104. Н. А. ЗАХАРЬИНОЙ
28 апреля 1837 г. Вятка.
28 апреля 1837.
Наташа! И этот луч надежды стал меркнуть, бледнеть; теперь пишут другое из П<етербурга> — а мы было так детски отдались надеждам. Милый ангел, будем еще терпеть — стыдно, терпевши столько, унывать на конце.
Я теперь переехал на несколько дней к Эрну, и вид из моей комнаты на поле и на реку — которая теперь в разливе; часто сажусь я на окно и устремляю глаза в эту даль, и тогда мне вольно мечтать о тебе, моя небесная подруга... все чувства, все мысли, все мое существование превращается более и более в светлое чувство любви, ты еще более для меня, нежели была; каким совершенным сиротою был бы я без тебя — не обижая дружбы, она никогда не могла бы дать столько. Наташа, Наташа — ей-богу, я не думал, чтоб когда-нибудь я мог так любить, но знал ли я, что на земле есть ангел и что этот ангел полюбит меня. — Губернаторов сын женится; на днях был у него обод после помолвки; я пристально смотрел на жениха и невесту; как мы должны благословлять бога, что он нам дал душу, раскрытую чувствам сильным и высоким. Я воображаю тебя и себя тогда, за несколько дней до вечного соединения (которое, впрочем, одна форма, ибо мы соединены навеки): какой восторг, какая радость, — а эти — жених строит куры невесте, невеста жеманится, все натянуто, холодно, а он кричит: «О, как ее люблю!» Толпа, иди своей дорогой, счастливый путь, но ежели ты идешь направо, то я с Наташей пойду налево; иди с своими получувствами, полумыслями, полусуществованиями; нам надобен простор, и простор обширнее всего шара земного, нам надобно небо.
море-океан. Царевич стал расти, тесно ему в бочке, он и просит дозволения ноги протянуть. «Да ведь ты потонешь, добрый молодец». — «Нужды нет, — отвечал он, — лишь бы протянуться; лучше тонуть в океане, нежели, скорчившись, лежать в бочке». — Я совершенно согласен с этим царевичем. — Вот тебе еще анекдот за тем же обедом; vis-à-vis со мною сидела одна очень миленькая барышня; между прочим, рассказывала она мне, что ежели кто хочет в одно время думать об отсутствующем друге, когда тот думает, то стоит прежде посмотреть на луну и сказать 3 раза: «Belle lune, pense à moi»[85] и пр. — «Положим, что так, — сказал я, — но не лучше ли была бы та симпатия, которая заставила бы ее писать точно то же за 1000 верст, что он пишет здесь, без всяких искусственных средств...» Толпа услышала и говорит, что это невозможно; я хохотал; подумали, что и я не верю этому. А сколько раз с восторгом и трепетом души читал я свою мысль в твоем письме — да и что ж тут удивительного; разве есть видимый предел между твоей душою и моей; одно различие: ты любишь меня, я — люблю тебя. Но, кажется, ère amie, это не разрушает симпатий?
Ты пишешь в прошлом письме, чтоб сказать папеньке обо всем тотчас по приезде, — я тысячу раз думал об этом, но еще не решился. Ты знаешь ли его характер, холодный и рассудительный? Его врасплох не застанем. И потому надобно прежде знать сколько-нибудь его мнение. Ибо ежели я сделаю прямой вопрос, то отрицательный ответ совершенно разъединит меня с ним; но что он может иметь против нашего соединения? Я молод — хорошо, я откладываю на два, на три года, лишь бы вперед решено было, что не будут тебя мучить, что спасут тебя от Макашиных, дадут волю заниматься, и мы будем i promessi sposi[86], как называют итальянцы, и это состояние прелестно. Ну, еще какие препятствия? Деньги — последнее время он так был щедр ко мне, что стоит только продолжать. Ветреность — но неужели два года ничего не доказывают? Ах, если бы все это обделалось письмами; я намекал раза два, но он как будто не видит; в последним письме я пишу о слухе, что я здесь женюсь, который от нечего делать распустили здешние г<оспо>да, — пишу как нелепость, но это может навести на сурьезное — буду ждать его ответа. Впрочем, Natalie, все это вздор, мы будем соединены, клянусь твоей любовью, как — все равно, когда — все равно.
Природа расковалась — а я нет!
О, сколько болезненных, жгучих мыслей толпилось в груди, когда я перечитывал, как ты вечером смотрела на улицу. Поварская — и ты свята для меня; с каким благоговением пойду я по твоему каменному хребту, я поцелую тебя, я слезою почту тебя. Оттуда со скачки я взглянул в последний раз на нее, облако пыли покрывало ее, и один шпиц той колокольни, как штык часового, блистал в преддверии, — грустно мне тогда было — и я не видал с тех пор Поварской, скоро 3 года, и продолжается грусть.
— но я знаю, что для тебя мое письмо, и потому без особенных причин не лишаю тебя этого удовольствия. Прощай.
Кланяйся твоей Саше, Emilie, когда будешь писать. Полина жмет твою руку. Целую тебя, мой ангел... ангел Наташа.
Александр.
На обороте: Наташе.
Печатается по автографу (ЛБ). Впервые опубликовано: НС, 1897, стр. 132 — 134. На автографе пометы Герцена: «141» и Н. А. Захарьиной «10 мая».
— 24 марта 1837 г. (Изд. Павл., стр. 245 — 250).
... теперь пишут другое из П<етербурга>... — Письма, о которых говорит здесь Герцен, остаются неизвестными.
». — Ср. изложение этой «очень распространенной в России» сказки в заключительной части брошюры Герцена «Le peuple russe et le socialisme» (VII, 304 — 305).
Ты пишешь в прошлом письме, чтоб сказать папеньке обо всем тотчас по приезде... — 18 марта Н. А. Захарьина писала Герцену: «Вот что я думаю. Возвратившись, не открыть ли тебе всего папеньке? Сгоряча, от радости видеть тебя, может, он примет это великодушнее. Тогда ты не можешь упрекать себя в недоверчивости к нему, он также, и вы помиритесь. Впрочем, да будет твоя воля» (Изд. Павл.,
... когда я перечитывал, как ты вечером смотрела на улицу. — 21 марта 1837 г. Наталья Александровна писала Герцену: «До того мне стили душно там с ними, до того несносно, что я сказала, что болит голова, и ушла сюда, к себе, и целых два часа сидела недвижно на своем диван« подле любезного окошка. И сумерки настали, и огонь везде засветили, я сижу впотьмах одна, и не нужно мне людей и не нужно мне огня! Ты, ты, ангел мой, со мной, и Светлов душе, светлой кругом. Долго смотрела и на эту улицу, по которой ты так часто ходил, садил... теперь грязна она, черна, что-то грустна, так сиротлива, — и я вспоминала ту ночь, о, ужасную ночь, которую провела я в тоске неизъяснимой, вообразив с чего то, что ты уже уехал; как каждый стук тогда увеличивал боль в груди, будто ехали у меня по сердцу... И потом вдруг отдавалась надежде — по этой улице, может быть, он скоро проедет, придет ко мне, — может, я им один раз пойду по ней с ним, может, может... О друг мой милый, почему же не может быть?» (там же, стр. 248).
— Колокольня церкви на Ваганьковском кладбище, где Герцен простился с Натальей Александровной перед своим арестом.
Ответные письма Н. А. Захарьиной от 2 — 11 мая (часть от 10 — 11 мая) и от 12 — 17 мая 1837 г. — Изд. Павл., стр. 286 — 288, 288 — 291.
«Красавица-луна, подумай обо мне» (франц.).
[86] обрученные (итал.). — Ред.