Герценъ о Париже.
По случаю всемiрной выставки (1871 г.) французы составили препухлую и пребезобразную книгу, подъ названiемъ "Paris Guide". Два тома, тысячи по две страницъ. Тутъ много диковинокъ, въ роде того, что французскiе крестьяне отнесены въ отделъ иностранцевъ, или того, что психологiя есть кокетство души, разсматривающей самое себя. Но всего интереснее для насъ статья Герцена подъ названiемъ: Русская колонiя. Читатели вероятно, знаютъ объ этой статье изъ некоторыхъ отзывовъ: но эти отзывы, внушенные чувствомъ щекотливости, весьма понятнымъ и весьма законнымъ въ своемъ источнике, намъ показались не вполне справедливыми. Намъ показалось -- не любопытное ли дело? -- что статья Герцена внушена на сей разъ весьма хорошими сердечными движенiями, что въ ней слышна, напримеръ, злость на приглашенiе писать о русскихъ, сделанное въ явномъ разсчете на его враждебность къ Россiи, что въ силу этой злости, онъ, въ остроумнейшей замаскировке, вставилъ въ свою статью несколько самыхъ жестокихъ шпилекъ, и Францiи. и Парижу, и даже полякамъ. Кроме того, статья такъ интересна по своему содержанiю, именно -- такъ хорошо характеризуетъ разные фазисы нашего умственнаго отношенiя къ Европе, что достойна не только чтенiя, но и запоминанiя. Мы переведемъ ее вполне.
Предметъ, или лучше сказать предлогъ статьи такой: Герценъ отказывается писать; но посмотрите, какъ много сказано подъ этой фигурой умолчанiя:
"Любезный другъ, вы меня берете за воротъ очень безцеремонно, какъ жандармъ... Я -- нагорно прозябаю въ Швейцарiи, ничего дурнаго у меня нетъ на уме, и вдругъ вы меня останавливаете: ваши бумаги, милостивый государь?-- Какiя бумаги?-- Эскизы, очерки карандашомъ, углемъ, перомъ, -- Очерки чего?-- Да русскiе въ Париже...
"Но, любезный другъ, вы все забыли, за исключенiемъ меня самого. О чемъ же это вы думаете? Я не знаю ни современныхъ русскихъ, ни перестронннаго Парижа. У меня есть только воспоминанiя, засохшiе цветы, рисунки, на половину стершiеся, на половину лишенные интереса.
"Знаете ли вы, что вотъ уже двадцать летъ, какъ я, благочестивый пилигримъ Севера, въ первый разъ входилъ въ Парижъ. и что вотъ уже пятнадцать летъ, какъ его климатъ сталъ для меня вреденъ?
"Да, это было въ марте 1847 года; я открылъ старое и тяжелое окно отеля du Rhin и вздрогнулъ: передо мною на колонне былъ бронзовый человекъ
Подъ шляпой съ пасмурнымъ челомъ,
Съ руками сжатыми крестомъ.
"Такъ это правда, это действительность -- я въ Париже -- въ Париже! И вся кровь бросилась мне въ голову.
"Существуетъ чувство, которое незнакомо парижскимъ аборигенамъ, имъ, испытавшимъ все до утомленiя, то чувство, которое мы испытывали, вступая въ первый разъ въ Парижъ. Съ самаго детства, Парижъ былъ для насъ нашимъ Іерусалимомъ, великимъ городомъ революцiи, Парижемъ же-де-нома, 80 года, года.
"Берлинъ, Кельнъ, Брюссель -- недурно ихъ посмотреть, но можно обойтись и безъ этого. Но какъ только мы были въ Париже, мы чувствовали, что прiехали и спокойно принимались развязывать чемоданы. Дальше уже ничего не было. Даже Лондона не знали въ эти блаженныя времена. Лондонъ былъ открытъ только со времени выставки 1852 года".
нарочно выставляетъ дело со всею резкостiю, для того, чтобы показать, что ныне Парижъ уже утратилъ свое обаянiе и, конечно, утратилъ по собственной вине. Разумеется только, что въ книге, назначенной для прославленiя Парижа, подобную мысль нужно было выразить осторожно.
"Съ техъ поръ" -- продолжаетъ онъ -- "какъ Парижъ сталъ всемiрнымъ городомъ, въ немъ меньше Францiи, меньше Парижа. Отношенiя изменились. Онъ сталъ великимъ вселенскимъ трактиромъ, караван-сараемъ всей Европы и двухъ-трехъ Америкъ, и его собственная индивидуальность распустилась, потерялась въ этой иноземной толпе, которой опъ изъ вежливости даетъ дорогу: а та беретъ ее.
"Союзники, расположась въ 1814 году биваками на Площади Революцiи, очень хорошо знали, что они были въ чужомъ городе. Напротивъ, великая армiя туристовъ, завоеватели железныхъ дорогъ убеждены, что Парижъ имъ принадлежитъ, какъ вагонъ, какъ каюта: они думаютъ, что они ему необходимы, что именно для нихъ онъ наряжается въ новые кирпичи, разрушаетъ свои историческiя стены и изглаживаетъ свою исторiю.
"Теперь, проходя по Парижу, я не узнаю своихъ, русскихъ; они гуляютъ съ надменной речью на губахъ, съ поднятой головою, какъ будто они где-нибудь въ Казани или Рязани; они распространяютъ атмосферу русской кожи и турецкаго табака, запахъ Сибири и Татарiи, едва-едва заглушаемый тяжелымъ и наркотическимъ туманомъ Германiи. который, въ свою очередь, наполнилъ Парижъ. И въ конце концовъ, ихъ нельзя не извинить, этихъ бравыхъ туранцевъ; все имъ напоминаетъ ихъ любезное отечество: самовары, икра, вывески кирилловскими буквами, возвещающiя французамъ достоинство китайскаго чая".
Ясно, что Герценъ имеетъ въ виду что-то другое, не одну икру да чай. Въ чемъ тутъ дело, почему русскiе чувствуютъ себя такъ самоуверенно и спокойно. что французы считаютъ ихъ нынче туранцами -- это сейчасъ будетъ видно изъ противоположности съ прежнимъ временемъ.
"Ничего подобнаго" -- говоритъ авторъ -- "въ мое время, въ 1847 году, не было. Парижъ былъ исключителенъ, одноязыченъ, несколько гордъ, темъ более, что къ концу года у него начиналась лихорадка. За то нужно было видеть почтенiе, благоговенiе, низкопоклонство, удивленiе молодыхъ русскихъ, прiехавшихъ въ Парижъ. Вельможи, которые нисколько не стеснялись въ Германiи, этой передней Парижа, какъ только переступили за чорту города, начинали говорить вы своимъ лакеямъ, которыхъ колотили въ Москве. На другой день, неприступныя бояре, наглецы, грубiяны, совершали свое поклоненiе волхвовъ, ухаживали за всеми знаменитостями, все-равно какого рода и какого пола, начиная отъ Дезирабода, зубного врача, до Ма-на, пророка".
За темъ, Герцень переходитъ къ более общей характеристике тогдашнихъ отношенiй, и язвительно смеется надъ тогдашнимъ идолопоклонствомъ русскихъ.
"Самые ничтожные лаццарони литературной Кьяйа, всякiй фельетонный ветошникъ, всякiй журнальный кропатель внушалъ имъ уваженiе, и они спешили предложить ому даже въ десять часовъ утра -- редерера или вдовы Клико, и были счастливы, если онъ принималъ приглашенiе.
"Бедняги, они были жалки въ своей манiи удивленiя. Дома имъ нечего было уважать, кроме грубой силы и ея внешнихъ знаковъ, чиновъ и орденовъ. Поэтому молодой русскiй, какъ только переходилъ границу, былъ поражаемъ острымъ идолопоклонствомъ. Онъ впадалъ въ экстазъ передъ всеми людьми и всеми вещами, передъ швейцарами и философiею Гегеля, передъ картинами берлинскаго музея, передъ Штраусомъ-богословомъ и Штраусомъ-музыкантомъ. Шишка почтенiя росла все больше и больше до самаго Парижа. Поиски за знаменитостями составляли муку нашихъ Анахарсисовъ: человекъ, говорившiй съ Пьеромъ Леру или съ Бальзакомъ, съ Викторомъ Гюго или съ Евгенiемъ Сю, чувствовалъ что онъ уже не равенъ себе равнымъ. Я знаю одного достойнаго профессора, который провелъ разъ вечеръ у Жоржа-Занда: этотъ вечеръ, подобно какому-то геологическому перевороту, разделилъ его существованiе на две части; это была кульминацiонная точка его жизни, неприкосновенный капиталъ его воспоминанiй, которымъ завершалась вся его прошлая жизнь, и отъ котораго брала источникъ настоящая.
"Счастливыя времена этой наивной религiи, этого Heroworship (поклоненiя героямъ) и великаго города!
"Русскiй въ эти времена не просто жилъ въ Париже: на ряду съ положительнымъ удовольствiемъ, онъ имелъ отчетливое чувство, глубокое сознанiе того, что онъ въ Париже, чувство нравственнаго благосостоянiя. заставлявшее его каждое утро благодарить всеблагаго Бога и добрыхъ крестьянъ, исправно платившихъ свои оброки".
И такъ, эта наивная религiя миновала; мы уже не страдаемъ лишнимъ развитiемъ шишки почтенiя и припадками остраго идолопоклонства. Какъ это утешительно! Мы уже заметили, что эту перемену авторъ, очевидно, ставитъ въ укоръ Парижу, въ укоръ самимъ французамъ. Изъ последнихъ, приведенныхъ нами словъ, прямо следуетъ, что теперь въ Париже русскiй вовсе не чувствуетъ того
"Все переменилось съ техъ поръ... даже расходы: русскiй сталъ скупцомъ, скрягою; после эманципацiи явилась арифметика".
Освобожденiе крестьянъ въ Россiи наводитъ автора на мысль объ освобожденiи крестьянъ въ Польше и о томъ страшномъ угнетенiи, въ которомъ они некогда находились, и онъ удвоиваетъ свою иронiю.
"И вотъ мне приходитъ на умъ, что было время еще более отдаленное и еще более прекрасное, чемъ наше время 1847 года. Я съ горестiю вижу, что славянскiй мiръ вырождается, мельчаетъ и становится, но выраженiю мадамъ Фигаро, такимъ, какъ целый светъ.
"Вотъ доказательство. Я беру свой примеръ у Польши. (Ахъ, еслибы русскiе вообще брали у Польши одни лишь примеры!)
"Знаете ли вы исторiю прiезда Радзивила? Вероятно, нетъ. Ну такъ вотъ что случилось во времена регентства. Князь Радзивилъ, самый колоссальный, самый дикiй, самый грандiозный и великолепный типъ польскихъ магнатовъ, поссорившись съ польскимъ королемъ, который былъ вдвое его беднее, решился на несколько летъ удалиться изъ Польши. Онъ выбралъ, само собою разумеется, Парижъ местомъ своего изгнанiя и, чтобы скорее доехать въ него, употребилъ довольно странный способъ: онъ приказалъ купить столько домовъ, сколько было станцiй (князь ездилъ на собственныхъ лошадяхъ, на сотне, можетъ быть на двухъ). Онъ решился принять такую экономическую меру потому, что онъ не привыкъ спать подъ чужою кровлею. Какъ бы то ни было, дома были куплены, подставы приготовлены, Радзивилъ прiезжаетъ въ Парижъ. Тутъ -- большая дружба съ регентомъ. Герцогъ Орлеанскiй не могъ до сыта насмотреться, какъ Радзивилъ поглощалъ непомерныя количества венгерскаго, а на смену, ради отдыха и успокоенiя, водку стаканами. Регентъ страстно любилъ смотреть, какъ онъ играетъ въ карты; Радзивилъ проигрывалъ огромные суммы, нимало не задумываясь, и съ полнымъ хладнокровiемъ приказывалъ двумъ гигантамъ гайдукамъ принести мешки съ золотомъ.
"Словомъ, изношенный регентъ и непочатой князь не могли обойтись одинъ безъ другаго. Когда Радзивилъ не являлся, регентъ посылалъ къ нему гонца за гонцомъ. Но однажды случилось, что не регенту, а князю Радзивилу нужно было написать къ своему другу. Онъ написалъ, сложилъ письмо, и позвалъ одного изъ казаковъ своей свиты.
"-- Знаешь ты, спрашиваетъ онъ, где живетъ регентъ?
"-- Нетъ, князь.
"-- Ты знаешь Пале-Рояль?
"-- Нетъ, князь.
"-- Ну, все равно, ты спросишь, каждый тебе покажетъ; да притомъ это въ двухъ шагахъ.
"Казакъ воротился печальный: онъ не могъ найти Пале-Рояля.
"Князь велитъ его позвать:
"-- Смотри, бестiя, въ это окно: видишь этотъ большой домъ?
"-- Вижу, князь.
"-- Въ немъ и живетъ регентъ; онъ тутъ какъ у насъ король, понимаешь, и это его дворецъ. Ну, скорей!
"Казакъ, какъ только выходилъ изъ дому, терялъ Пале-Рояль. Онъ вернулся, не нашедши регента, въ такомъ отчаянiи, что сделалъ некоторыя приготовленiя повеситься. Князь былъ въ хорошемъ расположенiй духа. Онъ велелъ позвать своего управителя и приказалъ ему купить и устроить проходъ между своимъ домомъ и Пале-Роялемъ. Когда проходъ былъ готовъ, князь въ сильномъ удовольствiи воскликнулъ: "теперь эта бестiи казакъ съумеетъ найти дорогу къ Пале-Роялю!
"Tempi passati!-- И, что чрезвычайно странно, крестьяне не мало объ нихъ не сожалеютъ. О! эти славянскiе крестьяне -- такiе матерiалисты!"
временамъ! Тень Польши прошлаго столетiя вызвана, очевидно, только затемъ, чтобы высказать въ глаза французамъ и полякамъ нравоученiе, что крестьяне не жалеютъ объ этой пресловутой республике, что они теперь довольнее, чемъ когда-либо. Да, все переменилось; авторитетъ Францiи, авторитетъ Польши -- потеряли всякую силу для русскихъ; вотъ смыслъ статьи Герцена.
Мы не опустили изъ нея ни единаго слова.
1867.