ДОПОЛНИТЕЛЬНЫЙ ВОПРОСНЫЙ ПУНКТ,
ПРЕДЛОЖЕННЫЙ В ПРИСУТСТВИИ
ВЫСОЧАЙШЕ УЧРЕЖДЕННОЙ СЛЕДСТВЕННОЙ КОМИССИИ ТИТУЛЯРНОМУ СОВЕТНИКУ АЛЕКСАНДРУ ГЕРЦЕНУ
| Ответ | |
| С кем из пребывающих в Одессе имеете знакомство, давно ли и где познакомились? Не имели ли с сим лицом переписки, об чем писали и что писано было к Вам? | В 1831 или 1832 году познакомился я с Моисеем Михайловичем г. Иваненкою, выпущенным из благородного пансиона, который около сего времени уехал в Одессу, где служил при военном генерал-губернаторе графе Воронцове; переписки я с ним не имел, но несколько раз писал к нему, не помню вообще о чем; но последние два письма состояли в просьбе к нему прислать статью в предполагаемый мною Альманах на 1835 год; он обещал прислать и о сем писал, кажется, два раза. Прочих писем не припомню. |
Примечания
(ЦГИАМ, Л XII, 353.
Дополнительный допрос Герцена был вызван следующими обстоятельствами. Тотчас же после ареста «лиц, певших в Москве пасквильные песни» и других привлеченных к этому делу, московскому почт-директору А. Я. Булгакову предписано было подвергать перлюстрации письма, получавшиеся на имя арестованных. 1 сентября 1834 г. Булгаков направил в следственную комиссию собственноручно снятую и заверенную им копию следующего письма к Герцену Моисея Михайловича Иваненко из Одессы от 18 августа 1834 г. (печатается впервые): «Ты меня спрашиваешь, зачем я живу в Одессе? Разве это от меня зависит? Я долго боролся с упрямою волею отца, но она победила. Впрочем, я надеюсь, что мое затворничество не будет продолжительно: еще год, и я полечу туда, где указывают мне цель ум и сердце. До тех пор я буду жить мечтами; письма твои будут освежать мой сиротеющий дух, в них я нахожу тот голос и те звуки, которые мне издавна милы. Они однако ж слишком редки; из всех моих товарищей только ты не забываешь меня. Отчего ни Сазонов, ни Сатин, ни Огарев не улучат свободного времени, которого у них должно быть много, и не подадут о себе вести? Если б они знали, как вести из Москвы утешительны в нашей глуши! Я же с своей стороны обещаюсь тремя письмами отвечать на их одно. — Ты говоришь в своем письме, что я никогда не умел отдать должной справедливости Полевому. Мне объяснил истинные его заслуги г-н Розберг, издатель „Одесского вестника”, один из здешних литераторов, знакомство с коим доставляет мне иногда приятные минуты. “Знаете ли вы, — говорил он мне, — что такое был Московский университет в мое время? Поверите ли, что мы считали Победоносцева достойным профессором, что кафедра казалась для нас заветною гранью ума и учености? Профессоры не заботились о достоинстве своих лекций; они знали, что каждое их слово будет принято с благоговением студентами. Вдруг в 1826 году какой-то смельчак, без имени, без известности, возвысил свой голос из среды толпы и этот голос был смел и независим. Он посягнул на упроченные знаменитости, он смял и истоптал в грязи незаслуженные славы, он открыл пятна в этих блистательных солнцах. И студенты откликнулись на этот голос; они с жадностью расхватывали первые книжки „Телеграфа”; они с изумлением почувствовали, что и их мнение важно, что не одни профессоры могут судить и мыслить. Полевой перенес их в новый, чуждый им до того мир; он приподнял завесу с европейских таинств, о которых они не имели решительно никакого понятия. Он стал говорить, хотя часто и невпопад, о Шеллинге, о Геерене, о Гизо, и возбудил желание познакомиться с ними в подлиннике. Вот истинное, важное достоинство Полевого: он дал толчок свободе мыслей, он указал путь юным литераторам”.
Познакомившись без постороннего посредства с образцовыми иностранными писателями, мы увидели шаткость мнений „Телеграфа”, неосновательность его суждений; он ни одного автора не понял вполне, не объяснил, как должно. Он кричал о Вильмене и ставил его наряду, если не выше, Шлегеля, у него Барант изображен гигантом, Геерен изуродован. Итак, Пиленой был для нас каланчою, вечем новгородским, он первый зазвонил и колокол нравственной независимости. Но звонарь остался при колокольне, а сильные пошли вперед. Вскоре в университете явились: Василевский, Павлов, Давыдов, Надеждин, которых понятия были выше его понятий. Впрочем, Полевой будет всегда иметь право на наше уважение и признательность: он, по крайней мере, любил родину, он желал eii просвещения и деятельно оному способствовал. Запрещение „Телеграфа” — точно потеря для нашей литературы: как журналист он превосходен. К чему только он брался за „Историю русского народа”? Самые его романы ничтожны. — Я с любопытством буду ожидать издания твоего сокращения Кузеновой книги „Rapport sur l'état de l'instruction publique en Allemagne”. Твои мысли насчет необходимости сближения с Германиею я вполне разделяю: пример Петра Великого в этом отношении особенно важен. Он старался все германское переселить на нашу почву: германские обычаи, германские названия должностей, германское чиноположение. Язык немецкий господствовал у нас в литературе, в политике, во всем, что касается государственного устройства, до времени Екатерины II, которая во многом шла наперекор великому преобразователю России. Она бросила немцев и привязалась к французам: их легкомыслие и блестящий лоск более ей нравились как женщине, нежели важная глубокомысленность германцев. — Я продолжаю трудиться для вашей книги, не знаю только, в состоянии ли буду доставить тетрадь in folio толщиною в ладонь. Не можешь ли ты достать в Москве Мицкевича сочинений, парижского последнего издания, со включением и 4-го тома? Сазонов мастер на это; он ведет переписку с целым светом и не откажется мне помочь. Если можешь, то уведомь меня о цене; я деньги тотчас вышлю. Безопаснее всего, как меня уверяют, пересылать чрез почту: посылки никогда не распечатываются.
Post-Scriptum. Я был два месяца в отпуску и уже по возвращении застал твое письмо в Одессе, а потому так поздно и отвечаю на него» (ЦГИАМ, — 556).
Найдя в высказываниях Иваненко «опасное вольномыслие» и обратив внимание на приведенные им суждения Розберга, издателя «Одесского вестника», следственная комиссия направила в Одессу графу Воронцову и попечителю Одесского учебного округа Покровскому секретные запросы о политической благонадежности Иваненко и Розберга. Полученные вскоре положительные характеристики «о нравственности и поведении» избавили Иваненко и Розберга от привлечения к следствию. Никаких компрометирующих Иваненко материалов не дал и допрос Герцена.
Несколько раз писал к нему... — Письма Герцена к Иваненко неизвестны, так же как и ответные письма последнего, за исключением приведенного выше письма, находившегося в распоряжении следственной комиссии.
— О намерении Герцена издать к 1835 г. альманах упоминает также в своем письме Иваненко (см. выше). Никаких других данных об этом альманахе нет. Отметим, что еще в 1833 г. Герцен, В. В. Пассек и Сатин подготовили к печати большой альманах, о котором сохранились следующие упоминания в письмах Т. П. Пассек к мужу. 2 марта 1833 г. она сообщала:
„Альманахом”. Статья Саши „Гофман” и статья Погодина отыскались <...> В понедельник рукопись отдается в цензуру». 21 апреля: «Сатин больше всех хлопочет об альманахе<...> Подавали рукопись в цензуру — не приняли, велели переписать, говорят: слишком дурно переписано» (I, стр. 453 и 456). Т. П. Пассек указала впоследствии в своих воспоминаниях, что «„Альманах” был составлен хорошо, хорошо переписан — но цензура так много изменила, что он остался неизданным» (там же, стр. 457).