Ренненкампф Н. К.: Невольное объяснение с издателем "Колокола" (старая орфография)

Колоколъ, издававшiйся съ 1857 года въ Лондоне на языке русскомъ, и затемъ съ 1868 года въ Женеве на языке французскомъ, объявилъ наконецъ въ декабрьскомъ (последнемъ) нумере 1868 г. о своемъ прекращенiи. "Дорогой другъ, пишетъ г. Герценъ г. Огареву (письмо въ виде передовой статьи),--

"я хочу предложить тебе ни более ни менее какъ coup d'état, и именно: непосредственное прекращенiе, или, если тебе больше нравится, неопределенную отсрочку изданiя Колокола. Наша мельница останавливается, хотя источники местами еще текутъ; пойдемъ искать другой почвы и другаго русла. Ты знаешь, съ какимъ упорствомъ я держался съ 1864 г. за продолженiе Колокола, но наконецъ, убедившись, что его существованiе делается ложнымъ и искусственнымъ, я больше продолжать не могу. Духъ труда отлетаетъ, и я чувствую себя совершенно неспособнымъ платонически звонить въ нашъ Колоколь, ради одного удовольствiя слышатъ его звукъ."

"Нашъ журналъ всегда былъ средствомъ и орудiемъ, но не целью. Мы оставляемъ его не съ сердечною радостiю, не вследствiе первыхъ неудачъ, усталости, или легкомыслiя. Я просто не вижу причины продолжатъ призрачное существованiе умирающаго. Всему свое время, сказалъ мудрецъ: одно время для собиранiя камней, другое для ихъ разбрасыванiя. Мы слишкомъ долго шли по нашей дороги, чтобы возвращаться къ ней вновь, мы не имеемъ никакой нужды идти тою же тропинкой, когда она сделалась неспособною къ пользованiю, когда недостаетъ ежедневнаго хлеба. Листокъ, издающiйся за границей, безъ постоянныхъ корреспонденцiй изъ своей страны, делается невозможнымъ, теряетъ действительность, обращается въ требникъ эмигрантовъ, въ хроническiй плачъ.

"Большую часть нашихъ убежденiй, самыхъ дорогихъ, мы высказали и повторили сто разъ; вокругъ нихъ образовался твердый узелъ, воспиталось юношество столь глубоко и невозвратно соцiалистическое, столь полное логической смелости и реализма въ науке, что бояться нечего: идея не погибнетъ. Ты и я принадлежимъ къ темъ старымъ пiонерамъ и раннимъ сеятелямъ, расчищать почву. Семена, которыя мы и небольшое число нашихъ друзей бросили въ новыя борозды, наследованы нами отъ нашихъ великихъ предшественниковъ, и они не потеряются!

"Но ступень, на которую мы взошли ныне, тяжела и жестка. Она далека отъ застоя, развитiе не останавливается, но уклонилось отъ должнаго пути, носитъ въ себе болезненные элементы, и сомнительна возможность подвинуть его, безъ тяжелаго кризиса или выкидыша. Итакъ нужно выждать, следуя природе шагъ за шагомъ. Конечно, подобная решимость слишкомъ тяжела для стариковъ,-- быть-можетъ тяжеле нежели для молодыхъ. Но это касается лишь нашихъ личностей, и должно покориться! Разве мы не всегда проповедывали подчиненiе фактамъ, и къ тому же ожидать никогда не означало на нашемъ языке сидеть сложа руки.

"Молодое поколенiе совершаетъ свой ходъ и не имеетъ нужды съ нашемъ слове; оно совершеннолетне и объ этомъ знаетъ. Пусть говорятъ другiе; мы же не имеемъ ничего сказать нынешнему поколенiю, разве повторять memento more и посоветовать ему поскорее проходить свой путь. Мы слишкомъ удалились отъ мненiя господствующаго въ Россiи чтобы перебросить мостъ; нетъ каната, столь длиннаго, чтобы насъ услышали! Стараясь же приноровиться къ нему, мы погубили бы индивидуальность нашего журнала, его значенiе моральное, его физiономiю, столь хорошо известно друзьямъ и недругамъ, съ того времени когда ясный звукъ Колокола раздался въ первый разъ. У насъ нетъ той восточной преданности, которая заставила храбраго воина отрезать себе носъ, чтобы побудить робкихъ идти на приступъ.

"Спокойно оставляемъ мы ваше поприще журналистовъ, не будучи ни побежденными, ни сбитыми. Никто не боролся съ нами и не принималъ вызова вступить въ серiозный споръ. {Г. Гернею говоритъ здесь только о прекращенiи Колокола, а Полярную Звезду, повидимому, надеется еще продолжать; по крайней мере указываетъ на нее какъ на убежище, къ которому онъ обратится, если придется объясняться или защищать себя.}

"Безцеремонность вашихъ противниковъ сначала удивляла насъ, потомъ удивленiе прошло. Мы увидели ясно, что не составляемъ исключенiя, и что между собою они говорятъ темъ же языкомъ и даже еще хуже.

"Прекращенiе Колокола будетъ радостiю для нашихъ враговъ (non salariée), но удовольствiе едва-ли будетъ столь полно, какъ можно было бы думать. Я никогда не отчаивался въ людяхъ, и внутреннiй голосъ говоритъ мне, что къ ихъ радости примешаются капли горести.

"Еще слово: годъ назадъ я началъ надавать Колоколъ на языке французскомъ; это была ошибка. Наше истинное призванiе состояло въ призыве живыхъ и звоне по умершимъ, во не въ разказахъ соседямъ о нашихъ могилахъ и колыбеляхъ. Это интересуетъ ихъ очень мало.

"Таковъ предлагаемый coup d'état, мой другъ. Время благопрiятно. Будемъ же продолжать нашъ путь, рука объ руку, какъ мы его начали. Отдыхъ уже не далекъ".

Таковы прощальныя слова Колокола, имевшаго свой перiодъ славы и значенiя и ныне оканчивающаго дни тихою, естественною, и даже, можно сказать, покорною смертiю.

Нельзя не заметить значительнаго противоречiя не только въ тоне и фактахъ, во и въ воззренiяхъ между первымъ и последнимъ No Колокола, издававшагося на языке французскомъ. Въ передовой статье No 1-го 1868 года г. Герцевъ говорилъ, что онъ будетъ проводить те же идеи, которыя высказывалъ въ теченiе двадцати летъ, и думалъ, что подобный матерiалъ вполне достаточенъ для будущаго изданiя. Теперь же онъ сознается, что нынешнее русское поколенiе не нуждается въ его слове, и что ему приходится повторять себя. Что привело редактора Колокола къ такому противоречiю во взгляде на одинъ и тотъ же предметъ, онъ не объясняетъ.

Оставляя свое журнальное поприще, г. Герцевъ сохраняетъ надежду, что его идея не погибнетъ, что вскормленное ею юношество насквозь пропитано соцiализмомъ. Мы не желаемъ разрушать чужихъ иллюзiй и надежды, особенно призрачныя и безвредныя. Блаженъ кто веруетъ! Но въ настоящемъ случае речь идетъ о молодомъ русскомъ поколенiи, и мы въ праве сказать слово въ его защиту. Изъ всехъ греховъ, которыми страдаетъ наше отечество, его можно упрекнуть менее всего въ соцiализме. Далекое отъ эпохи тридцатыхъ и следующихъ годовъ, создавшихъ грандiозныя и заманчивыя, но безплодныя и неосуществимыя ученiя С. Симона, Фурье и др., нынешнее поколенiе стоитъ совершенно на другой почве, въ другихъ условiяхъ, имеетъ предъ собой иныя задачи и смотритъ на соцiализмъ, а еще более на коммунизмъ, какъ на грёзы былыхъ летъ, не имеющiя творческой будущности. Смеемъ уверить въ томъ г. Герцена, такъ какъ, по своему положенiю, мы имеемъ возможность несколько знать стремленiя нашего юношества.

Впрочемъ, оставляя споръ въ стороне, мы должны прознать, что прощальное слово съ читателями отличается искренностiю и даже значительнымъ пониманiемъ своего положенiя. Издатель Колокола убедится наконецъ, что журналъ его перестали читать, а высказываетъ это печатно, съ самопожертвованiемъ достойнымъ лучшей участи. Правда, онъ старается сложить долю равнодушiя къ своей позднейшей деятельности на особенность господствующаго теперь въ Россiи направленiя и на нравственную слабость нынешняго русскаго юношества; но нужно же утешить себя чемъ-нибудь, а утешенiе въ настоящемъ случае такъ невинно, что было бы грешно разрушать его.

Издатель Колокола жКолоколъ занимался более страстною полемикой и агитацiей нежели принципами; несколько же соцiалистическихъ статей, помещенныхъ въ немъ, объ основанiяхъ общественной жизни, объ устройстве русскихъ крестьянъ, о поземельномъ наделе, въ такой степени бледны, такъ мало имели общаго съ какою бы то ни было, и особенно русскою, жизнiю, что ни въ комъ не могли вызвать охоты къ серiозному спору. Къ тому же, после практики 1848 г., едва-ли можно сказать что-либо новое о соцiализме. Впрочемъ, мы помнимъ одинъ случай: кажется, въ 1859 г., у г. Герцена былъ одинъ серiозный возражатель. Въ длинномъ письме, посланномъ имъ въ Колоколъ (и напечатанномъ), онъ указывалъ на ложность направленiя и средствъ избранныхъ г. Герценомъ и на необходимость прислушаться къ истиннымъ потребностямъ Россiи. И что же? Редакторъ Колокола, бывшiй тогда на верху своей роли и влiянiя, съ непонятною для насъ легкостiю, перенесъ полемику въ сферу личностей, набросилъ подозренiя на искренность и чистоту стремленiй возражателя. Последнiй, понятно, увиделъ безплодность спора и отступилъ.

Особенно странно встретить жалобу издателя Колокола на безцеремонность его противниковъ и недруговъ. Но кто же больше его допускалъ въ свое изданiе густыя краски, раздраженный языкъ, крепкiя слова и прозвища, кто же спокойнее и легче его высказывалъ противъ своихъ возражателей подозренiя въ подкупе, рабскомъ духе и желанiи выслужиться? Возьмемъ для примера хоть и последнiй No Колокола: въ немъ то и дело сыплются эпитеты: бульдогь, дикiй, ордынецъ, лицемерь, стрелецъ-попъ, жалкiй лакей, тупой рабъ, nos ennemie salariés и т. п. Смеемъ уверить г. Герцена, что намъ не случалось читать въ статьяхъ, печатавшихся противъ него въ Россiи, ничего подобнаго.

Позволимъ себе не согласиться и еще съ однимъ уверенiемъ г. Герцена: хотя мы не принадлежимъ къ его друзьямъ, но не чувствуемъ ни малейшаго удовольствiя по случаю прекращенiя Колокола. Да и чему радоваться? Агонiи того что теряется жизнь и собирается умирать! Въ чемъ же тутъ торжество и успехъ? Это победа времени, общественнаго здраваго смысла, а не результатъ личныхъ нападенiй и препирательствъ. Мы испытываемъ даже невольную грусть при мысли, что потрачено столько дарованiй, силъ, времени и для чего? Неужели для того чтобы въ конце карьеры убедиться въ анахронизме, безсилiи своихъ стремленiй и въ бездне, выкопанной собственными руками и разделившей редактора Колокола отъ русскаго народа, который онъ все же любилъ, хотя и своеобразно. Положенiе, поистине, более достойное сожаленiя нежели радости.

На этомъ мы могли бы окончить нашу заметку о последнемъ прощанiи Колокола Русская печать за границей, помещенной въ Русскомъ Вестнике (за августъ 1868 г.), въ которой упоминалось между прочимъ и о положенiи Колокола, и посвящаетъ въ особой статье, подъ заглавiемъ A nos ennemis, несколько страницъ для возраженiй, оправданiй, признанiй и, конечно, а для брани; последнее составляетъ впрочемъ необходимое дополненiе полемики г. Герцена и нисколько не лишаетъ его объясненiй общаго интереса, и потому мы просимъ позволенiя познакомить читателя съ этою статьей. Беремъ на себя такой трудъ потому, что статья Русскаго Вестника принадлежитъ намъ. Но заявляемъ впередъ, что желали бы по возможности устранить личности и не платить око за око. Пусть инсинуацiи объ оплаченныхъ врагахъ и тому подобныя вещи остаются въ той сфере, которая создаетъ ихъ такъ легко и безраздумно.

Вотъ что говоритъ г. Герценъ:

"Оставляя нашихъ друзей à; la franèaise мы не желаемъ разстаться и съ нашими врагами безъ прощанья. Статья Вестника Каткова La presse Russe à l'étranger представляетъ хорошiй къ тому случай. Къ сожаленiю, я долженъ начать съ самого себя.

"Я оставилъ Россiю 1847 г. Въ ней было тогда замечательное духовное движенiе, проходившее чрезъ все щели и норы тогда еще не было въ ней литературы доносившей и помогавшей полицiи, и движенiе шло. Россiя пробуждалась. Университетъ Московскiй, ретроградный и робкiй теперь, былъ въ апогее своей славы. Ученiе панславистовъ въ Москве, фурьеризмъ въ Петербурге и стремленiе юношества къ реализму наукъ естественныхъ, свидетельствовали о внутреннемъ труде, сдавленномъ, но энергическомъ и деятельномъ. Голосъ неумолимой иронiи и самообвиненiя, въ которомъ, посреди упрековъ и негодованiя, чувствовалась юношеская сила, поднимался въ литературе, непобедимый и привлекательный. Это время началось сочиненiями Гоголя и статьями Белинскаго въ сороковыхъ годахъ. Корень и зерно нынешняго развитiя Россiи заключается въ этомъ перiоде, полномъ деятельности, поэзiи и увлеченiя.

"Все переменилось съ Февральской революцiи. Безполезно еще разъ представлять печальную картину того мрачнаго времени, которое наступило въ Россiи съ 1848 года. Отчужденный, лишенный возможности работать, я оставилъ Россiю къ концу 1849 года, сталъ участвовать вместе съ Прудономъ въ изданiи Несколько месяцевъ спустя онъ былъ закрытъ, а въ 1850 году меня изгнали изъ Францiи. Не зная куда идти и где оставаться, я хотелъ после Италiи провести несколько дней въ Англiи и оставался тамъ более десяти летъ. Уединившись въ Лондоне, въ этой населенной пустыне, я съ каждымъ днемъ виделъ яснее, что мне нечего делать въ среде людей, потерпевшихъ крушенiе въ последнiя революцiи и бежавшихъ, подобно мне, въ Англiю. Невежество ихъ въ вопросахъ соцiальныхъ, формалистическая революцiонная ортодоксiя, запоздалыя идеи, нелепыя утопiи, весь этотъ мiръ, волновавшiйся и разлагавшiйся вокругъ меня, заставилъ меня еще разъ подумать о Прудоне. Я предложилъ ему прiехать въ Англiю и основать вместе со мною соцiалистическiй журналъ. Онъ принялъ проектъ, но боясь перемены места, какъ все истые Французы, не захотелъ бросить Парижъ.

"Несколько месяцевъ спустя онъ былъ вынужденъ бежать въ Бельгiю, я же нашелъ якорь спасенiя въ моей постоянной идее, руководившей меня съ юности, въ пропаганде русской.

"Я организовалъ въ Лондоне свободную типографiю и, съ осени 1863 года, стадъ печатать, но безъ малейшаго успеха. Скоро дела изменились. Все что жаждало свободы, стремилось выйти къ свету и покончить съ невольною немотой, обратилось къ лондонской прессе. Въ 1857 году Огаревъ оставилъ Россiю и пришелъ разделить мои труды; онъ предложилъ издавать Колоколъ независимо отъ Полярной Звезды. Успехъ нашихъ изданiй былъ колоссальный.

"Мы пользовалась успехомъ потому, что выражали русскую мысль -- мысль всехъ пробудившихся Русскихъ. Мне говорилъ одинъ очень известный ультра-панславистъ: "Вы увезли на чужбину частицы земли вашей родины, и потому мы, не разделяя вашихъ идеи, не можемъ оторваться отъ васъ." Вотъ причина нашего успеха.

"Кто можетъ подозревать чистоту нашихъ побужденiи и целей? Въ чемъ могли заключаться эти побужденiя, заставившiя насъ оставить родину, бросить большую часть нашего имущества и работать для отечества пятнадцать летъ. Было бы слишкомъ наивнымъ думать, что русская типографiя въ Лондоне служила для насъ выгодною финансовою операцiей. Пусть же намъ скажутъ, въ чемъ подозрительна наша политическая чистота? Насъ обвиняли въ петербургскихъ и русскихъ пожарахъ, но это была лишь военная хитрость противъ насъ и нигилистовъ, противъ насъ и русскаго юношества.

"Въ то время когда насъ подозревали въ поджогахъ, начинался пожаръ гораздо более важный,-- возставала Польша: враги наши съ торжествомъ стали указывать на насъ.

"Действительно, мы были на стороне Польши. Мы писали за Польшу и будемъ за нее писать. Несчастье не служитъ въ нашихъ глазахъ достаточнымъ правомъ для забвенiя. Каждый день, каждое событiе, каждая русская газета оправдывали принятое нами положенiе. Неумолимое стремленiе покончить съ жертвой, отнять у ней все, даже родное слово, ненавистная роль журналовъ подкупленныхъ или издававшихся безкорыстными манiяками и полицейскими шпiонами, все это возмущало насъ. За границей мало знаютъ подробности о развратившейся русской прессе, которая ежедневно доноситъ на детей, говорящихъ по-польски, на молодыхъ девъ, не танцующихъ съ офицерами русскими, на слезы женщинъ, на печаль мущинъ. Мы протестовали противъ нечеловеческаго изследованiя, противъ развратной литературы сбировъ и помощниковъ палачей; и въ будущемъ, когда Россiя опомнится, за нами признаютъ эту заслугу.

"Но симпатизируя всегда Полякамъ, мы никогда не подчинялись ихъ влiянiю, не были ни игрушкой въ ихъ рукахъ, ни тайными ихъ диктаторами; мы слишкомъ неспособны подчиняться чужому влiянiю. Наше уваженiе къ Лелевелю, наша дружба къ Ворцелю имела свои границы. Пусть же человекъ, упрекающiй меня за слова, произнесенныя на могиле друга, покажетъ мне, въ чемъ онъ видитъ здесь польское влiянiе? Мы были противъ вооруженнаго возстанiя и не делали никакихъ одобренiй, подстреканiй, не давали никакихъ обещанiй; вызываемъ представить хотя одно доказательство противнаго!

"Сотрудникъ Русскаго Вестника указываетъ, какъ на причину упадка русской печати за границей, на откровенiя самихъ эмигрантовъ, снявшiя съ нихъ корону мучениковъ, раскрывшiя у насъ большую долю самолюбiя и эгоизма, показавшiя, что наша любовь къ ближнему и ненависть ко злу не мешали намъ сидеть комфортабельно въ Лондоне или на берегахъ Лемана и спокойно увлекать молодыхъ людей къ гибели, отвечая на упреки сарказмами.

"Но заговоровъ мы не составляли, мы имели только типографiю, делали все при свете дня и пользовались свободнымъ русскимъ голосомъ; мы издавали Колоколъ, чтобы звонить зарю, призывать живущихъ, верующихъ и пробуждать уснувшихъ.

"Быть можетъ, весьма дурно, что мы ограничились такою ролью, но это фактъ. Еслибъ оказалась надобность посылать эмиссаровъ, мы сде;лали бы это безъ всякой борьбы съ совестью, оставаясь въ Лондоне или Женеве, это было бы простымъ разделенiемъ труда, по которому одинъ идетъ, а другой остается, смотря по склонности, пользе и взаимному согласiю. Ведь редакторъ Московскихъ Ведомостей не пошелъ же самъ къ своему герою въ Вильно, а оставался комфортабельно въ своемъ кабинете, не далеко отъ Патрiаршаго пруда, и даже получалъ овацiи Англiйскаго клуба. Аксаковъ, этотъ попъ-стрелецъ, также не променялъ своего византiйскаго пера на ружье!

"И где же эти юныя жертвы, эти миссiонеры, которыхъ мы толкали на гибель? Не думаютъ ли о Михайлове? Но мы заклинали его не печатать своей прокламацiи, на это есть живые свидетели. Не идетъ ли речь о молодомъ офицере, ребенке-энтузiасте, который увезъ массу нашихъ изданiй, не сказавъ намъ ни слова? Не спорю, мы встречали неблагоразумныя, горячiя головы, которыя, казалось, готовы были идти на все жертвы и оставались, однако-же, целы и здоровы; они сообщали намъ, какъ и всему мiру, о своихъ намеренiяхъ. Такъ, напримеръ, въ 1863 году, одинъ молодой русскiй офицеръ встретилъ меня въ Теддингтоне и, после несколькихъ незначительныхъ словъ, сказалъ, что хочетъ сообщить мне тайну:

"-- Я решился публично убить Муравьева! сказалъ онъ и остановился, скрестивъ на груди руки.

"-- Почему же вы сообщаете объ этомъ мне? спросилъ я.

"-- Потому что хотелъ знать ваше мненiе, сказалъ онъ, видимо озадаченный.

"-- Вместо теорiи объ убiйстве, разкажу вамъ анекдотъ очень старый, но очень хорошiй: одинъ молодой придворный сопровождалъ Карла V при осмотре имъ Пантеона въ Риме, и разказывая объ этомъ за ужиномъ своему отцу, прибавилъ:

"-- Когда я былъ съ императоромъ на куполе, мне пришла мысль столкнуть его.

"-- Несчастный! воскликнулъ отецъ, задыхаясь отъ бешенства. -- Ни слова больше.

"Сынъ замолчалъ.

"-- Молодой человекъ, продолжалъ отецъ,-- подобныя мысли можно иметь, а иногда даже выполнять ихъ, во никогда не должно говорить о нихъ.

"Мой Карлъ Зандъ оставилъ меня очень озадаченнымъ; месяцъ спустя онъ былъ въ Дрездене (но не въ Вильне) и таинственно разказывалъ тамъ, что едетъ въ Польшу съ важнымъ отъ насъ порученiемъ.... И все подобныя вещи оставались у насъ на плечахъ....

"Вестникъ Каткова идетъ еще далее, ссылаясь на пошлую полицейскую брошюру (изданную въ Берлине), наполненную разказами о разныхъ темныхъ проделкахъ русскихъ эмигрантовъ.

"На подобныя обвиненiя я могу отвечать, что въ такого рода делахъ всегда бывалъ только жертвой, и что одинъ русскiй литераторъ,-- не эмигрантъ,-- будучи очень близко связанъ съ Огаревымъ, укралъ у него (lui a volé) более ста тысячъ франковъ.

"Вместо того чтобы бросать въ насъ грязью и клеветой, почему не нападаютъ серiозно на ваши принципы? Легко говорить съ видомъ школьнаго магистра: "время соцiализма прошло". Но ведь предъ нами теперь конгрессъ рабочихъ въ Брюсселе, собранiе женевское, въ двухъ шагахъ движенiе германскихъ рабочихъ; въ целой Европе, не исключая и Англiи, пробужденiе соцiальныхъ вопросовъ обнаружилось съ удесятеренною силой!

"И какое жалкое средство, заключаетъ Искандеръ, представлять насъ врагомъ Россiи, потому что мы нападаемъ на настоящiй порядокъ. Рабы неисправимые, они не имеютъ никакого понятiя о человеческой независимости! Но сколько разъ я объяснялъ, что люди 1793 года не были врагами Францiи, но страстно ее любили.

Говоря о моей статье, "о женевскомъ конгрессе", сотрудникъ Каткова восклицаетъ: "Вотъ где нашелся неожиданный защитникъ Россiи!" Но что же я делалъ въ продолженiе всей моей жизни въ Россiи и вне Россiи. Какъ будто наше существованiе было чемъ-нибудь другимъ какъ не непрерывною защитой Россiи и народа русскаго противъ его враговъ внутреннихъ и внешнихъ, противъ фанатиковъ, развратныхъ, прит 23;снителей, доктринеровъ, лакеевъ, подкупленныхъ, безумныхъ и всехъ другихъ тормазовъ на колее прогресса русскаго?..."

Такъ разстается г. Герценъ съ своими недругами. Объясненiя его не отвечаютъ, однакоже, главной мысли вашей статьи.

Мы говорили объ упадке заграничной печати русскихъ эмигрантовъ и хотела объяснить причины его. Издатель же Колокола, опуская нашу главную мысль, останавливается прежде всего на исторiи своей собственной личности; такая перестановка вопроса понятна: указанные нами факты довольно известны, положительны и весьма просты; оспаривать ихъ было трудно. Поэтому и оказалось более выгоднымъ остановиться на той стороне своей деятельности, которая открывала широкое поле для изображенiя трагическими чертами страданiй, борьбы и, наконецъ, сладкихъ минутъ торжества, роли, и роли политической, имевшей entourage и едва ли не посланниковъ. После такой выгодной позицiи, г. Герценъ переходитъ на другую, также не безъ удобствъ: все темныя стороны, указанныя нами въ общемъ типе русскихъ заграничныхъ просветителей, онъ принимаетъ на себя и выступаетъ со страстною защитой своей личности, побужденiй и целей.

Вынужденные вступить въ личную сферу, мы подчиняемся этому крайне неохотно: ни въ первой, ни въ теперешней статье мы не желали посягать ни на чью личность, а темъ более обращаться ко внутреннему мiру русскихъ эмигрантовъ и изследовать ихъ сокровенныя побужденiя и разчеты съ совестiю. Объ этомъ мiре судить очень трудно, особенно людямъ живущимъ въ одно время, пропитаннымъ симпатiями и враждой различныхъ мненiй и деятельностей. Мы держались лишь фактовъ, и теперь будемъ отвечать г. Герцену только на основанiи техъ явленiй и результатовъ, которые видимы каждому, и о которыхъ говоритъ онъ самъ.

Прежде всего выскажемъ, что мы никогда не смешивали издателя Колокола съ большею частiю другихъ русскихъ эмигравтовъ, поучающихъ издалека русскiй народъ. Какъ ни печально, а въ последствiи, какъ ни вредна была его деятельность, нельзя однакоже не признать въ немъ многихъ весьма счастливыхъ даровъ, которые, при другихъ условiяхъ, могли бы дать прекрасные плоды. Его Письма объ изученiи природы, Кто виноватъ, Записки Крупова, многiя главы Былаго и Думъ показали, чего можно было бы ожидать отъ него, еслибъ онъ продолжалъ истинный трудъ и работу и не променялъ своихъ даровъ на мелкую монету проповедника и агитатора; нельзя не признать въ немъ и известной искренности мненiй и страстной жажды къ деятельности, увлекавшихъ его неудержимо и приведшихъ къ концу, котораго онъ, конечно, не ожидалъ и не желалъ вначале.

Но признаваемыя нами достоинства автора Кто виноватъ, не мешаютъ намъ видеть въ немъ воспитанника сороковыхъ годовъ, отвлеченнаго утописта, знакомаго съ общими задачами и логическими требованiями, но не съ частными условiями действительности (конечно, менее привлекательными и звучными, но составляющими почву жизни и великихъ, и малыхъ людей, и частныхъ лицъ, и народныхъ группъ) и считавшаго возможнымъ и необходимымъ полное приложенiе своихъ неопределенныхъ грезъ и стремленiй. Люди сороковыхъ годовъ, имея мало непосредственной практической деятельности, вообще больше думали и мечтали о человечестве нежели о людяхъ, стремились жить общею мiровою жизнiю, страдать страданiями массъ, любили много говорить, поклонялись чужимъ и еще более своимъ бойкимъ и краснымъ словамъ, хотя, нужно сказать, умели говорить хорошо, восторженно и нередко художественно. Бедствiя французскихъ рабочихъ, неудачи парижскихъ соцiалистовъ и демократовъ, ошибки франкфуртскаго парламента, пораженiе италiянскихъ революцiонеровъ, несчастiя Кошута, паденiе проектовъ Луи-Блана вызывали у нихъ глубокую скорбь, приводили въ отчаянiе, разрушали веру въ будущее. Люди этой эпохи отличались еще одною чертой: не имея предъ собою печальныхъ опытовъ позднейшихъ революцiй: французской, италiянской, испанской, германскихъ, они слишкомъ надеялись на революцiонные пути, и думали, что стоитъ только овладеть движенiемъ, стать во главе его, и возможно вдохнуть въ массы новую мысль, новый строй жизни и добиться сразу всехъ вожделенныхъ целей свободы и цивилизацiи. Впрочемъ, эта черта была более западноевропейская, перешедшая къ намъ по простому займу.

Указанныя свойства въ полной мере отразились на г. Герцене, а его страстная натура развила ихъ во всей крайности, и осталась при нихъ до конца, несмотря ни на какiе позднейшiе опыты и разочарованiя. Мало того. Слабыя стороны людей сороковыхъ годовъ, съ теченiемъ времени, стали преобладать у него надъ сторонами светлыми: жажда действовать на массы, стоять на пьедестале реформатора, бойца и мученика, страсть увлекаться фразой, представлять незначительныя событiя въ трагическомъ виде, сближать свои личныя положенiя съ ходомъ исторической жизни, разросталась у него темъ более, чемъ более жизнь заявляла новыя условiя и требованiя. Въ доказательство верности, по крайней мере относительной, предложенной характеристики, позволимъ себе привести одну сцену, описанную самимъ г. Герценомъ. Въ 45 и 46 годахъ некоторые Русскiе, за отсутствiемъ поприща для соцiальныхъ бурь у себя дома, стали искать его на чужбине. Понятно, что г. Герценъ, при своемъ настроенiи и положенiи, былъ изъ числа первыхъ; въ 1847 году онъ былъ уже въ Париже и принималъ участiе въ тамошнихъ радикальныхъ газетахъ и демократическихъ движенiяхъ. Правительство Францiи, установившееся после удаленiя Луи-Филиппа, не удовлетворило ожиданiй радикаловъ и соцiалистовъ; въ числе недовольныхъ былъ и г. Герценъ, который, после страстнаго увлеченiя разнаго рода сходками и речами Пьера Леру и père Cabet, оставилъ Парижъ и уехалъ къ матери своей, жившей въ Ville d'Avray, недалеко отъ Парижа. Но послушаемъ далее самого г. Герцена: (Fragments des mémoires, 13 Iuin 1849):

"Утромъ 12-го iюня приходитъ ко мне одинъ Русскiй; онъ былъ въ возбужденномъ состоянiи, говорилъ о приготовляющемся въ Париже демонстрацiи, о несомненномъ ея успехе, о славе ожидавшей деятелей; я отвечалъ, что ему известно мое мненiе о положенiи вещей во Францiи, а что мне кажется нелепымъ участвовать въ движенiи безъ всякой веры въ него, а притомъ съ людьми, съ которыми у меня не было ничего общаго.

"Экзальтированный агитаторъ возразилъ, что, безъ сомненiя, гораздо спокойнее и безопаснее писать у себя дома небольшiя скептическiя статьи нежели рисковать, вместе съ другими, за всеобщую свободу, солидарность народовъ и многiя другiя прекрасныя вещи.

"Эти слова пробудили во мне скверное чувство (mauvais sentiment), которое приводило и будетъ приводить къ ошибкамъ и даже преступленiямъ.

"-- Почему же ты полагаешь, что я не пойду? сказалъ я.

"-- Я заключилъ это изъ твоихъ словъ.

" -- Я сказалъ, что участiе въ демонстрацiи было бы глупостiю, но я не говорилъ, что я никогда не делаю глупостей.

"-- Вотъ наконецъ ты пробуждаешься, отвечалъ агитаторъ,-- въ такомъ виде ты мне нравишься. Не будемъ же терять времени и тотчасъ отправляемся въ Парижъ. Сегодня вечеромъ соберутся въ 9 часовъ въ кафе Lamblin въ Pilais-Royal.

"Въ кофейне мы застали обыкновенныхъ и необходимыхъ участниковъ всехъ политическихъ уличныхъ движенiй, такъ-называемыхъ хористовъ революцiи, этихъ вечныхъ и несчастныхъ любовниковъ революцiонной Пенелопы, составляющихъ фонъ и картину декорацiи, страшныхъ лишь издали, какъ драгуны изъ папье-маше, которыхъ употребляютъ Китайцы.

"Среди такого сорта людей есть очень добрые, смелые, искренно преданные, готовые идти противъ пули, и темъ безкорыстнее, что обыкновенно не знаютъ вовсе куда идутъ и какою дорогой; эти добрые люди редко выходятъ изъ небольшаго круга политическихъ идей, отличаются строгимъ выполненiемъ всехъ агитацiонныхъ формъ и обрядовъ и увлекаются главнымъ образомъ внешнею, реторическою стороной революцiоннаго священнодействiя.

"За разрядомъ наивныхъ людей следовалъ другой, состоявшiй изъ всехъ вообще недовольныхъ, не достигшихъ карьеры, съ большимъ самолюбiемъ и претензiями, и безъ соответственныхъ способностей и настойчивости... Видимая легкость, съ которою возникаютъ во времена революцiй знаменитости, привлекаетъ ихъ, и они бросаются въ деятельную агитацiю. Жизнь въ кофейняхъ и клубахъ обольстительна, полна движенiя, льститъ самолюбiю и не обязываетъ ни къ чему.

"Оба эти класса людей представляютъ политическихъ лаззарони, необходимую пену революцiи, праздную и безплодную, для которой волненiе само по себе составляетъ цель и награду. Говоря о нихъ, я далекъ отъ мысли смешивать ихъ съ теми великими работниками будущаго, горячими апостолами независимости, мучениками любви къ ближнему, которыхъ не побеждаютъ ни тюрьмы, ни бедность, ни изгнанiе. Они люди исторiи, двигатели человечества, они даютъ революцiямъ мысль и душу, и отъ степени силы и влiянiя ихъ зависитъ успехъ революцiй.

"Въ кофейне Ламбдена собравшiеся граждане сидели за небольшими столами, пили пиво изъ большихъ и малыхъ кружекъ, и бросали мрачные и многозначительные взгляды изъ-подъ широкихъ краевъ своихъ калабрiйскихъ шляпъ. Здесь я узналъ, что собранiе не имеетъ ни центра, ни плана и программы движенiя. Вдохновенiе должно было сойти съ кеба. Единственный пунктъ, въ которомъ были согласны, состоялъ въ томъ чтобъ идти въ сборе и безъ оружiя. âteau d'Eau, и затемъ толпа отправилась въ редакцiю la Vrai république.

"Редактора и шефа движенiя не было, онъ отправился къ "монтаньярамъ" за инструкцiями; мы застали тамъ въ большой полуосвp3;щенной заде около 20 лицъ, большею частiю Поляковъ и Немцевъ. Мой товарищъ Русскiй взялъ листъ бумаги, написалъ отъ имени эмигрантовъ всехъ странъ протестъ противъ занятiя Рима и объявленiе, что они примутъ участiе въ общемъ движенiи. Протестъ былъ прочтенъ, и все поспешили обезсмертить свои имена и подписаться подъ нимъ.

"Въ это время возвратился шефъ, усталый, печальный, и съ видомъ, въ которомъ просвечивало желанiе показать что ему известно многое, но что долгъ заставляетъ его молчать.

"-- Граждане, вскричалъ онъ,-- la montagne est en permanance! После этого разве возможно сомненiе въ успехе?

"Мой товарищъ вручилъ шефу протестъ отъ имени общей европейской демократiи; онъ прочелъ его и отвечалъ:

"-- Очень хорошо, очень хорошо, Францiя благодаритъ васъ. Но къ чему эти подписи?

"Многiе настаивали на ихъ опубликованiи.

"-- Извините, граждане, но я не могу взять такой ответственности на себя; я лучше знаю съ кемъ мы имеемъ дело,-- и съ этимъ словомъ бросилъ листъ съ подписями въ огонь.

"Когда мы вышли изъ редакцiи, сталъ разсветать день; толпа гаменовъ и несчастныхъ женщиеъ въ лохмотьяхъ стояла и сидела на тротуарахъ предъ различными редакцiями, ожидая газетъ, одни для складыванiя ихъ, другiе для разноски по окраинамъ Парижа. Остальное населенiе Парижа еще не просыпалось.

"Все было молчаливо и пусто, изредка только попадались патрули нацiональной гвардiи и несколько городскихъ сержантовъ съ мрачными лицами.

"-- Какъ спокойно и беззаботно спитъ городъ, сказалъ мой товарищъ,-- не предчувствуя урагана, который его разбудитъ.

"Къ восьми часамъ мы пришли на назначенный бульваръ, где застали уже разныя группы народа, которыя съ видимымъ нетерпенiемъ ожидали начала действiй.

"Толпа непрерывно увеличивалась, и къ десяти часамъ уже было около 25. 000 человекъ.

"По временамъ раздавались крики: Vive la reublique! часто произносились увещанiя не обращаться къ оружiю:

"Суверенный народъ долженъ мирно и торжественно заявлять свою волю и не давать врагамъ повода къ обвинеiямъ и упрекамъ!"

"Наконецъ стали формировать колонны. Иностранцевъ поместили непосредственно за шефами, какъ почетную фалангу. Въ числе шефовъ были Араго, Бастидъ и другiя знаменитости 1848 г. Мы выступили съ песнiю Marseilaise.

"Когда мы пришли къ тому месту, где улица Мира упирается въ бульваръ, мы увидели, что улица была заперта венсенскими стрелками. При нашемъ приближенiи они разступились, и вдали показался Шангарнье, верхомъ на небольшой лошади и направлявшiйся на насъ съ эскадрономъ драгунъ.

"Безъ всякаго предупрежденiя, безъ соблюденiя всехъ предписываемыхъ въ такихъ случаяхъ формъ, Шангарнье приказалъ драгунамъ очистить улицу. Драгуны бросились на васъ, поражая направо и налево ударами плашмя сабель при малейшемъ сопротивленiи.

"Мгновенно я очутился предъ лошадью, фыркнувшею мне въ лицо, и драгуномъ, грозившимъ ударомъ. Я бросился направо, толпа увлекла меня и прижала. Изъ всей нашей фаланги одинъ Штрюбингъ (Германецъ) былъ подле меня. Въ такомъ положенiи, Араго перескочиль въ улицу Basse de Rempart, и вследъ за нимъ другiе и я. Съ бешенствомъ мы посмотрели другъ на друга. Штрюбингъ оглянулся и закричалъ: "Къ оружiю, къ оружiю!" Какъ вдругъ одинъ блузникъ схватилъ его за воротникъ и толкнулъ въ сторону. "Что вы делаете," сказалъ онъ, "сумашедшiй! Посмотрите,целый лесъ штыковъ! Спасайтесь, пока васъ не услышали и не отрезали дороги. Все потеряно!" И съ этимъ словомъ онъ сжалъ кулакъ и быстро удалился, напевая песенку, какъ ни въ чемъ не бывало.

"Убитые, негодующiе_; мы дошли до площади Согласiя и разошлись. Демонстрацiя не удалась, Гора была побеждена; но пораженiе произошло не вследствiе нерешительности вождей, не отъ слабости силъ, а отъ бедности внутренней. Гора не имела полнаго убежденiя въ своемъ призванiи не обладала всею глубиной идей и не въ силахъ была предложить реформу вполне новую и истинную, которая вдохновила бы и соединила всехъ.

"После 13-го iюня въ Париже и попытки возстанiя въ Лiоне, начались аресты, ревизiи. Тюрьмы наполнились обвиненными и заподозренными. Не имея никакого желанiя воспользоваться тюремнымъ комфортомъ, я досталъ молдо-валахскiй паспортъ и съ нимъ, после разныхъ препятствiй и приключенiй, добрался до Женевы."

Намъ редко случалось встречать страницы, въ которыхъ авторъ, думая изображать другихъ, представилъ бы такiя живыя и полныя черты своего собственнаго портрета.

Нельзя не подивиться въ настоящемъ случае способности русскаго человека становиться въ ложное положенiе. Неужели у себя дома мало было дела, чтобъ идти на чужбину, попасть подъ копыта драгунской лошади, перескакивать въ улицу, подвергаться полицейскимъ ревизiямъ, переменять свое имя, вступать въ сделки съ сержантами.... и все это "безъ веры въ затеянное дело", съ сознанiемъ полнаго разъединенiя съ своими случайными сподвижниками! Конечно, можно сказать, что въ кто время на родине никакая деятельность по сердцу не была возможна! Но еслибь это было и такъ, въ чемъ мы сомневаемся, то судя сколько-нибудь здраво, было бы гораздо достойнее и даже полезнее сидеть дома сложа руки, или даже барабанить пальцами по окну, и, ежели бросаться въ ребяческую роль, хотя бы и рука объ руку съ такими знаменитостями какъ Араго.

Страсть драматизировать свое положенiе, долгая привычка смотреть на себя какъ на вестника и вождя новой жизни обнаруживается у г. Герцена даже въ нынешнемъ прощальномъ его слове съ читателями Колокола. Несмотря на сознанiе своего безсилiя и отчужденiя отъ русскаго общества, онъ изображаетъ себя "пiонеромъ", "раннимъ сеятелемъ", "наследникомъ великихъ бойцовъ свободы", "хранителемъ и защитникомъ русскаго народа". Эти скромныя наименованiя убеждаютъ насъ еще разъ, какъ легко быть творцомъ собственнаго величiя.

Таково ваше воззренiе на деятельность редактора Колокола; на себя, нисколько не относятся къ его личности исключительно. Мы не усваивали этихъ чертъ не только г. Герцену, но и никому изъ эмигрантовъ въ частности и даже вообще не имели въ виду изследовать точную истину приводимыхъ вами фактовъ. Мы желали только объяснить причины упадка русской заграничной печати и въ числе ихъ указали на пререканiя, разоблаченiя и клеветы, которыми люди одного лагеря осыпаютъ другъ друга. Эти факты взяты нами изъ заграничныхъ русскихъ изданiй, въ роде пресловутой берлинской брошюры Русскiе заграничные деятели 1867 года, Тайнъ Нигилиста и многихъ другихъ. Да и самые процессы П. Долгорукова съ княземъ Воронцовымъ и парижскими издателями представляютъ въ настоящемъ случае богатый матерiалъ. Пусть все эти факты будутъ ложью и клеветой, охотно веримъ и даже весьма рады тому. Но дело въ томъ, что коль скоро въ какой-либо партiи или кружке исчезаетъ взаимное уваженiе, и члены ихъ начинаютъ злословить другъ друга, это верный знакъ, что партiя разлагается, мельчаетъ и теряетъ свое нравственное значенiе и влiянiе. Мы хотели доказать только эту мысль и, кажется, достигли своей цели.

Но довольно о личностяхъ и личной стороне дела. Обратимся къ общимъ вопросамъ, въ которыхъ г. Герценъ хочетъ объясниться и оправдаться: она гораздо важнее и любопытнее.

Издатель Колокола весьма огорчался темъ что мы сочли влiянiе его пропаганды вреднымъ, спрашиваетъ, "где же жертвы, которыхъ онъ посылалъ на гибель", проситъ указать хотя на одну, solo solissimo, и вспоминаетъ при этомъ о петербургскихъ пожарахъ, Михайлове, какихъ-то офицерахъ, которыхъ онъ даже удерживалъ отъ ихъ несчастныхъ затей. Ни о какихъ петербургскихъ пожарахъ, а равно и объ отдельныхъ лицахъ въ настоящемъ случае мы не упоминали и даже не думали; темъ не менее утверждаемъ, что пропаганда г. Герцена систематически сбивала многихъ изъ нашей молодежи. Не нужно понимать гибели въ ограниченномъ смысле, какъ делаетъ это издатель Колокола, говоря, напримеръ, о Михайлове. Погибли и потерялась не только отдельныя лица, но целые разряды лицъ; погибли не одни те, кого несчастная судьба увлекла къ преступнымъ затеямъ, но несравненно большее число такихъ (а это важнее), которые, подъ влiянiемъ жалкихъ идей и страстной агитацiи, отвыкли отъ труда, лишились способности понимать действительность, приносить ей свою долю пользы и тратятъ жизнь и средства въ безплодныхъ шатанiяхъ по разнымъ концамъ света. А такихъ было довольно; остатки есть еще и ныне; для доказательства достаточно взглянуть хоть бы и въ одну изъ людныхъ кофеенъ Женевы; тамъ можно встретить не только мущинъ, но и девицъ, бросившихъ тихiй и верный прiютъ своей семьи и свою скромную роль и отправившихся, подъ призывные звука Колокола, искать неосуществимыхъ благъ. И какую тягостную жизнь ведутъ оне!

Не мало было людей, въ чистоте и искренности которыхъ не сомневался и самъ г. Герценъ (по крайней мере во время своего пребыванiя въ Россiи), и которые старались убедить его въ должности и вреде избранной имъ дороги. Но все факты и доказательства были напрасны: они исчезали предъ тою минутною ролью редактора Колокола, которую создали ему время и обстоятельства; принимая ее за плодъ собственной личности и непогрешимости своихъ ученiй, онъ, забрасывая возражателей насмешками и бранью, не потрудился прислушаться къ чужому голосу и спокойно посмотреть на результаты своей деятельности.

Конечно, издатель Колокола можетъ сказать (онъ такъ и делаетъ теперь), что онъ не навязывалъ своихъ убежденiй и служилъ лишь центромъ свободнаго слова и мысли. Согласны! Но отъ этого не было легче ни легковернымъ поклонникамъ, ни русскому обществу, терявшему свои свежiя и полныя надеждъ силы. Да ужь если высказывать нашу мысль до конца, то въ существе дела пропаганда г. Герцена едва ли была и такъ наивна, какъ онъ старается представить ее, говоря, что у него былъ "не заговоръ, но типографiя, свободныя двери для вольныхъ людей, и что онъ никого не подстрекалъ непосредственно"!

Издателю Колокола къ его проповеди; онъ могъ бы легко понять результаты, къ которымъ должны привести такихъ адептовъ страстныя и раздражающiя поученiя. И несмотря на то, резкая и острая речь редактора Колокола лилась, щедро расточая свои богатства! Мало того: она обращалась преимущественно, и съ некоторою даже лестью, къ своимъ юнымъ слушателямъ, и увлекала ихъ уверенiями, что старое поколенiе ни къ чему не способно, что въ однехъ молодыхъ силахъ лежатъ все залоги будущаго Россiи, что чемъ свежее сердце, чемъ легче умъ отъ школьной тупой учености, чемъ решительнее реформы и глубже разрывъ со старою жизнiю, темъ лучше.... И обольщенная молодежь, бросивъ трудъ и науку, простившись со всеми преданiями и отношенiями жизни, шла, не отдавая себе отчета куда, и приходила туда, откуда не было возврата!...

Шелъ быстро и не оглядываясь и самъ г. Герценъ, увлекаемый своею природой, временемъ и самолюбiемъ, и не замечалъ, какъ отпадаютъ постепенно те частицы родной земли, которыя, по словамъ одного панслависта (приводимымъ самимъ г. Герценомъ), онъ унесъ на своихъ стопахъ на чужбину, и незаметно оказался безъ всякой почвы, безъ пониманiя истинныхъ потребностей и интересовъ Россiи, и наконецъ.... даже въ рядахъ прямо враждебныхъ Россiи. Положенiе действительно трагическое!

Перейдемъ теперь къ вопросу польскому, на которомъ г. Герценъ останавливается съ особенною любовью. Редакторъ Колокола судьбе Польши. Нередко случается, что люда бываютъ убеждены въ своей самостоятельности особенно въ такiя минуты, когда ими управляютъ другiе. Кажется, такой случай повторился здесь и съ г. Герценомъ. Для самостоятельнаго отношенiя къ предмету прежде всего нужно знать предметъ. Издатель же Колокола знаетъ Польшу по разказамъ эмигрантовъ, по рекламамъ Мерославскаго и К®, да по темъ темнымъ и смутнымъ слухамъ и вестямъ о польскихъ делахъ, которые ходила по Россiи въ тридцатыхъ и сороковыхъ годахъ. Лучшимъ доказательствамъ бедности и односторонности представленiй редактора Колокола о событiяхъ въ Польше служитъ самъ который повторялъ лишь, какъ верное эхо, небывалыя или преувеличенныя исторiи, изобретаемыя парижскою и краковскою печатью, приправляя ихъ страстными воззванiями, да горячими слезами.

Что касается возбужденiя, то странно, что г. Герценъ понялъ такъ буквально наши слова. Неужели возбужденiе состоитъ только въ непосредственномъ подталкиванiи людей, или въ определенныхъ обещанiяхъ? Да и въ чемъ могли быть эти обещанiя? Ведь создатель не имелъ войска, не имелъ и какой-либо определенной партiи, не былъ банкиромъ, не держалъ дипломатическихъ агентовъ и вообще не располагалъ такими силами, которыя могли иметь осязательное влiянiе на ходъ возстанiя. Понимая же возбужденiе Польши, и смелыя уверенiя, которыми наполнены страницы Колокола, о новомъ настроенiи русскаго образованнаго общества, Колокола говорилъ речи на могилахъ польскихъ не для одного лишь удовольствiя, не ради простой потребности поговорить, но разчитывая и желая бытъ услышанными.

Г. Герценъ въ праве сочувствовать Польше а кому бы то на было. Онъ могъ молиться на чьихъ угодно могилахъ, могъ съ своей точки зренiя признавать Поляковъ угнетенными, несчастными, а Русскихъ притеснителями. Но мы также въ праве высказать свой взглядъ на эти симпатiи, и воспользуемся имъ теперь. Въ отношенiяхъ издателя къ польскому вопросу съ особенною силой рисуется отвлеченный утопистъ, увлекающiйся скорее картинностiю положенiя и широтой замысловъ нежели истиннымъ положенiемъ дела. Что и говорить: картина десятитысячныхъ торжественныхъ процессiй и собранiй, вдохновенныхъ народныхъ гимновъ, коленопреклоненныхъ и плачущихъ польскихъ женъ и девъ, страстныхъ юношей, идущихъ на верную гибель,-- несравненно поэтичнее и возвышеннее простыхъ явленiй будничной жизни. Но приподнимемъ парадный занавесъ, и увидимъ нечто совсемъ другое; мы увидимъ, что изящныя страдалицы-хозяйки изощряютъ свой тонкiй умъ для умноженiя известныхъ праздничныхъ натуральныхъ взносовъ и неумолимо собираютъ съ несчастныхъ крестьянокъ ихъ последнiя яйца, куръ, грибы, орехи, полотно, нитки (и мн. др. статьи, на изобретенiе которыхъ были такъ искусны и неутомимы пожондны господыни). Увидимъ, что бойцы за свободу и независимость всеми мерами противятся эманципацiи, втихомолку сгоняютъ крестьянъ съ дворовъ и обрезываютъ ихъ земли; подделываютъ десятками тысячъ подложные документы, съ помощiю которыхъ попадаютъ въ ряды дворянства, свободнаго отъ податей и повинностей; увидимъ посредниковъ (въ первое время они были изъ Поляковъ), возбуждающихъ страсти крестьянъ, искусно и коварно накликающихъ на нихъ военныя экзекуцiи (мы могли бы указать даже имена, и не одиночныя, а заурядъ) и секущихъ крестьянъ за отказъ принять несоразмерно высокiй выкупъ земли. Увидимъ, что сторона угнетенная, которую лишаютъ права (по словамъ г. Герцена) говорить и молиться на родномъ языке, не только говоритъ и молится на немъ, но пропагандируя всеми способами, даже насилiемъ, заставляетъ крестьянъ забывать свой языкъ, говорить по-польски, и перекрещиваетъ ихъ въ католицизмъ. Мы увидимъ, что несчастные четырнадцатилетнiе герои мальчики были слепыми орудiями, мало сознававшими конецъ, который ихъ ожидаетъ; наставники светскiе и духовные увлекали ихъ заведомо ложными разказами о страшныхъ силахъ возстанiя, объ его успехахъ, о всеобщей европейской коалицiи противъ Россiи; эти пастыри и учители, снаряжая своихъ адептовъ въ банды, обрекая ихъ всякаго рода лишенiямъ и бедствiямъ, оставались однакоже сами въ теплыхъ гнездахъ, въ богатыхъ дворахъ помещиковъ и кляшторовъ, снабженныхъ всеми удобствами и нередко роскошью жизни. Могли бы мы показать и еще другiя картины этой оборотной стороны дела, но не всякiя картины удобно показывать, да къ тому же самъ издатель Колокола Сороку-Воровку. Во всякомъ случае всего не перечтешь и не разкажешь; чтобы понять и оценить истинное положенiе делъ, нужно забыть объ общихъ фразахъ, юношескихъ грезахъ сороковыхъ годовъ, о корреспонденцiяхъ Opinion Nationale и Часа и пожить непосредственно въ той среде, о которой идетъ речь.

Колокола представляетъ Поляковъ стороною безсильною и загнанною, которая нуждается въ его защите, русскую же прессу врагомъ всесильнымъ и неограниченнымъ, возбуждающимъ страсти и направляющимъ карающую власть на воплощенную невинность! Какое заблужденiе! Да известно ли г. Герцену, что Поляки говорятъ о своей дружбе съ Колоколомъ изъ пунктовъ гораздо высшихъ и решительныхъ. Стоитъ посмотреть только какъ разрастаются и ликуютъ и Новое Время, давая знать, что наступили или близятся времена и обстоятельства благопрiятныя. (Бываютъ странныя превращенiя! Могъ-ли кто-либо, не исключая и самого г. Герцена, думать въ средине сороковыхъ годовъ, что авторъ попадетъ подъ одну кровлю съ гг. Скарятинымъ, Юматовымъ, Киркоромъ и братiею? Куда заводятъ фразы и ложная роль!) Весть же и Новое Время, ничтожныя сами по себе, важны какъ термометръ другихъ, более могущественныхъ силъ природы, и ихъ пророчества не всегда обманчивы. Для убежденiя въ степени силы польской стороны, мы предлагаемъ г. Герцену следить за однимъ только вопросомъ (но не по корреспонденцiямъ хоть бы напримеръ за разверстанiемъ земель, о которомъ теперь постоянно идетъ речь. Вопросъ этотъ существенный, отъ его разрешенiя будутъ зависеть и действительные результаты самой эманципацiи крестьянъ въ северо-западной и юго-западной Россiи; пусть по окончанiи его издатель Колокола скажетъ, что привлекательнее и достойнее сочувствiя: рыдающiя ли и молящiяся жены и девы, или вечно-печальный и убогiй белорусскiй крестьянинъ?

Г. Герценъ сильно огорчился нашимъ сомненiемъ въ его призванiи защитника Россiи и Русскихъ, и указываетъ на свою Каждый можетъ быть преданнымъ и любить по-своему; но иная любовь тяжеле вражды для предмета страсти. Истинная преданность и любовь всегда соединены съ уваженiемъ не только къ светлымъ сторонамъ, но даже и къ известнымъ человеческимъ слабостямъ любимаго лица. Этого-то уваженiя къ Россiи мы и не заметили въ деятельности издателя Колокола.

Между множествомъ доказательствъ, укажемъ хоть на два дела. Известно, что издатель Колокола старался сблизиться съ нашими староверами и раскольниками. И что же встретили эти люди, простые душой, бедные просвещенiемъ, богатые предразсудками, но здоровыя, сальныя и глубоко русскiя натуры? Не вниманiе къ своему положенiю, не участiе къ своему малому знанiю и глубокой вере, а безжалостную насмешку и кощунство надъ своими лучшими верованiями и отношенiями! Не помнимъ где было напечатано (недавно) письмо одного почтеннаго раскольника, разказывавшаго съ ужасомъ и негодованiемъ о своемъ свиданiи и переговорахъ съ г. Герценомъ въ Лондоне.

Другой примеръ, совершенно свежiй. Недавно вышла книга, изданная Ю. Самаринымъ: И личность, и вся деятельность г. Самарина, и самая эта книга известны всей Россiи и совершенно справедливо оценены ею; знаетъ хорошо г. Самарина и редакторъ Колокола. Судя по направленiю и задачамъ г. Герцена, о которыхъ онъ объявляетъ постоянно и громко, следовало бы думать, что онъ отнесется къ книге, изданной г. Самаринымъ, съ известнымъ уваженiемъ. Ничуть не бывало. Отдавая отчетъ о ней, въ одномъ изъ последнихъ нумеровъ Колокола, le révérend père и т. п., и находитъ даже возможнымъ упрекать г. Самарина въ томъ, что Рижскiе помещики поступали не лучше остзейскихъ бароновъ. Во-первыхъ, это последнее уверенiе несправедливо; систематическаго обезземеленiя крестьянъ, целыми массами, нигде не было въ Россiи: на этомъ легальномъ поле отличились только бароны и те польскiя жертвы, которымъ такъ братски сочувствуетъ г. Герценъ. А во-вторыхъ, чемъ виноватъ г. Самаринъ (более, напримеръ, самого издателя Колокола) за грехи крепостнаго права и за все его бедствiя (существовавшiя, впрочемъ, везде, въ целой Европе, где только было крепостное право)?

Колокола съ своими недругами. Въ конце г. Герценъ спрашиваетъ, почему нападаютъ на его личность и не спорятъ съ нимъ о принципахъ? Причину мы указали еще въ начале нашей статьи; люди занятые не могутъ же спорить о томъ, что отжило свой векъ и порешено и жизнiю, и мыслiю. Убежденный, что соцiализмъ, есть сила еще живая, съ богатою будущностiю, издатель Колокола ссылается на недавнiе конгрессы рабочихъ въ Брюсселе, Женеве, на движенiя рабочихъ въ Германiи и, прибавимъ отъ себя, даже въ Париже и Испанiи (на дняхъ рабочiе германскiе посылали адресъ рабочимъ испанскимъ, исполненный разнаго рода пожеланiй и советовъ). Указанные факты не имеютъ однакоже того значенiя, которое старается дать имъ г. Герценъ.

К®. Было подобное же собранiе и въ Женеве, этомъ сборномъ пункте разнообразныхъ лицъ и мненiй, где найдутся всякаго рода матерiалы, и где возможно устроить какое угодно собранiе. Но именно легкость женевскихъ собранiй лишаетъ ихъ всякаго значенiя, и нынешнiя собранiя женевскихъ рабочихъ мало чемъ отличаются отъ последняго бернскаго конгресса Мира, осмеяннаго всею серiозною западно-европейскою печатью. На собранiи рабочихъ въ Германiи, бывшемъ недавно, кажется, въ Гамбурге или въ Кельне, действительно выступилъ одинъ изъ учениковъ покойнаго Лассаля, но былъ ошиканъ и осмеянъ, и собранiе решило высказать свое сочувствiе къ деятельности Шульце-Дедича; что же касается адреса германскихъ рабочихъ къ своимъ собратiямъ въ Испанiи, то едва ли онъ можетъ доказывать что-либо въ глазахъ и самого г. Герцена. На нынешнихъ соцiалистическихъ движенiяхъ во Францiи мы позволимъ себе остановиться несколько долее.

года, особенно бывшiя въ залахъ de la Redoute, Près aux Clercs, Vieux Chêne; въ нихъ произносились такого рода фразы; Tous travaillant selon leurs forces et recevant selon leurs besoins! Tous les biens, tous les instruments de travail mis en commun et devenant propriété de l'Etat, {Все работаютъ сообразно своимъ силамъ и подучаютъ вознагражденiя сообразно своимъ нуждамъ. Все имущества и орудiя труда, соединенныя въ общее, составляютъ собственность государства.} а на одномъ изъ нихъ выступила слабая, небольшаго роста женщина, и съ чрезвычайною энергiей сказала: La propriété est plus qu'un vol, c'est un assassinat! камеръ для рабочихъ (des statuts pour la formation de chambres syndicales ouvrières), о ввозныхъ городскихъ пошлинахъ (des octrois). Весьма возможно, что сходки и этого рода, отличавшiяся спокойнымъ и практическимъ характеромъ, вдались бы въ последствiи въ крайности и приблизились бы къ своимъ прототипамъ 1848 года. Но следуетъ ли заключить изъ этого, что въ Париже существуютъ серiозныя соцiалистическiя стремленiя?

Мы этого не думаемъ, и приписываемъ нынешнiя броженiя парижскихъ рабочихъ искусственнымъ возбужденiямъ, отчасти невиннымъ, а отчасти умышленнымъ. Первымъ виновникомъ въ настоящемъ случае является само французское правительство, которое своими мерами и затеями даетъ постоянно новую пищу для соцiалистическихъ фантазiй. Постройки префекта Гауссмана, учрежденiе премiй для бедныхъ, заведенiе государственно-общественныхъ пекарень и т. под. суть не что иное какъ соцiалистическiя предпрiятiя. Такъ понимаютъ деятельность г. Гауссмана и сами Парижане, какъ кто видно изъ недавняго протеста парижскихъ домовладp3;льцевъ и собственниковъ противъ системы г. Гауссмана относительно найма рабочихъ, покупки матерiаловъ, печатанiя объявленiй о ценахъ на подряды, системы, совершенно убившей предпрiимчивость частныхъ строителей. Если даже и согласиться, что г. Гауссманъ поддерживаетъ соцiализмъ вполне невинно, то есть основанiе думать что въ нынешнихъ осеннихъ сходкахъ рабочихъ французское правительство принимало участiе съ более сознательными целями. Известно какъ пошатнулось теперешнее французское правительство въ общественномъ мненiи, какъ оно озабочено предстоящими общими выборами депутатовъ въ законодательную палату, и какъ необходимо для него принять меры для укрепленiя своего положенiя. Нетъ ничего неве;роятнаго, что среда всеобщаго недовольства оно решилось, между прочимъ, обратиться и къ возбужденiю сходокъ рабочихъ и къ постановке на сходкахъ вопросовъ и решенiй соцiалистическаго характера, чтобы напугать собственниковъ и рентьеровъ и привлечь ихъ на свою сторону. По крайней мере такого рода подозренiя высказываетъ весьма часто французская печать, и весьма недавно мы прочли въ Journal des Débats, что въ Париже, въ последнее время, на улицахъ и въ кофейняхъ, только и слышатся разговоры въ следующемъ роде:

-- Eh bien! les avez-vous lus?

--Les journaux radicaux. Les avez-vous entendus?

-- Qui?

-- Lee orateurs des clubs, du Prés-aux-Glercs et de la Redoute?

-- Et après?

ès j'espèrе, qu'après cela vous n'irez pas voter pour l'opposition, et que vous tâcherez de fortifier le gouvernement pour qu'il nous défende! {-- Читали да вы? -- Что? -- Радикальные журналы. Слышали ли вы ихъ? -- Кого? -- Ораторовъ клубовъ. -- Такъ что жь? -- Надеюсь, что после этого вы не подадите своего голоса въ пользу оппозицiи и постараетесь поддержать правительство, чтобъ оно васъ защитило!}

"Tel est le jeu des amis du gouvernement!" прибавляетъ редакцiа Journal des Débats. {Такова игра, которую ведутъ друзья правительства!}

Судя по многимъ даннымъ, трудно не признать догадокъ и подозренiй французской печати весьма близкими къ истине.

Оканчиваемъ нашу заметку съ надеждою, что новыя прощанiя г. Герцена съ его друзьями и врагами не поставятъ насъ въ необходимость вступить еще разъ въ объясненiя и полемику, крайне тягостныя. Подъ первою статьей мы выставили только первую букву нашей фамилiи. Но въ своей последней статье издатель Колокола, мы беремъ на себя полную ответственность за содержанiе настоящей статьи и открываемъ г. Герцену возможность высказать подозренiя более определенно, если они имеются.