107. H А ЗАХАРЬИНОЙ
28 мая — 2 июня 1837 г. Вятка.
28 мая 1837.
То, что ты пишешь о М<едведевой>, взволновало меня; разлукою на земле поплатиться, разлукою с тобой — это нелепость, это не вмещается в мою голову. На коленях идти в Иерусалим, истомить себя постом — это ничего, но разлукою с тобой купить ее спокойствие и спокойствие своей совести не могу, не могу. Да и откуда явилась эта женщина между нами, кто ее поставил упреком, Немезидой между нами, кто просил ее вздоха середь песни восторга? Мой злобный гений указал мне ее; но и сама она — часть этого злобного гения. Разве она права, бросившись на шею юноше, которого едва знает, и тогда, когда муж ее был жив, а после — разве я не подавал ей все средства подняться — но было поздно; я похож в этом случае на робкого отравителя, который сперва дает яд, а после, испугавшись, дает противуядие! Надежд она не имеет на будущее — не знаю, будет ли иметь и будущее.
Трудна земная жизнь человека, устал, очень устал!
Восьмой и девятый час — где бы ни был, что б ни делал, будет твой; это час Ave Maria в Италии, и все повергается на колени пред Девою — буду и я горячим лицом повергаться пред тобою. О Наташа!
К Эрну я переехал, потому что для меня отделывается новая квартира, а не бежал от грусти; когда мне грустно, я люблю быть один; но когда весело и радостно на душе, — тогда мне нужны близкие люди. А с тобою, Сестра, делил бы я и грусть, и радость, и думы, и надежды, и отчаяние, всё, всё — да разве и не делился?
Наташа, а в Киев ходить не надобно, не забегай провидению, посмотрим, что будет далее.
Слышал я пап<енькин> разговор и первый и второй — он жесток, неумолим, исполнен угрозы, а не любви. Он намекал в моем письме (не говоря ни слова о тебе), и на что же полагает главную надежду — на деньги. Это дурно; бедность только и осталось мне испытать, остальные бедствия, страдания знакомы — ну что же, разве можно меня испугать бедностью, разве я уж такой бесталанный, что не найду себе существования... Ха-ха-ха, а служба, а перо — это большая ошибка с его стороны; благодарностью, любовью можно бы хоть сконфузить меня; а то деньгами — misère! Итак, настоящие несчастия как только окончатся, начнутся несчастия будущие. Давай же руку, подруга вечная, давай и пойдем навстречу бедствиям — вон редеет лазурь, и там вдали венок, он будет на нашем челе; для нас сплели его ангелы...
Я обдумываю новую статейку «I Maestri», воспоминание из моей жизни, Дмитриев и Жуковский. «Мысль и откровение» кончены давно, а повесть бросил; писать повести, кажется, не мое дело. — Впрочем, «Мысль и откровение» не имеет конца; это статья, в которую надобно вписывать каждую религиозную мысль; рама сделана, и формы никакой нет; это повесть, разговор, диссертация, это изложение чувств, и дум, как вылилось; следс<твенно>, вздор, что она кончена.
Итак, опять надежды; а знаешь ли, что нам решительно грешно роптать за то, что все прежние неудачны. Слабость моя заставила дать им место в груди моей, они никогда не должны были быть в ней, все прежние надежды. Провидение бережет чистоту моей биографии; слушай, на каком праве мог я надеяться, чтоб меня простили прежде других? Разве это было бы справедливо, разве вкусен был бы мне плод, данный по протекции? Теперь совсем не то. Теперь с поднятым челом я могу принять освобождение. Меня видели — одинок, без опоры, с названием сосланного; увидели меня — и оценили; тут не было просьбы; сперва узнали меня, потом кто я; итак, теперь я возьму премию за талант — есть ли тут хоть пятнышко? Наташа! Дивны пути Его; к этому присоединяется еще одно важное обстоятельство, оно совпадает с <едведевой> — тут требуется с моей стороны твердость и прямизна; может, это искупление пятна. И я борюсь, против меня сила и низость, а я, с твердым убеждением, с волею, борюсь — чем бы ни кончилось. И путешествие наследника именно случилось в то время, когда надо было действовать решительно — до путешествия, может, еще сломали бы меня, теперь невозможно. Много загадок, да погоди, после скажу le mot de l'énigme[87]. Ты говоришь, что я иногда пишу неясно; не следует ли из этого, что ты иногда делаешь замечания не думавши?
Как ты мила, мой ангел; я смеялся, и слезы навернулись на глазах, когда прочел, что ты «вышла на крыльцо, но тотчас воротилась — ибо я был в комнате». Дитя! Прелестное дитя — тацех бо есть царствие небесное. В этих безделках выражается вся душа; да, ты права, тебе не нужно много писать, чтоб я понял; поставь точку, черту, и я скажу твою мысль. — В Москве ли ты? Я боюсь, что деревня затруднит нашу переписку. Прощай.
Твой Александр.
2 июня.
Сейчас получил от мам<еньки> письмо. Папенька, кажется, начал и хочет препятствовать силами; у нас против него одна сила, но сила любви. Наташа, ангел мой, присягаю тебе жизнью и царством небесным: ты будешь моя, ежели мы будем живы...
На обороте: Наташе.
Примечания
Печатается по автографу Впервые опубликовано: НС, 5, стр. 166 — 168. На автографе пометы Герцена: «148» и Н. А. Захарьиной: «10-е июня».
Ответ на письмо Н. А. Захарьиной от 2 — 11 мая 1837 г. (Изд. Павл., — 288). Отрывок из этого письма Н. А. Захарьиной неточно цитируется в «Вылом и думах» (VIII, 345).
То, что ты пишешь о М<едведевой>, взволновало меня... — 3 мая Наталья Александровна писала Герцену, откликаясь на его письмо от 17 апреля: «Как мрачно твое письмо!.. как это тяжело мне! <..> Ежели бы Мед<ведева> забыла тебя, была бы счастлива, тогда бы мы не должны мучиться и томиться пятном, ибо это было бы уже недостаток надежды на Его благость. Он сам велел каяться для и прощает кающихся. Но она несчастна, любит тебя и, может, надеется, что ты женишься на ней. Я была бы все та же, та же любовь, то же блаженство внутри, а наружно — Я бы жила с вами, я бы любила ее, была бы сестрою ее, другом, всю б жизнь положила за ее семейство; внутри была бы наружно — все, что бы она желала. женщины? Как тебе вообразить какие; может, это главное ее несчастие, но все равно, наш долг облегчить, хотя б то стоило жизни, хотя б вечная разлука на земле. О ! я все вынесу, все, все!» (Изд. Павл., стр. 282).
Восьмой и девятый час ~ будет твой... — Отклик на следующее предложение Натальи Александровны (6 мая): «Будем детьми... назначим час, в который нам обоим непременно быть на воздухе, это будет час свиданья, час, в который мы будем уверены, что нас не делит ничто, одна даль. В 8 часов вечера, тут тебе, верно, свободнее, может быть, даже это час твоего гулянья. Давеча вышла я на крыльцо, но мне будто кто сказал, что ты дома, и я воротилась» (там же, стр. 285).
Наташа, а в Киев ходить не надобно... — Наталья Александровна, и раньше еще выражавшая намеренье отпроситься на богомолье в Киев, чтобы тайно заехать к Герцену в Вятку, закончила свое письмо словами: «Прощай, Александр, много дум, много всего в душе, что-то не пишется, мой ангел, — не пойти ли мне в Киев?» (там же, стр. 288).
Слышал я пап<енькин> разговор и первый и второй... — 5 мая Наталья Александровна сообщила Герцену: «.... сию минуту была у меня маменька <...> Она говорила мне все, все до слова, разговор с папенькой неутешителен, да невозможно ж с первого раза, тебя нет, и потом это так еще, мимоходом. Погоди, милый друг, вот приедешь ты, старичок будет добрее от радости, а теперь не пиши ему, ничего не пиши, это только может повредить...» (там же, стр. 283). 11 мая Наталья Александровна писала: «Да в самом деле, нельзя этого сказать папеньке вдруг, решительно, — отказ будет тоже решительный, и после трудно будет с ним сладить. А ты хочешь обделать все письмами, — вот маменька напишет тебе, как он далек от этого» (там же, стр. 287).
«I Maestri» ~ «Мысль и откровение»... — Эти произведения Герцена не сохранились.
... повесть бросил... — «Елена» («Там»).
... важное обстоятельство ~ гонениями М<едведевой>.. —
... ты иногда делаешь замечания не думавши? — Намек на то, что переписка Герцена подвергается перлюстрации.
Ответ Н. А. Захарьиной от 11 — 16 июня 1837 г. — — 302.
[87] разгадку (франц.). — Ред.