105. Н. А. ЗАХАРЬИНОЙ
30 апреля — 5 мая 1837 г. Вятка.
30 апреля 1837.
Ангел, ты всегда отрываешь меня от душной земли и переносишь в небо, это твое назначение и — божественная, великая — как ты его исполняешь. Вот твои письмы (от 25 мар<та> — 6 апре<ля». И я, воспитанный, спасенный, счастливый дружбою и любовью, сказал, что в 25 лет ничего не сделал. Нет, вижу, что надобно искоренить славолюбие, это высшая степень эгоизма, и зачем же жаждать еще чувств, еще блаженства, когда душа через край наполнена. Твое письмо, как чистое дуновение рая, разбудило меня. Ежели я имею силу, ежели провидение не тщетно разливает дары — то будущность моя совершится без натяжки, стоит только следовать персту, указующему путь; этот перст мне указует теперь одно — Тебя, и я понимаю почему. Кто мог, кроме тебя, остановить меня середи разгула буйной жизни — но это еще легче было, ибо в душе никогда не померкало доброе начало; но кто мог бы потрясть мою давнишнюю мечту о славе, ту мечту, которая тревожила меня ребенком, заставляла не спать ночи и заниматься во время курса, переносить страдания, — эта мысль была святая святых моей души; ты одним словом, одной строчкой потрясла до основания этот алтарь гордости — я излечусь от него, вот тебе моя рука, и душа будет чище. И в самом деле — ну, ежели нет назначенья громкого и я натяну его, и оно обрушится на меня, как гранитная скала, а не для того созданные рамена поникнут, и чужое задавит меня? Разве мысль восторженная, живая сама в себе, и любовь, и дружба недостаточны душе? — О, как дурна должна быть та душа, в которой останется место для рукоплесканий толпы, которые она будет делить со всяким фокусником. И после этого мне не молиться на тебя. Наташа, Наташа, моя спасительница... Шиллер говорит о деве Орлеанской: «И избрал господь голубицу для исполнения воли своей»... Святая голубица, слетевшая из рая, ангел господень... царствуй надо мною, перед посланником божиим не стыдно склонить главу. И как святы, как чисты эти орудия господа. Наташа, ни слова более, я счастлив, чрезмерно счастлив... Да, да, один взор, одно объятье, и покинем землю, черную, грубую, гадкую землю. Взгляни на это блаженство, разлитое в моей душе, и помолись — это твое дело, ты принесла рай в земную душу... Молись — ты совершила свое призванье...
Река здесь широкая, и теперь разлив; я долго катался на лодке, небо было чисто, вода спокойна — я мечтал о небе и о тебе, я находил какое-то общее разительное сходство между тобою, и этим воздухом весны, и этой лазурью; я, ничтожный, созерцал, понимал это небо так, как понимаю и созерцаю тебя, мне было хорошо; час перед прогулкой я получил твое письмо, и этот вид, эта величественная река продолжали твое письмо, я чище, святее понимал его. Наташа! Наташа! Как велика ты, пересоздавшая меня...
Хочу нынешнее лето провести лучше, я не надеюсь в 37 году увидеть тебя (мое пророчество об этом годе сбылось), я открою свою душу всем чистым наслаждениям, буду таскаться по полям, лесам, буду ездить верхом, почти никуда не ходить и пуще всего отучусь от этого грубого обыкновения пить вино. Пусть это короткое лето будет поэтическим потоком; одно мешает — служба. Ты, ангел, перенесешь разлуку; бог даст тебе силы довершить начатое...
3 мая.
Еще письмо (от 7 до 19 апреля) — последняя буря улеглась в душе, и я спокойно посмотрел около себя. Твое письмо похоже на теплый воздух Пиренейских гор, который веет иногда на Италию, чтоб освободить ее от сирокко, ядовитого дыхания Африки. Тогда все живое воскресает, дышит легко, смертная тягость проходит. Опять та же симпатия, которая, наконец, превращается в совершенное слитие, безраздельное, полное наших душ. Ты и я совершенно одинаким образом встретили праздник.
Итак, княгиня просила Льва Алексеев<ича> об богатом женихе, <ев> Ал<ексеевич>, выходя из комнаты, забыл, — но сколько неприятностей ждет тебя, ежели явится какой-нибудь дурак под протекцией Макашиной. Нет, пора маску долой. И ведь они не понимают, какой небесный ангел вверен богом им на сохранение. О Дидротова кухарка! И меня считали ветреным мальчишкой. Пора, пора... Уже мысль одна о женихе, даже в нелепейших головах, есть для меня обида ужасная, нестерпимая. О, как неумолима, жестока судьба — я скован, связан, брошен в дикую сторону и все надежды — только зарницы, намекающие на свет, а не день. Только дай же мне честное слово, какие бы неприятности ни были, ты их не скроешь от меня — всё знать гораздо легче, нежели часть. Я не понимаю, чего боится мам<енька> сказать об этом папеньке — разве для этого надобно открывать переписку, разве нельзя сказать о нашем свиданье? Погожу немного да разом напишу все от доски до доски. А тебе, ангел, слезы — я сотру их, я превращу их в слезы восторга.
5 мая.
Вчера ночью поехал я кататься на лодке. Месяц светил бледно, разлив через поля, леса соединяет реку с озером, отстоящим на 5 с ½ верст; я поехал туда. Река была спокойна, небо спокойно, луна бежала за нами по воде, и нередко волна, взброшенная веслом, подымалась, чтоб сверкнуть, как молния, и исчезнуть. А по другую сторону мрак... Хороша природа, везде хороша, и тут мне был простор и досуг мечтать о тебе. И ты, ангел, пишешь, что, смотря на природу, ты находила в ней меня, — везде наша симпатия. «Что было бы с тобою, — спросил Скворцов, — ежели б ты обманулся в ней и в Ог<ареве>?» Я ответил, что это так нелепо, что нельзя и сказать; что была бы вселенная, ежели б не было бога; ее б не было, и нечего придумывать, ибо бог есть, так и любовь в моей жизни, — тут ничто не может потрясти моей веры. Он покраснел от своего вопроса, жалел, что высказал его, дивился моему счастью.
Я вспомнил поэта:
... le Seigneur
êle éternellement dans un fatal hymen
С одной стороны река, горы, даль; с другой — маленькие лачуги, где царит бедность, и большой каменный острог, который печально смотрится в реку и звенит цепями и дышит вздохами.
Прощай, сестра, друг, прощай, моя Наташа. Когда взгрустнется, подумай о моей любви, подумай, как беспрерывно и всегда ты в душе моей, — и грусть отлетит. Прощай же; кажется, нельзя обвинять, что редко пишу.
Твоей Саше братский поклон; я сам хотел бы написать ей несколько строк.
Александр.
Вот тебе, милый друг, слово до слова письмо Огар<ева>. Читай и восхищайся.
Писал очерк моей системы (который, может, дойдет и до тебя) и устал ужасно; но еще есть силы писать к другу, к вечному, неизменному другу.
Наши сношения редки; только два раза с тех пор, как мы не видались; как долго носил я эти письмы с собою, как много слез пролил над ними и, наконец, их нет; следы их в памяти слабее и реже, и вот становишься ими недоволен, припоминаешь черты знакомого лица, хочешь быть с ним вместе, хочешь обнять брата, родного по душе, и ловишь призрак, <призрак> исчезает, и на сердце становится тяжело и черно!..
— Тане, которая любовью эгоистической выколдовала его из круга друзей. Моя Мария пожертвует всем для будущности; не смей также сомневаться в твоем друге; он верен самому себе, как истина. Некоторые сомневались во мне. — Ноты, неправда ли, ты ни на минуту не сомневался, ты лучше знаешь меня. Эта уверенность, что есть человек, который никогда не усомнится во мне, в каких бы обстоятельствах я ни был, эта уверенность — мое сокровище; твоя дружба — мое сокровище. «Одно, что во всю жизнь не изменяло мне, — это твоя дружба», — писал я некогда; теперь скажу, что есть еще сокровище неизменное, — это любовь моей жены. Друг! Я счастлив ею, люби ее, как сестру, она достойна того, я за нее ручаюсь. Я писал к ним, что я счастлив, но они в ней видели Таню и не радовались моему счастию; они любили во мне орудие идеи, но не человека. Друг! Ты любил меня для меня, да, ты будешь рад, когда я скажу тебе: я счастлив! Ты не скажешь мне неправедного укора, ты меня знаешь, ты в меня веришь. Они укоряют меня в недеятельности! В какой недеятельности? Почему они знают, что я делаю? Мой ум идет вперед, он не спит, он собирает войско идей. Укоряют, почему редко показываюсь в общество. Ты сам живешь в провинции, ты знаешь, что это за общество, — собрание каких-то уродов, между обезьяной и человеком, отуманенных предрассудками, ленивых умом, развратных душою, которые не имеют даже привлекательной стороны негра в Америке — страдания. Что же я тут буду делать? В моем углу любовь и чистота душевная, мысль, никогда не дремлющая; тут я готовлю пищу своей деятельности на всю жизнь. Ты поймешь и не осудишь.
сколько желаний, сколько силы стремиться далее! Нет, мы не умрем, не отметив жизнь нашу резкою чертою. Я верю, эта вера — мое святое достояние. Верь и ты, да ни одна минута отчаяния не омрачит души твоей; кто верит, тот чист и силен! Пусть эти строки напомнят тебе твоего друга,. в них половины нет того, что на душе; но будь доволен и этим. Придет время, и мы снова будем вместе; тогда пробьет наш час, и мысль вступит в действительность. Еще раз, не отчаивайся. Моисей в пустыне говорил с богом. Христос постился сорок дней. Мы теперь постимся. Его пост — это сомнение в самом себе и в новой вере; он уверился, мысль вступила в действительность, и мир назвал его Спасителем. Обстоятельства понуждают нас к тому, что те делали добровольно; умей пользоваться ими. Прощай, брат, друг, прощай, обнимаю тебя; она к тебе пишет. Вот тебе моя рука, вот тебе моя слеза на память. Прощай!
Да, Наташа, ты должна быть сестрою, другом этого человека, он тебя не знает, но я писал ему. Мы будем когда-нибудь вместе, и тогда увидишь ты эту обширную, глубокую, спокойную душу, он — твою душу, небесную и исполненную поэзии, — твою душу, состоящую из одной любви и принадлежащую его другу. Вы поймете друг друга.
Прощай.
На обороте:
Примечания
Печатается по автографу Впервые опубликовано: НС, 1897,№ 4, стр. 134 — 138. На автографе пометы Герцена: «142» и Н. А. Захарьиной «Мая 18. Середа, вечер». Текст, начиная от слов: «Вот тебе, милый друг», написан на отдельном листе.
Ответ на письма Н. А. Захарьиной от 25 марта — 6 апреля и 7 — 20 апреля 1837 г. (Изд. Павл., — 257 и 261 — 266). Отрывки из первого письма неточно цитируются в «Былом и думах» (VIII, 345).
Нет, вижу, что надобно искоренить славолюбие... — 2 апреля Наталья Александровна писала Герцену, цитируя его восклицание: «Двадцать пять лет прожито и ничего не совершено»: «Как, неужели это сознание истинное? Двадцать пять лет — много; я уверена, что ни один и из обыкновенных людей не терял столько втуне, а как же сказать это тебе? Ты не совершил громкого, славного перед людьми, но сколько, может, совершил великих подвигов перед богом! Сколько посеяно должно быть в эти годы и каких плодов должно ждать в будущие! Как еще молод ты, Александр; какой поле пред тобою! Может, оно в иных местах будет сухо, черство, закостенело, — сколько запасти сил надо, труда будет много, много, может, в кровь превратится пот; и как непостижимо счастлива та, которая будет приносить отдохновение этим трудам! <...> Тебе только 25 лет, и уже изведаны море дружбы и любви! Уже найдено сердце, душа, которые полны одним тобою, живут одним тобою, для одного тебя! Вот тебе залог будущего!» (Изд. Павл., стр. 255 — 256),
… «И избрал господь голубицу для исполнения воли своей»... — Неточная цитата из «Орлеанской девы» Шиллера (пролог). См. комментарии к письму 144.
Итак, княгиня просила Льва Алексеев<ича> об богатом женихе, о женихе с местом. — Наталья Александровна писала 6 апреля: «Вчера меня насмешила к<нягиня>. Я была в другой комнате, а она просит Льва Алексеевича сыскать какого-нибудь добренького секретаря, богатенького » (Изд. Павл., стр. 256 — 257).
— Герцен имеет в виду высказывание Натальи Александровны в письме от 8 апреля: «Наши куда-то уехали, передо мною твой портрет <...> Вообрази теперь, как черты твои, изображенные карандашом на бумаге, отделяются... светлеют... горят, — горят огнем святой любви, о как горят... сливаются с голубым светом, с огненными лучами... и вот, ты – небо, ты — солнце, солнце и небо — твой образ! Скажи, можешь ли ты это представить себе? Вся природа — твой лик, огненный, лучезарный. Не видно ни растений, ни гор, ни морей, ни людей — все ты, твое око…» (там же, стр. 261 — 262).
— «Господь вечно сливает в роковом супружестве песнь природы с криком рода человеческого» (франц.). Неточная цитата из стихотворения В. Гюго «Ce qu'on entend sur la montagne» («Что слышится на горе»), напечатанного в его книге «Les feuilles d'automne» («Осенние листья», 1829). Герцен привел эти стихи в «Легенде» (I, 85), изменив их так же, как в комментируемом письме.
... письмо Огар<ева>. Читай и восхищайся. — Герцен приводит полностью письмо Огарева, без даты, впервые напечатанное в РМ, 1888, № 9, стр. 5 — 6.
…Тане, которая любовью эгоистической выколдовала его из круга друзей. — См. комментарии к письмам 45 и 121.
«Одно, что во всю жизнь не изменяло мне, — это твоя дружба», — — Письмо Огарева, цитируемое здесь им самим, неизвестно.
Я писал к ним... — Речь идет, по-видимому, о письме Огарева к Н. Х. Кетчеру и другим московским друзьям, относящемся к концу 1836 г. (Огарев, — 286).
... я писал ему. — Это письмо Герцена к Огареву остается неизвестным.
— 1 июня 1837 г. — стр. 112 — 295.