смирение!.. Смирение!

— заставляли нас думать, что все сойдет с рук безнаказанно.

Никому ничего не сошло.

Одна огромная ошибка увлекла всё в пропасть — и теперь еще несет... до второго поколенья.

На всем остался след ошибки — на всех.

— падали и воображали, что всё еще парим в выси.

Избалованные средой — сознанием своей силы — мы твердо будем жить на особых правах, как Бессарабия, — и первый удар сломивший был так горек и обиден — по сознанию, что мы приравнены к прочим.

Ничего не оскорбляет больше людей эксцентрических, как тупое common law. Покончив со всеми романтизмами, мы все-таки мечтаем о von einer besseren Natur — нам все еще кажется, что право на насморк имеют одни простые смертные, — а мы кажемся себе не простыми — зачем же у нас катар?

К тому же у русских есть своя беспечность, небрежность, неспетость и отсутствие меры — свидетельствующие о психической незрелости. Это ничего не говорит против народного характера вообще — это говорит против среды и времени нашего развития.

Мы не подчиняемся собственному разуму... так же, как собственной эстетике... и оттого беспрерывно просыпаемся то в ручье, то с разбитым сердцем.

_____

И я и О<гарев> пришли к темному окончанию. Он бьется против телесного недуга, в котором виноват. Он бьется — от слишком большого внутреннего богатства, не поддерживаемого внешними средствами. Он бьется в невыраженной музыке, в невысказанной мысли и фантазии — как «Изувеченный» в романе. Кипящая инициатива и медленное исполнение. Творчество и avortement![60]

<Май — июнь 1867. Женева.>

Если не ошибаюсь, 9 мая или 8 Н. Утин, в присутствии П. В. Долгорукова, Тхоржевского и меньшого Утина и впоследствии Огарева, предлагал мне сделку с С<ерно> Со<ловьевичем>, именно: он говорил, что С<ерно>-С<оловьевич> присылал к нему Николадзе с тем, чтобы через Ут<ина> негоцировать покупку его брошюры, которую он за известную сумму обязывался уничтожить. Я при четырех свидетелях сказал, что такой гнусной сделки не приму.

Затем С<ерно>-С<оловьевич> еще обращался к Мер<чинскому>, чтобы передать мне ультиматум, но тот не согласился.

«Я стал трус и боюсь, как огня, всех новых потрясений… вся сила моя потратилась на 1851, 52 год да на декабрь 1864. Самого мучительного элемента никто не знает... Это не удар — а неизвестность и выжиданье. Подъезжая к Женеве 22 февраля, я ехал последний час в изнеможении. От страха я телеграфировал из Марселя, чтоб Тх<оржевский> меня ждал на станции, — подъезжая, я боялся его встретить и вдвое — того, что его не будет на станции, — ожиданье, неизвестность — точат тело. И так странно, даже нет той свежей радости — что не так дурно... „Так это только-то”».

(Из письма)

Я невольно задумался, перечитывая эти слова... Это совершенно так. Человек немеет, слабеет, становится в дурном смысле выносливее — и трусливее. Как резко, крепко раздались первые удары, которыми судьба подрубала меня, — это был звук топора в дуб — звук сильного зверя, неожиданно раненного. Но удар за ударом — и дуб звучит глуше, и вершина качается больше.

И что странно: чувствуется разлагающей, отравляющей боли меньше — а боишься удара

И ни на что не считаешь — какое-то чувство недоверия говорит беспрерывно: всё это непрочно — и эгоистически становится страшно, что и сам непрочен, — и других-то становится жаль для себя. То есть зачем их у меня не будет.

... Есть еще степень вниз, последняя, она, как и во всем, состоит в бегстве, в том, чтоб закрыть глаза, заткнуть уши — выйти вон... Этого еще но я чувствую, что может быть. А впрочем, и было. Я оглушаю себя в тоске — вином. До опьяненья я никогда не пью — это мне противно, и я боюсь голов ной боли — но вино укрепляет и успокоивает — и я часто пью с целью бегства от боли.

Есть болезни — которых я не могу больше видеть. Не от боязни заразы — этого со мной отроду не было... Я расскажу, отчего я боюсь некоторых болезней, потом... для такого рассказа надобно собраться с духом, переломить себя.

27 ноября. Цюрих — 1868.

Два года... еще два года — и тот же хаос.

Здесь жил он годы.

Я смотрю на эти города — как Улисс на те скалы, на которых были клочья его кожи, его кровь. И удивительное дело — я люблю смотреть, встречаться с этими окровавленными камнями. — Я вспоминаю сплошную боль — и прорывавшиеся минуты горячей страстности — и светлый образ ребенка, — его беззаботный взгляд середь скорбей и нескладицы, — и я с любовью гляжу на сад, на аллею, по которой ходил с ним.

Зачем никто не догадался, сколько любви осталось во мне — сколько насильно обращено мне назад.

Даже она забыла это на время — и вспомнила потом... A N<atalie>... Как бесконечно жаль, что она никогда не понимала этой стороны.

— слезы.

29 ноября <1868. Цюрих.>

... Опять приближается страшная годовщина — смерти детей. Сколько раз хотел я записать для себя — для детей — эти дни, эти ночи, страшное 4 декабря — нет, не могу. Разве новое несчастие станет между им и воспоминанием. Свежая боль — осадит прошедшую.

2 декабря 1869. <Ницца.>

Выздоровление Т<аты> меня больше облегчает, чем радует, — впереди завеса, все черно, и я не могу ни обманывать себя, ни понять, в чем мы не согласны. Мы сложились разрушителями; наше дело было полоть и ломать, отрицать и иронизировать. Мы и делали его. А теперь, после 15—20 ударов, мы видим, что мы ничего не воспитали. Последствие непростительно — нигилизм в окружающих людях в отношении к семье, к детям.

Вопреки опытам, я имел в Т<ату> веру, основанную на симпатии и психическом сходстве с N<atalie>, — вepy имел, а вести не успел по безобразию прошлых годов. Пусть эта вера обломилась. Я ее люблю, может, больше, но веры нет. Кажется что она, давши удар в 1852, даст еще.

— жизнь, — О<льга>, Л<иза>.

Поздно действовать силой и авторитетом после того, как мы подпилили их. Я не могу по праву остановить О<льгу>, потому что не верю в право.

И вот я остаюсь раз, другой свидетелем, который видит тройную ошибку — и не может остановить, как болезнь пьяницы,

3 декабря 1869. Ницца.

Я думал, что новых ударов не будет... Жизнь, словно утомленная порогами, пошла покойнее — и вдруг новый обрыв — и какой!..

Бóльшая часть публикуемых записей была сделана Герценом в записной книжке (ПД, ф. РIII, оп. 1, № 826). Три дневниковые записи, автографы которых остаются неизвестными, перепечатываются из издания М. К. Лемке, сверившего их с автографами, которые хранились в архиве семьи Герцена. Нынешнее местонахождение этих автографов неизвестно.

Помимо публикуемых в настоящем томе дневниковых записей и записи от 9 апреля 1856 г., напечатанной в т. XII наст. изд., в записной книжке ПД содержатся следующие тексты: 1. Под заглавием «Inside. Глава первая. Из журнала женщины» — копия (рукой Герцена) дневниковых записей Н. А. Герцен (жены) от октября — ноября 1846 г. (см. т. IX наст. изд., стр. 271—275); копии (также рукой Герцена) ее писем к Огареву от 1846—1847 гг. под заголовками — «<I> Письмо к Огареву», «II. С дороги (к Огареву)»; «III. Из Парижа» (см. «Русские пропилеи», т. I, М., 1915, стр. 233—241); 2. Копия письма Герцена к дочери Тате от 5—10 декабря 1862 г. (первая половина письма — рукой Герцена, вторая — рукой Н. А. Тучковой-Огаревой); 3. Собственноручные копии писем Герцена к Н. А. Тучковой-Огаревой от 2 октября 1866 г. и без даты (отрывок).

— перечеркнутая надпись Герцена: «Через пятнадцать лет».

_____

Разрозненные дневниковые записи шестидесятых годов, в отличие от дневника 1842—1845 гг. (т. II наст. изд.), который Герцен вел систематически, отражая на его страницах как существенные стороны своей личной жизни, так и общественные проблемы, посвящены почти исключительно личным вопросам. Сам Герцен отмечал в одной из этих записей, что вносит в свой дневник только «боль—беду—тревогу» и что его можно было бы назвать «Книгой Стона». Непрекращающийся семейный разлад, внесенный в дом Герцена Н. А. Тучковой-Огаревой, смерть горячо любимых детей-близнецов, разочарование в остальных детях, превращавшихся на его глазах в иностранцев, равнодушных к судьбам России и общественной деятельности их отца, горькие воспоминания и размышления о пережитых ранее семейных катастрофах, «болезни, раздор, непонимание, разлука», мучительное недовольство собой, — вот чему, главным образом, посвящены сохранившиеся записи Герцена.

Современная Герцену общественная жизнь отражена в этих записях гораздо более скупо, чем в дпевнике сороковых годов; однако и здесь встречаются упоминания о таких значительных исторических событиях, как польское восстание 1863 г., о «работничьих лигах», т. е. I Интернационале, а также о конфликте Герцена с «молодой эмиграцией».

15 ИЮНЯ I860. ЛОНДОН.

Печатается по автографу (ПД, ЛХ, 346. Текст: «Не заслужил? ∞ моих дней˝ и пр...» приписан другими чернилами. На обороте л. 38 автографа следующая запись рукой Н. А. Тучковой-Огаревой: «Страницы, исполненные любви особенно к Леле и Лизе, вырваны Алекса<андром> Алекс<андровичем Герценом> в то время, когда я жила у него на даче в страшные дни после внезапной кончины Л<изы>. Он <А. И. Герцен> почти не писал в хорошие минуты, а в мрачные».

Запись сделана Герценом под впечатлением разлада, внесенного в дом Герцена Н. А. Тучковой-Огаревой. Постоянная оппозиция, которую она оказывала Герцену в вопросах, имевших для него первостепенное жизненное значение (в его общественно-политической деятельности и в отношениях с детьми от первого брака), вызывала со стороны Герцена решительный отпор. Семейные сцены, сопровождавшиеся истерическими припадками, гибельно отражались на психике детей Герцена и мешали их нормальному воспитанию. Пребывание их в одном доме с Тучковой-Огаревой становилось невозможным. Герцен терзался сознанием собственной вины перед детьми, он не мог простить себе, что ввел в семью ревнивую, злую и неуравновешенную мачеху, но на полный разрыв с Тучковой-Огаревой не решался как из-за глубокой жалости к этой больной женщине, по-своему сильно любившей его, так и из горячей привязанности к дочери Лизе, которую мать грозила навсегда увезти от отца в случае разрыва.

Первая половина 1860 г., когда вопрос о невозможности совместной жизни встал с особенной остротой, была для Герцена крайне мучительна. В мае этого года Н. А. Тучкова-Огарева покинула дом Герцена и выехала с дочерью в Германию для свидания со своей сестрой. Затем она в течение полугода ездила по разным странам Европы и только в конце 1860 г., после настойчивых уговоров Герцена, возвратилась с дочерью в его лондонский дом (см. «Русские пропилеи», т. IV, М., 1917, стр. 223—266). «Мы думали, что одиночество и сосредоточенность сведет мир в душу Natalie, — писал Герцен сыну 14 ноября 1860 г., — мы, кажется, ошиблись. Причина ее отъезда — и это я тебе говорю клятвенно— одна и исключительно одна — — вот где начало раздора».

27 АПРЕЛЯ 1862. SEVEN OAKS

Печатается по автографу (ПД, л. 40). Впервые опубликовано в Л —117. В автографе после слова «снега» обозначено место вставки (самая вставка отсутствует). Часть записи: «27 апреля 1862 ∞ саваном снега» вырезана из другой рукописи и вклеена в записную книжку; вслед за тем приписан остальной текст.

... на днях мне было пятьдесят лето ∞ после 2 мая 1852 г. — Пятьдесят лет Герцену исполнилось 6 апреля нового стиля 1862 г. 2 мая 1852 г. — день смерти жены Герцена, Натальи Александровны.

Seven Oaks ∞ (Это было поздней осенью 1852.) — Seven-oaks — старинный городок в графстве Кент, невдалеке от Лондона, с великолепным парком, описанным Герценом в «Былом и думах» (см. т. XI наст. изд., стр. 206). 24 апреля Герцен отправился с сыном в Sevenoaks — отыскивать дачу. «Погода прекрасная, — писал по этому поводу М. А. Бакунин М. Л. Налбандяну, — оба в веселом расположении духа; им будет весело» (М. К. Лемке. Очерки освободительного движения «шестидесятых» годов, СПб., 1908, стр. 75). С Робертом Оуэном Герцен познакомился в доме г-жи Биггз, в Sevenoaks, в начале сентября 1852 г. Описание их первой встречи см. в «Былом и думах» (часть шестая, глава IX — т. XI наст. изд., стр. 205—208).

<ЛОНДОН.>

Печатается по автографу (ПД, л. 17). Впервые опубликовано в Л XVI, 44. Конец записи (около шести строк) из записной книжки вырезан.

Польское восстание, судьба русских офицеров... — Имеется в виду восстание в Польше, которое началось в ночь с 22 на 23 января 1863 г. (об отношении к нему Герцена см. в наст. томе, в статье «Frisant la question polonaise»). В связи с ним большинство членов офицерской революционной организации — комитета русских офицеров в Польше — перешло на сторону восставших (см. «Русские офицеры в рядах инсургентов» — т. XVII наст. изд., стр. 121 и комментарий); руководитель комитета А. А. Потебня в первой половине февраля 1863 г. посетил Герцена в Лондоне, а затем, вернувшись в Польшу, возглавил повстанческий отряд.

TEDDINGTON. 16 АВГУСТА <1863>.

Печатается по автографу (ПД, л. 41, вклеенный в записную книжку). Впервые опубликовано в ЛXVI, 463.

<ЯБРЯ> 1863. — ГЕНУА.

Печатается по автографу (ПД, лл. 18—21). Впервые опубликовано в ЛXVI, 502—503.

Эта дневниковая запись приведена Герценом (не совсем точно) в «Прибавлениях» к пятой части «Былого и дум», под заглавием «Теддингтон. Перед отъездом» и «После приезда» (см. т. X наст. изд., стр. 313—314).

— «Дорогие места, снова вас вижу» (итал.). — Герцен приводит неточно слова графа Родольфо из каватины в первом действии оперы Беллини «Сомнамбула» (либретто Феличе Романи, 1831). В подлиннике: «Vi ravviso, о luoghi, ameni». Герцен вспоминал, что эту итальянскую арию любил напевать Огарев, когда гостил у него в Новгороде в мае 1842 г. (см. письмо Герцена к старшей дочери от 8 августа 1863 г.).

... той же дорогой, которой ехал в 1847 году. — О переезде Герцена с семьей через Приморские Альпы, на пути из Франции в Италию см. в «Письмах из Франции и Италии» (т. V наст. изд., стр. 73—75).

... о гибели моей матери, моего сына и Шпилмана. — См. главу «Осеаnо nох» в «Былом и думах» (т. X наст. изд., стр. 271—282).

Теперь — еду к детям... — Герцен, выехавший из Лондона 15 сентября 1863 г., направлялся во Флоренцию, где находились в это время его дочери Наталья и Ольга.

... non те tangere... — «Не прикасайся ко мне» — слова Христа Марии Магдалине после воскрешения (Евангелие от Иоанна, XX, 17).

èl — «Был... и нет его!» — из «Чистилища» Данте, песнь XXXII, стих 35.

... Одна порванная струна сгубила весь строй... — Герцен имеет в виду смерть Натальи Александровны.

... когда мы ехали домой из Турина в 1851... — Подробности «туринского свидания» 9 июля 1851 г. см. в «Былом и думах» (т. X наст. изд., стр. 271—274. См. также ЛН, т. 63, стр. 408). Из Турина они выехали по Ривьере в Ниццу, где оставались их дети.

Я в Ницце посетил оба дома. — Дома Сю и Дуйста, в которых семья Герцена жила в 1850—1852 гг.

... повар... — Паскуале Рокка, который служил в доме Герцена в Ницце в 1851—1852 гг. О нем Герцен неоднократно упоминает в «Былом и думах» и в своей переписке.

27 СЕНТ<ЯБРЯ> 1863. CIVITA VECCHIA.

Печатается по автографу (ПД, л. 22). Впервые опубликовано в ЛХVI, 503.

Civita Vecchia. — Чивитавекья — гавань и цитадель невдалеке от Рима, на Тирренском море. Принадлежала, как и Рим, к папским владениям. Цитадель построена по проекту Микельанджело.

Бродят французские солдаты... — В Чивитавекья с 1849 по 1870 г. был расквартирован французский гарнизон.

... сидя в лодке, напоминает мальчика Фландрин. — Герцен имеет в виду этюд маслом Ипполита Фландрена: «Обнаженный юноша, сидящий на берегу моря» (1836 или 1837 г.). На нем изображен в профиль молодой человек, обвивший свои колени руками и склонивший на них голову. Этот этюд был в 1857 г. приобретен Наполеоном III и выставлен затем в парижском Люксембургском музее. В настоящее время находится в фондовом хранилище Лувра (Париж).

— Герцен имел все основания предполагать, что в папских владениях он может быть арестован.

... она, отсутствующая... — Речь идет о Н. А. Герцен.

... мы идем вдвоем — как пошли в 1833... — Герцен имеет в виду свое участие с Огаревым в передовом общественном движении тридцатых годов, после окончания университета в 1833 г.

31 ДЕКАБ<РЯ> 1863. <ЛОНДОН.>

Печатается по автографу (ПД, л. 42). Впервые опубликовано в Л

Эту запись Герцен цитирует в письме к Огареву от 28 февраля 1864 г.

В конце 1851 г. произошел ряд трагических событий как в личной жизни Герцена (см. т. X наст. изд., стр. 283—304), так и в общеполитическом плане (государственный переворот, произведенный Луи-Наполеоном во Франции 2 декабря 1851 г.). 1863 год также был крайне тяжелым для Герцена. Это был год неудачного польского восстания, безудержной реакции в России, утраты «Колоколом» своего прежнего влияния, время «общего оподленья, измены вчерашних друзей, распутства мысли, бесстыдства слова» (статья «1864» — т. XVIII наст. изд., стр. 7). И в личной жизни Герцена — окончательный распад семьи, обострение отношений с Тучковой-Огаревой, болезнь Огарева. 18 ноября 1864 г., вспоминая в письме к Тучковой-Огаревой о том, что он испытывал 1 января 1864 г., Герцен писал: «Помню, как я утром в новый год сидел у себя в Теддингтоне, и у меня от ужаса и страха занимался дух — от ужаса перед будущим. Год этот был для меня, может, самый страшный после 1852 г. …»

8 ЯНВ<АРЯ> 1864. <ЛОНДОН.>

Печатается по автографу (ПД, ЛХVII, 15.

Даже те связи, которые длились всю жизнь, — поддаются. — Речь идет об отношениях Герцена с Огаревым, которому он писал 28 февраля 1864 г.: «... когда я вижу, что единственный человек, который с 1826 шел в унисон со мной или я — с ним, теряет масштабы и переносит свои желания на действительность, сердясь, что я вижу, что это желания, а не действительность <...> — то я уверяю тебя, Огарев, что есть от чего бежать из полка». И в другом письме к нему же (от 1 марта): «В моей жизни есть с рождения Лизы что-то безумное; меня страшат последствия, судьба детей, судьба твоя <...>, и я теряюсь в этом страхе. В последнее время я больше испугался твоего падения в пьянство, чем всего». В тот же день, 1 марта, Тучкова-Огарева писала Огареву из Теддингтона: «... у нас тихо, но внутри чувствуется какая-то грусть, какое-то недоуменье и в частном и в общем <...> Герцен более страдает, чем он это показывает; он страдает всячески, и за ваше отношенье и за твое здоровье, — со мной он много об нем говорит <...> тебе надо окреппуть физически и морально; без тебя не может быть истинного примиренья и семьи... Будем же все работать, я это хочу со всей силой» («Русские пропилеи», т. IV, стр. 276—278).

... конфортативами... — Укрепляющими средствами (от франц. confortative).

... captatio benevolentiae... — Снискание благоволения, заискивание (лат.).

Печатается по автографу (ПД, л. 43). Впервые опубликовано в ЛХVII, 316-317.

Я читал ее последние минуты ∞ перерыв грубый, страшный, оскорбляющий детей... — 2 августа 1864 г. Герцен начал читать вслух старшей дочери Тате страницы пятой части «Былого и дум», в которых описывалась смерть ее матери. М. К. Лемке в своем комментарии к публикуемой записи отмечал, вероятно со слов Н. А. Герцен: «Это записано сразу после дикой сцены, сделанной Н. А. Огаревой Герцену и его старшей дочери во время чтения „Былого и дум˝. Несдержанность этой женщины, ее неумение обуздать свой эгоизм и нежелание понять Герцена как мужа покойной Наталии Александровны и отца их детей, были проявлены в этот раз с особенной резкостью и мещанской грубостью» (ЛХVII, 317).

«Так-то ты сдержал клятву — повторенную ∞ у могилы»... — О данной Герценом незадолго до смерти жены клятве не оставлять детей см. в пятой части «Былого и дум» (т. X наст. изд., стр. 289—290). 14 ноября 1860 г. Герцен писал сыну: «Ты знаешь, чтó и чтó я взял на душу за вас; вас спасти я присягнул умирающей мамаше — пока я жив».

Остается Ольга. — Ольге в это время было 13 лет. Она отказывалась жить в одном доме с Тучковой-Огаревой. Большую часть детства и всю юность она провела вдали от отца.

<BOURNEMOUTH>.

Печатается по автографу (ПД, лл. 44—45). Впервые опубликовано в ЛХVII, 317.

И это отравлено. — См. примечание к предыдущей записи. 23 сентября 1864 г. Герцен писал Тучковой-Огаревой по поводу происшедшего инцидента: «Ты меня оскорбила. Я не смею призвать ни чувства пощады, ни чувства любви, — у тебя любовь может идти, терзая человека».

Думала ли она — в 1849 году... — В 1849 г. началась трагическая коллизия между H. А. Герцен, Георгом Гервегом и Герценом (см. главы «Былого и дум», посвященные семейной драме Герцена, в т. X наст. изд. и ЛН, т. 64, стр. 9—318).

∞ бедствий... — В это время Герцен, после долгих колебаний, принял решение — окончательно переселиться в Швейцарию и перенести туда издание «Колокола».

Когда я Огар<еву> писал ∞ я был прав. — Герцен имеет в виду письмо к Огареву от 28 февраля 1864 г., в котором он цитирует свои дневниковые записи от 31 декабря 1863 г. и 8 января 1864 г.

Печатается по автографу (ПД, л. 45). Впервые опубликовано в ЛХVII, 428. Нижняя часть автографа с окончанием записи отрезана. Следующий лист записной книжки, возможно с продолжением записи, вырван.

... два гробика... — Герцен уехал из Лондона 21 ноября 1864 г. Н. А. Тучкова-Огарева с детьми отправилась в Париж двумя неделями ранее. Вскоре по приезде Герцена в Париж заболели тяжелой формой дифтерии близнецы Елена и Алексей. 3 декабря умерла в тяжелых мучениях Елена. «Это был самый гениальный ребенок из всех, — писал Герцен дочери Тате в день смерти Елены. — Вся болезнь, продолжавшаяся три дня, была какой-то апотеозой. Ей делали операцию (разрез горла), я держал ее...». Через несколько дней умер и Алексей. «Ничтожные горести последнего времени, — писал Герцен М. Мейзенбуг 18—19 декабря 1864 г., — исчезли при этих ударах молний, чумы, бессмысленности... Бедняжки, они умерли в полном сознании, чувствуя смерть, чувствуя, что нехватало им дыхания, и умоляя о спасении...» (цитируется в переводе с французского). Смерть горячо любимых детей-близнецов потрясла Герцена, и до конца жизни он не мог без мучительного волнения вспоминать об этой катастрофе.

Отъезд был мрачен. — Герцен задержался в Лондоне после отъезда своей семьи вследствие болезни Огарева, которая его сильно тревожила. «Я был в ужасе от оборота, который принимало дело, — писал он М. Мейзенбуг по приезде в Париж 24 ноября. — Теперь у меня отлегло от сердца» (перевод с французского).

<13 ИЮЛЯ 1866. ЛОЗАННА.>

ЛХIХ, 28—29, где опубликовано впервые. Местонахождение автографа неизвестно. М. К. Лемке сопроводил публикацию следующей справкой: «Сверено с подлинником, хранящимся в архиве семьи Герцена, в виде вырванных листков» (ЛХIХ, 449).

День казни 13 июля 1826. — 13 июля 1826 г. в Петербурге были повешены Пестель, Рылеев, Бестужев, Муравьев-Апостол и Каховский.

примогенитурой... — С первородством (от лат. primogenitura).

... работничьи лиги и фенианизм. — «Работничьими лигами» Герцен называет созданный в 1864 г. I Интернационал. Об отношении Герцена к этой международной пролетарской организации см. в наст. томе, в комментариях к письмам «К старому товарищу».  — движение ирландских мелкобуржуазных революционеров за независимость Ирландии. В начале 1867 г. в Ирландии произошел, по инициативе фениев, ряд восстаний, закончившихся поражением.

20 ДЕКА<БРЯ> 1866. NIZZA.

Печатается по автографу (ПД, лл. 23 и 25, вклеенные в записную книжку). Впервые опубликовано в ЛХІХ, —142. Верхний край л. 25 автографа отрезан.

... после похорон в мае 1852... — Описание похорон жены Герцена, состоявшихся 3 мая 1852 г., см. в пятой части «Былого и дум» (т. X наст. изд., стр. 302—303).

В 61 году я был с сыном. В 65 — — Во время своего пребывания во Франции летом 1861 г. Герцен в Ниццу не заезжал и с сыном не виделся. Очевидно, Герцен имеет в виду одно из других своих посещений могилы Натальи Александровны. Дети-близнецы Елена и Алексей были похоронены в Ницце 26 марта 1865 г.

Скоро пройдет 15 лет... — Со дня смерти Н. А. Герцен 2 мая 1852 г.

Тогда я хотел ∞ Спасу ли ребенка — и этого не знаю. — «Я виноват в очень многом и жестоко наказан и унижен. Семья, семейная жизнь были у меня на втором плане — и дважды это отмстилось мне. Месть простирается до того, что даже дети мои восстают против меня, и, я чувствую, укором и угрызением совести являются для меня жесткость одних и трудность воспитания других <...> Твердо веря в свои силы, я захотел спасти несчастную женщину <Н. А. Тучкову-Огареву>, во многом, впрочем, не заслуживающую оправдания; хотел спасти ребенка, одаренного блестящими талантами <Лизу Герцен>... У меня не хватило эгоизма, чтобы отвернуться от слез. И вот что получилось в результате: вместо всеобщего сближения, все постепенно разлаживается» (перевод с французского). Н. А. Тучкова-Огарева, несмотря на страстную привязанность Герцена к их дочери Лизе, грозила увезти ее навсегда в Россию. И эта постоянная угроза, и нервная обстановка, гибельно отражавшаяся на воспитании Лизы — девочки глубоко впечатлительной и богато одаренной, — приводили Герцена в отчаяние.

... на особых правах, как Бессарабия... — Бессарабия, присоединенная к России по Бухарестскому мирному договору в 1812 г., пользовалась рядом привилегий сравнительно с другими русскими губерниями и сохранила гражданское право, действовавшее до присоединения ее к России.

... common low... —

... von einer besseren Natur... — «О лучшей природе» — неточная цитата из стихотворения Шиллера «Das Mädchen aus der Fremde» («Дева с чужбины»):

Sie brachte Blumen mit und Früchte,

In einem andern Sonnenlichte,
In einer glücklichern Natur.

... как «Изувеченный» в романе. — Героем романа французского писателя Сентина «Изувеченный» («Le Mutilé») являлся поэт, написавший пасквиль на папу Сикста V; по приказанию папы ему отрезали язык и отрубили руки. «Образ несчастного страдальца, задыхающегося от собственной полноты мыслей, которые теснятся в его голове, не находя выхода», с юных лет запечатлелся в памяти Герцена (см. т. VIII наст. изд., стр. 331).

<МАЙ-ИЮНЬ 1867. ЖЕНЕВА.>

Печатается по тексту ЛXIX, 336, где опубликовано впервые, по автографу. Местонахождение автографа, хранившегося в архиве семьи Герцена (ЛХІХ, 456), неизвестно. Дата устанавливается предположительно.

... сделку с С<ерно>-Сол<овьевичем>... — Брошюра А. А. Серно-Соловьевича «Наши домашние дела» вышла в свет в мае 1867 г. Автор подверг в ней резкому осуждению политическую деятельность Герцена, упрекая его в либерализме, неверии в дело революции и т. п. Недопустимо грубый тон брошюры вызвал почти единодушное осуждение в революционном лагере. Сам Герцен был глубоко оскорблен как брошюрой, так и нежеланием революционных эмигрантов выступить с ее публичным осуждением. Обед у князя П. В. Долгорукова, во время которого Герцен, вероятно, встретился с Н. И. Утиным, состоялся 8 мая 1867 г. в Женеве. Об отношениях Герцена с А. А. Серно-Соловьевичем см. в статьях и публикациях Б. П. Козьмина «Герцен, Огарев и „молодая эмиграция˝» (ЛН, т. 41-42, стр. 1—120) и «Александр Серно-Соловьевич. Материалы для биографии» — ЛН, т. 67, стр. 698—758, а также в тт. XI (стр. 341—352) и XIX (стр. 473) наст. изд.

1868. ЖЕНЕВА. 15 МАРТА.

Печатается по автографу (ПД—50). Впервые опубликовано в ЛХХ, 200—201. Нижняя часть л. 50 в автографе отрезана.

Подъезжая к Женеве 22 февраля... — 21 февраля 1868 г. Герцен, находившийся в Ницце, получил телеграмму от С. Тхоржевского, в которой сообщалось, что Огарев «сломал себе сочленение между ступней и ногой» (см. письмо Герцена к сыну от этого числа). В ответ на телеграфный запрос о состоянии здоровья Огарева Герцен был извещен, что врач находит положение больного серьезным. Н. А. Тучкова-Огарева вспоминала впоследствии об этом дне: «Возвратясь домой, я застала Герцена сидящего на стуле в передней в каком-то оцепенении; я крайне удивилась его смущенному виду и необычному месту. Он молча подал мне телеграмму. Пробежав ее глазами, я сказала ему: „Что же, Герцен, надо ехать поскорее — возьмем таблицу поездов, да надо уложить сколько-нибудь белья, надо торопиться˝. Но Герцен сидел молча, как будто не слыша ни моих советов, ни моих предложении. — „Я чувствую, — сказал он, наконец, — что я его больше не увижу˝. Однако мне удалось все уложить, убедить Герцена и проводить его на железную дорогу; я чувствовала, что если можно успокоиться, то только там при виде самого Огарева» (Н. А. Тучкова-Огарева. Воспоминания. М., 1959, стр. 222).

(Из письма). — Цитируемое Герценом письмо неизвестно. По-видимому, оно было адресовано Н. А. Тучковой-Огаревой.

Я расскажу, отчего ∞ потом ∞ переломить себя. — Это свое намерение Герцен, по-видимому, не осуществил.

27 НОЯБРЯ. ЦЮРИХ — 1868.

(ПД, ЛХХI, 151—152.

Цюрих. — 1868. —

Здесь началась трагедия, кончившаяся ∞ 2 мая. — См. главу «Кружение сердца» части пятой «Былого и дум» — т. X наст. изд., стр. 252—257, и ЛН, т. 64, стр. 262—271.

∞ надеждой. — Письма Герцена к жене, направленные им в то время из Парижа в Цюрих, остаются неизвестными. Содержание одного из них Герцен приводит в «Былом и думах»: «Письмо мое было печально, но спокойно; я ее просил тихо, внимательно исследовать свое сердце и быть откровенной с собой и со мной; я ей напоминал, что мы слишком связаны всем былым и всею жизнию, чтоб что-нибудь не договаривать». Второе свое письмо Герцен приводит там же в выдержках (т. X наст. изд., стр. 254—255).

Здесь жил он годы. — Речь идет о Георге Гервеге.

— В пятой песне «Одиссеи» описывается, как Одиссей (Улисс), преодолевая бурные волны, приплывает к феакийскому острову Схерии и пытается вскарабкаться на скалу.

... и светлый образ ребенка... — По-видимому, Герцен вспоминает здесь о своем утонувшем сыне Коле, воспитывавшемся в цюрихском училище для глухонемых (см. т. X наст. изд., стр. 276—282).

<1868. ЦЮРИХ.>

Печатается по автографу (ПД, л. 26). Впервые опубликовано в ЛН, т. 61, стр. 116.

∞ прошедшую. — Четвертая годовщина смерти детей-близнецов — Елены и Алексея — 3 и 11 декабря. См. записи от 21 декабря 1864 г. и от 20 декабря 1866 г. и комментарии к ним. Воспоминания об этих днях Герценом записаны не были.

2 ДЕКАБРЯ 1869. <НИЦЦА.>

Печатается по тексту Л —532, где опубликовано впервые, по автографу. Местонахождение автографа, хранившегося в архиве семьи Герцена (ЛХХ1, 505), неизвестно.

Стр. 612, строки 3—4: мы видим вместо:

<аты> меня больше облегчает, чем радует... — Осенью 1869 г. Н. А. Герцен заболела психическим расстройством. 29 октября Герцен был вызван сыном во Флоренцию, где она в то время жила. Герцен увез свою дочь в Специю; там здоровье ее начало постепенно восстанавливаться. 1 декабря Герцен переехал с нею в Ниццу; в Ницце и была сделана публикуемая запись. «Меня эта история сильно потрясла, — писал Герцен сыну 29 ноября из Лугано. — Это стоит кораблекрушенья Луизы Иван<овны> — всего 52<-го> года — и тех минут, когда я держал Лелю под-ножом оператора. Удара этого я вовсе не ждал — напротив, я готовился в Париже к работе. Не знаю, скоро ли слажу с собой — но теперь не могу ничем заниматься, старею мыслью...» О Н. А. Герцен см. статью Н. П. Анциферова «Старшая дочь Герцена (Тата)» — ЛН, т. 63, стр. 443-504.

3 ДЕКАБРЯ 1869. <НИЦЦА.>

(ПД, л. 52). Впервые опубликовано в ЛTXXI, 532.

[54] Утешения (нем.). — Ред