99. Н. А. ЗАХАРЬИНОЙ
20—24 марта 1837 г. Вятка.
20 марта.
Наташа, друг мой, ангел мой, вот уже три недели — и нет письма, тяжело, больно — я вяну, блекну, когда нет этой животворной росы; я делаюсь хуже, падаю, теряю силу. С нынешней почтой я ждал наверное; получил несколько писем, с восторгом распечатал — и ни строки от тебя. Маменька пишет: «На этот раз от Наташи послать нечего, вероятно, будет к следующей почте». — Наташа, я не в упрек тебе говорю, и я знаю, ежели б ты могла, всякий день писала бы, — нет; но, друг мой, мне тяжело быть без писем, и потому я говорю об этом. — Надежда на свиданье еще продолжается; мечты о свиданье беспрерывно занимают душу, они принимают, так сказать, плоть и тело — когда-то осуществятся совсем? Что, ежели 9 апреля придет мое освобожденье, в этот великий день моей жизни? На днях мое рожденье. Двадцать пять лет! Ничего не совершено, многое прожито, пережито, и странно, необыкновенно прожито; для большей части людей, встречавшихся со мною, я был бесполезен или вреден, но для тебя, для Ог<арева>... Тут нечего и говорить; я с гордостью признаюсь, что я для тебя был и буду всё — следственно, тебя так же, как и меня, можно поздравлять с этим днем, и еще более.
Никогда не бывает в жизни человека полосы совершенно светлой, без малейшей примеси тени; казалось бы, может ли быть безусловнее радость, как мой отъезд отсюда, — однако я предвижу, что мне очень грустно будет расстаться с Витбергом — я так свыкся с ним, у нас так много симпатии, и я знаю, что для него трудно и горько будет остаться одному, а здесь уже никого не останется, в чью душу он мог бы перелить свои высокие думы и чувства, — даже жена его при всех достоинствах не может вполне обнять великого человека; о, она не Наташа, которой я смело могу доверить и думу и мечту. А трудно жить одному — как египетскому обелиску, исписанному иероглифами, середь степи, где не бывает нога человеческая. Господи, исторг<ни> его из этого бедственного положенья, вознагради за все злое, что сделали ему люди. Жаль будет мне и Полину — но, кажется, судьба для нее меняется: один человек, о котором я раз тебе упоминал, Скворцов, страстно любит ее, — человек прекрасный, благородный и образованный, лучший из всех жителей Вятки; вероятно, он женится на ней; жаль, что доселе я в ней не видал любви к нему, но грешно не любить человека, так сильно любящего; с ним она может быть счастлива. Жаль Мед<ведеву>... Что ей предстоит? Бедность, беззащитность и глубокое проклятие прошедшему, и безнадежный взор на будущее, и всё зло, которое я сделал ей par dessus le marché[82]. И моя вятская жизнь не бесцветна, и она оставляет воспоминания; вот доказательство, что не вне души, а внутри ее заключается наша жизнь, как в семени целое дерево, внешнее — только условие развития. В Вятке я сделал переход от юношества в совершеннолетие; странно, в Москве я еще не успел обглядеться после университета и узнал людей без маски в Вятке — тут их скорее можно узнать, ибо люди здесь ходят по-домашнему, не давая себе труда скрываться. — Но не ребенок ли я? Кто не подумал бы, читая эти строки, что они писаны за день до отъезда; но верного ничего нет, и легко, может быть, что еще черный длинный год перейдет через мою голову здесь. Прощай, эта мысль облила меня холодом. Целую тебя.
24 марта.
Тысячу раз говорил я тебе, что счастье мое не имеет пределов. И после этого скажут, что человек никогда не бывает доволен. Господи, я более ничего не требую от тебя; Пусть продолжится ссылка, пусть люди гонят меня — я счастлив, счастлив. Письма от тебя заменили все черное светом и вдруг приносят еще письмо — и это письмо от Ог<арева>. С августа 1835 — первое! Нет, Наташа, не могу ни высказать, ни даже чувства привесть в порядок. Я плакал, читая его письмо, я поцеловал эту бумагу, писанную его рукой; такого подарка я не ждал в свое рождение. — Он еще более стал, еще выше и так же пламенно любит меня. — Надобно послать тебе список с его письма, удивляйся ему, на колени перед ним.
С тем вместе решилось ужасное сомненье: избранная им. Вот письмо от нее ко мне. Нет, обыкновенная женщина не может написать так к незнакомому, она достойна его. Оцени его дружбу, вот первые строки его письма:
«Наши сношения редки; только два раза с тех пор, как мы не видались; как долго носил я эти письмы с собою, как много слез пролил над ними, и, наконец, их нет; следы их в памяти слабее, реже, и вот становишься ими недоволен, припоминаешь черты знакомого лица, хочешь быть с ним вместе, хочешь обнять брата родного по душе и ловишь призрак, призрак исчезает, и на сердце становится тяжело и черно!!»
И какая уверенность во мне; велик, велик человек, умеющий так чувствовать. Ты будешь другом его Марии, он сам будет другом тебе. — Волнуется душа, но это не буря, это игра океана; теперь я силен, теперь я высок. Радостно встречу 25 марта с твоими письмами в одной руке, с его письмом в другой. Я богат, ужасно богат. Кто дерзнет теперь со мною состязаться — одна ты и один он.
— потому что не могу — и слишком много хочется передать, и терпенья нет говорить. По следующей почте напишу ответы... Теперь оставь меня в упоенье любви и дружбы, теперь поцелуй меня; я теперь хорош, я чувствую это — но это «теперь» не всегда — опять запылюсь, опять сделаюсь будничным человеком.
Зачем же тебе пришла в голову такая нелепая мысль, когда ты читала «Живописец»? Ты Веренька. Ха-ха-ха, это из рук вон. Ты, перед душою которой я повергался в прах, молился, — ты сравниваешь себя с обыкновенной девочкой. Нет, тот, кто избрал так друга, тот не ошибся и в выборе Ее... Как будто я вас сам избрал. Не господь ли привел вас ко мне и меня к вам?
Прощай. Светло на душе!
Твой Александр.
<арева>.
Ты скрывала от Ег<ора> Ив<ановича> твою любовь ко мне. А зачем? — Я скрыл от Мед<ведевой>, но тут есть причина... Он пишет об этом мне.
На обороте:
Примечания
Печатается по автографу (ЛБ). Впервые опубликовано: НС, 10, стр. 127 — 129. На автографе пометы Герцена: «133» и Н. А. Захарьиной (?): «1-е апреля».
Ответ на письма Н. А. Захарьиной от 18 февраля — 3 марта и 4 — 6 марта 1837 г. (Изд. Павл., стр. 228 — 232 и 235 — 238).
... получил несколько писем... —
<арева>. — Письмо это Герцен привел полностью в письме к Наталье Александровне от 30 апреля — 5 мая 1837 г. (см. №105).
Вот письмо от нее ко мне. — В своей приписке к письму Огарева Мария Львовна писала: «Успокойтесь же насчет его сопутницы, которая нисколько не тщеславна, не легкомысленна, любит добродетель для нее самой, уважает ваши характеры, господа, и не уступит вам никогда л твердости, доброте, человеколюбии <...> О<гарев> принадлежит великому делу еще более, чем мне, а своим друзьям столько же, сколько и своей возлюбленной. После всего этого не протянете ли вы мне свою руку?..» (цит. в переводе с франц. П. В. Анненкова, № 4, стр. 504).
Зачем же тебе пришла в голову такая нелепая мысль, когда ты читала «Живописец»? — 6 марта Наталья Александровна писала Герцену: «Читая „Живописца" Аркадий, выше, непостижимее его, и я — Да, Аркадий увлекся мечтою, он думал, что душа ее родная его, и любил, и как любил! ... Когда он сказал это убийственное „она " — заныло, сжалось мое сердце, так страшно стало за тебя, так страшно, — я задрожала, оставила книгу и так рада, рада была, что полились слезы. О, если б я несчастьем моим, моим вечным страданьем, беспрерывною смертью могла бы принесть тебе благо, тогда б я знала, что я что-нибудь есть для тебя, для тебя, а то ни одной жертвы, ни одной раны за любовь к тебе!» (Изд. Павл.,
<ора> Ив<ановича> твою любовь ко мне. А зачем? — В ответном письме Наталья Александровна объясняла: «Я не постигала, почему Е<гор> И<ванович> всегда упрекал меня в том, что я скрывала от него мою любовь к тебе, и еще более не постигаю, зачем пишет об этом к тебе, — никогда ни от кого в свете не скрывала, не скрываю и но намерена скрывать ничего <...> А то, что я сама не начинала ему говорить о ней, то, что я молчала, когда он с иронией делал мне намеки о тебе, если можно назвать скрывала, тогда и я скажу — скрывала <...> Всего описывать много, скажу только, Александр, тебе, что я во всю жизнь не претерпела ни от кого столько, как от него, — это был первый страшный, вероятно, и последний обман в человеке. Благодарна за все, что он делал дли меня, желала б заслужить ему, если б ему это было нужно, а равнодушно видеть его не могу, это посланный мне богом, и он, верь мне, как ни тяжел, — я несу его невинно» (там же, стр. 257).
Он пишет об этом мне. — Письма Е. И. Герцена к брату неизвестны.
— 6 апреля 1837 г. — — 257.
[82] сверх всего (франц.). — Ред.