103. Н. А. ЗАХАРЬИНОЙ
17—21 апреля 1837 г. Вятка.
17 апреля 1837. Вятка.
Я говел — дурно, рассеянно; только утром в Великую пятницу немного исправился, написав коротенькую статейку, вроде продолжения статьи «Мысль и откровение». Нет, нам уже трудно сродниться с церковными обрядами; все воспитание, вся жизнь так противуположны этим обрядам, что редко сердце берет в них участие. Вникая в обряды нашей церкви, и них открывается глубокий, таинственный смысл, но привычка к практическому, материальному делает то, что мы умом, а не сердцем разбираем их... А может, надобно иметь более невинную душу? Формы действуют лучше на народ; они подавлены ими, и, не ища далее, не понимая их, они молятся усердно... В прошлом письме я обещал тебе несколько слов о Шекспировом «Гамлете». Человечество живет в разные эпохи по двум разным направлениям: или оно имеет верование, и тогда все искусства запечатлены религиозностью, надеждою на лучший мир, или оно низлагает верование, и тогда что за удел поэта — небо у него отнято веком; люди, ломающие веру, обыкновенно гнусны; в собственной душе находит он пустоту, и ему остается два чувства: проклятие и отчаяние. В такую-то эпоху жил Шекспир; внимательно пересмотрел он сердце современников и нашел порок и низость, и вот поэт с негодованием бросил людям их приговор; каждая трагедия его есть штемпель, которым клеймят разбойника; в Шекспире нет ничего утешающего; глубокое презрение к людям одушевило его, и даже сострадания в нем нет; он прямо указывает на смердящиеся раны человека и еще улыбается. «Гамлета» можно принять за тип всех его сочинений и, несмотря на то, что я 10 раз читал «Гамлета», всякое слово его обливает холодом и ужасом. Гамлет добродетелен, благороден по душе, но мысль отомстить за отца овладела им, и, когда он поклялся отомстить убийце отца, тогда узнал, что этот убийца — его родная мать. И что же с ним сделалось после первого отчаяния — он начал хохотать, и этот хохот адский, ужасный продолжается во всю пьесу. Горе человеку, смеющемуся в минуту грусти, душа его сломана, и нет ей спасенья. Вот тебе, ангел мой, введение, остальное ты сама увидишь; кроме сильнейшего гения, никто не сладил бы с такой трудной темою, но душа Шекспира была необъятна.
Христос воскресе, Наташа! Ангелы поют славу Его — итак, пой славу Его. Я сейчас из собора, дивное служение, что за торжество; спать не хочу, меня душит тоска — эти люди, эти холодные, чужие. О Наташа, как гадко мое настоящее положение! И этот день все ликуют, бедный отдает последнюю копейку, чтоб веселиться, и веселится. А колодник — плачет над цепью, а изгнанник — плачет о родине. Им нет праздника; я испытал то и другое. Зачем замолкли эти надежды, которыми я питался с половины февраля? 9 апреля было тоже на Святой, и какая разница: тогда я видел небо разверзающееся, как Иоанн, и слышал голос: «Это мой ангел возлюбленный, я его послал спасти тебя — люби его». А эта Святая что мне покажет — я и забыл великую честь обедать за столом его превосходительства; о, да ежели на то пошло, я пресчастливый человек; сюда будет наследник — многие стараются лишь бы взглянуть на него, а я ему буду показывать выставку; какая зависть возродится.
А я бы им отдал охотно и свой чин, и свои деньги, лишь бы скакать в Москву. Странное дело: в душе презираешь иных людей, а больно, когда они обижают; правда, ведь ежели и осел лягает, то боль не менее; но ослы добры, они редко лягают, — а люди — нет, это не люди...
более всего мне нравишься, когда говоришь, как в прошедшем письме: «Терпи, Александр, страдай, тебя ждет награда — моя любовь». Да, более награды не может быть и в небе. Прощай, ангел мой, скоро надобно надевать мундир. Прощай... нет, что хочешь говори, а разлука — дело ужасное, и такая разлука. И в прошлом году и в этот день ты надеялась скоро видеть меня; может, и в будущем. А может... нот, надежда, ты бледна, бог с тобою.
Я целовал много, много твой браслет, христосовался с ним.
Вот завтра две недели, как нет почты; о, этого еще недоставало. Фу, как несносны праздники, когда на душе мрак и будни. Гнусные люди живут здесь, отсюда ближе к аду, нежели из Москвы. Новые гадости, и я должен или бороться с гораздо сильнейшими, или сделать подлость, которую бы ни один благородный человек мне не простил. Поверишь ли, что преследования Мед<ведевой> идут до того, что ее хотят лишить той помощи и защиты, которую она имеет в доме Витберга... Наташа! лучше еще годы разлуки, но я не сделаюсь орудием подлого человека. Ты спросишь: да за что эти преследования... Лучше не спрашивай; есть вещи, которых не знать душе легче.
Из всех горестей самых жгучих нет ничего хуже, как чувство собственной неправоты. Разлука ужасна, но мысль, что наши души нераздельны, утешает, а это чувство неправоты не может иметь облегчения ни вне, ни внутри; ему недоступно утешение. И ежели бы было доступно, то это значило бы, что душа унизилась, пала; итак, еще надобно благословлять эту ядовитую боль, ибо она — последнее условие, по которому человек сознает неполное падение свое. Я давно не писал тебе о М<едведевой> — но тут с тех пор ничего не поправилось, и, признаюсь, холодный пот выступает иногда на лице, и я не имею характера и силы разом окончить все это. — Несколько раз говорил я о тебе с восторгом, с одушевленьем, показывал твой браслет — и это было не понято, да и немудрено — она считает меня за благородного человека, а мог ли благородный человек так гнусно обманывать, — господи, продолжи еще разлуку, обрушь на меня еще несчастий, подвергни еще гонениям, только дай средства выйти из этого заколдованного круга! О Наташа, твое небесное сердце никогда не испытает ничего подобного, а как это тяжело...
Почты все еще нет — но ежели и будет, что же она принесет мне... может, нет от тебя писем, а мне нужно их для выздоровления.
— сверх того, я хотел в нее влить многое из своей жизни, а все это еще слишком свежо, чтоб можно было писать. Хуже всего, что не хочется ничего делать. Дай бог какой-нибудь перемены, так жить из рук вон тяжело... по что все это перед святой мыслью твоей любви; тем достойнее я буду ее и тебя.
Прощай, ангел мой. Прощай.
Твой и здесь и там
Александр.
Примечания
Печатается по автографу НС, 1897, № 4 стр. 122 — 124. На автографе пометы Герцена: «139» и Н. А. Захарьиной «3-е мая». Приписка от 20 — 21 апреля находится на отдельном листе.
…написав коротенькую статейку... — Неясно, о каком произведении говорит Герцен.
…я и забыл великую честь обедать за столом его превосходительства…— «Дружба наша недолго продолжалась, — писал Герцен о вятском губернаторе. — Тюфяев скоро догадался, что я не гожусь в „высшее” вятское общество. Через несколько месяцев он был мною недоволен, через несколько других он меня ненавидел, и я не только не ходил на его обеды, но вовсе перестал к нему ходить» (VIII, 249).
…сюда будет наследник ~ а я ему буду показывать выставку... — Наследник-цесаревич Александр Николаевич совершал в это время путешествие по России. В Вятку он приехал 18 мая 1837 г. О его пребывании в Вятке и об участии Герцена в организации выставки «всякого рода произведений и изделий края» см. в «Былом и думах» (VIII, 291 — 295 в письме 106 и в комментариях к нему.
Я перечитал твое письмо, писанное в прошлую Святую... — Герцен имеет в виду письмо от 27 — 31 марта 1836 г. — 78).
.. преследования Мед<ведевой>... — См. письмо 92 и комментарий к нему, а также VIII, 342 — 344.
Повесть моя не двигается... — «Елена».
Ответ Н. А. Захарьиной от 2 — 11 мая 1837 г. — стр , 281 — 288.