109. Н. А. ЗАХАРЬИНОЙ
18—23 июня 1837 г. Вятка.
18 июня 1837.
Ангел мой! Ты, верно, сердишься на меня; я виноват, давно не писал к тебе. Душа моя, сестра, Наташа, не сердись, дай твою руку поцеловать... Я был в больших хлопотах. Несколько месяцев тому назад я рассорился с здешним губернатором — надобно заметить, что это высший предел злодея и мерзавца. Вот те неприятности, о коих я тебе писал несколько раз; последнее время я стал почти в явную оппозицию против него; я — сосланный, и он — губернатор. Но есть бог — он выгнан из службы «за беззаконное управление губерниею». И, следственно, торжество на моей стороне. Теперь дышать легче; теперь прекратились гонения Мед<ведевой> — ибо этот злодей был ее враг, и что он делал против нее — это непостижимо честному человеку.
Все эти гадости занимали время и утомляли душу, я не стоил того, чтоб писать к тебе, ангел; теперь все кончено. Итак, бог с ними.
Ей-богу, есть возможность со всяким днем любить тебя более и более. О подруга, небом посланная, взгляни на эту слезу, эта слеза благодарности тебе от твоего Александра; твое письмо от 1 июня унесло меня совсем с земли. Я вижу по всякому письму, как ты растешь, как небесно развивается душа твоя; кажется, тут уже предел совершенства человеческого, а ты через неделю еще выше, еще святее. Потому что я, человек, хочу мерить ангела землею. Сколько раз твоей дивной высотою ты заставляла меня краснеть, и теперь опять; но это не унижает, нет, это придает мне новые силы... Как ты холодно смотришь на все эти отношения практического мира, на эти маленькие успехи — а я радовался; но это не от души. Наташа! Я был сгнетен этими гадкими людьми, и вдруг мне явилась светлая полоса. Великий поэт оценил меня, надежды заблистали, и я радовался, — так еще я мал и ничтожен. Но ты высокая; тебе недоступны эти рукоплесканья. Повторяю: веди меня, веди, как путеводная звезда, я уступаю как сильнейшему, как высшему; вот твой Александр, он свою судьбу кладет в твои руки; ведь ты богом послана ему; итак, покоряясь богу, я должен верить тебе. Нет, Наташа, ни слов нет, ни выражений — я готов броситься на колени и безмолвно молиться на тебя. Ты, ты мне всё, всё — поэзия, религия, все небесное начало души, искупление. Вот этой-то необъятной любовью я и равен тебе, сестра!
Великий боже! За что ты дал мне столько, дав ее; больше ты, всемогущий, не можешь дать никому. — Да, да, ты права, это тело мешает. Простор, простор, и я наполню все беспредельное пространство одной любовью. Прочь, тело. Как горит мое лицо; посмотри: во всех чертах любовь к тебе, и в сердце любовь к тебе.
Наташа! Ну что, ежели я сойду с ума, когда увижу тебя; душа человеческая не может вынести столько счастья.
Я очень рад, ежели ты в Загорье — ибо очень понимаю, как неприятны эти показы, эти женихи и эти искатели женихов. — Скажи им, ежели случится, что ты желаешь узнать мое мнение, пусть ко мне напишут. Я опять начинаю думать, что сломлю непреклонность пап<еньки>. — И я часто бываю за городом, недавно я отправился в поле в час ночи; здесь начинает рассвет в 12 часов, т. е. совсем ночи нет в мае и июне. На высокой горе, перед которой расстилалась необозримая даль, река, деревни, горы, на высокой горе встретил я восходящее солнце, и свежий воздух утра свеял мрачные мысли. А звезды не было с солнцем, твоей звезды.
Ты говоришь: «Я твое созданье, любуйся им!» С каким восторгом читал я эти слова. Вот так, так будь, моя высокая дева; да, я буду любоваться тобою, и не есть ли это вся моя жизнь. «Созданье» — и так, и нет. Впрочем, создание поэта, плод минуты откровения и восторга часто бывает лучше самого поэта. И поэт только потому высок, что мог в груди своей дать место такому восторгу.
Ты как-то писала, что любишь верховую езду; я и нынешний год опять начал свои прогулки. Прекрасное чувство — утром рано, совершенно одному, опустя поводья, шагом ехать по полю; здесь место очень гористое, беспрерывно меняются виды, и так просторно мечтать, думать о тебе.
19 июня.
Статью мою «I Maestri» кончил, на днях исправлю, а поелику вы изволили приказывать мне быть деятельным, то о сем честь имею вам рапортовать, милостивая государыня, Наталья Александровна.
20 июня
в груди, горд, независим, ничему не покорится, все хочет себе покорить, самолюбив; слава — его цель, мир идей — его мир. Что может этого юношу покорить, обуздать? Несчастия — он их принимает за испытание, за закал души; счастье — это дань ему, он его принимает как заслуженное. Этот юноша — я.
При самом начале юношества встречает он ребенка, оставленного всеми, несчастного, которого первое воспоминание — гроб, которого первое впечатление — гнет посторонних людей. Он его встречает со слезою на глазах, в траурном платье. — И юноша проходит, страсти не дозволили ему видеть ангела в этом ребенке. Бурная жизнь влечет его, ломает, жжет и бросает в тюрьму. — Кто скажет, что этому ребенку предоставлено будет пересоздать юношу? Да, я вполне не понимал тебя, Наташа, до 9 апреля. Я слишком близко стоял, чтоб видеть твою прелесть, твое изящество. Там, в каменной лачуге, я перебрал нею свою жизнь, и вся моя жизнь дала мне два воспоминания — Тебя и Ог<арева>. Мне надобно было уехать за полторы тысячи перст, оглянуться оттуда, чтоб ангельский образ твой, чтоб небесная душа твоя раскрылась мне. — Мне надо было снять повязку юношеских сатурналий с глаз, чтоб оценить серафима чистоты.
Это мне напоминает старинный случай. В Афинах заказаны были две статуи Минервы — одна великому Праксителю, другая какому-то ваятелю. Оба выставили свои произведения. Народ бежал к статуе неизвестного, восхищался прелестной отделкой, а на Праксителеву не смотрел никто; она едва была иссечена, груба... Обе статуи поставили на колонны; тогда все переменилось. Мелочи и мелкие красоты исчезли от дали, а божественное выражение статуи Праксителя подавило величием и красотою. Ей надо было удалиться от толпы, стать ближе к небу, не рядом с нею — чтоб толпа поняла ее. И не смотрю ли я теперь на тебя, как народ на статую Праксителя; не вверх ли подымаю голову, не к небу ли смотрю, когда думаю о тебе; не на тверди ли этой ищу твои черты, и не оттуда ли сияешь мне ты любовью и улыбкой? Ангел! ангел!
21 июня.
Помнишь ли, как в стары годы я бранил тебя за притворство перед княг<иней>, а сам я научился теперь так притворяться, так хитрить, что самому смешно. Дело в том, покуда живешь с людьми, иначе поступать нельзя, — не дать же им на поругание свою чистую, святую мысль.
Вот твое письмо от 9 — оно грустно, печально. Нет, нет, Наташа — ты должна быть моя, моя без условий, без оговорок, моя — как моя душа, как мое сердце. Проклятие — что такое проклятие? — и там, где благословляет бог! Черно на душе, тяжко... Кончи, я умоляю тебя, — Как знаешь.
Ты пишешь, что могла бы теперь без взгляда на меня покинуть землю. Верю, тебе родина — небо, тебя ждет там привет, родная семья. С восторгом вознесся Христос к отцу своему, — но скорбь осталась в душе учеников. Что же я останусь здесь без тебя; я не вынесу и, останусь жив, то для того, чтоб в мире раздался еще отчаянный звук страдальческой души.
Ты не веришь в наше соединение... Ежели я в это буду не верить, то... то я сделаюсь мерзавцем. Нет мне неба, добродетели без тебя, Наташа, милая Наташа, сестра. Бог отдал мою судьбу в твою девственную руку; можешь ли ты располагать после этого собою, как ты явишься туда без Александра?
Да что же не едете в деревню?
Обнимаю тебя; нет, это слишком много, гляжу, гляжу на тебя, и в этом взгляде все, чего нет в письме.
Твой Александр.
Полина кланяется.
На обороте:
Примечания
Печатается по автографу (ЛБ). Впервые опубликовано: НС, 6, стр. 59 — 60 и 61 — 63. На автографе пометы Герцена: «[170] 153» (переделано из «152») и Н. А. Захарьиной: «19-е июля». Приписка от 20 — 23 июня находится, на отдельном листе.
Ответ на письма Н. А. Захарьиной от 19 мая — 1 июня и 3 — 9 июня 1837 г. (Изд. Павл., стр. 292 — 295 и 297 — 299).
... я рассорился с здешним губернатором... — Столкновение Герцена с Тюфяевым было вызвано преследованиями, которым вятский губернатор подвергал П. П. Медведеву (см. VIII, 247 и 295 — 296).
— Отклик на следующее высказывание Натальи Александровны: «Ты хочешь, чтоб я поздравила тебя с тем, что довольны выставкой, — поздравляю от всей души, но не знаю, что же из этого? принесет ли пользу? Впрочем, все это не лишнее — пригодится вперед. Я воображаю, как утомила тебя эта выставка <...> Ну, что Жуковский?
Это посещение интересует меня более всего из твоей выставки» (Изд. Павл., стр. 294).
— См. письмо Н. А. Захарьиной от 3 июля 1836 г. (там же, стр. 109).
.. «I Maestri» кончил... — См. письма 107, 110, а также I, 536.
Кончи ~ эту историю с женихом... — Наталья Александровна сообщала о сватовстве г. Богданова.
Ты пишешь, что могла бы теперь ~ покинуть землю. — 6 июня Наталья Александровна писала: «Когда ты написал, что нам не видеться в 37-м году, и маменька уверила, что папенька ни за что на свете не позволит, сперва сердце сжалось, я была несколько времени женщина, потом оглянулась на землю, — она показалась мне так чужда, так далека; я спокойно смотрела на небо и ждала, чтоб оно отворилось мне, и мне не жаль тогда было оставить тебя на земле одного; сбросив тело, я б неразлучно была с тобою, и кто б тогда воспрепятствовал?.. А теперь милейший прутик уж преграда нам. Ах, поверишь ли, мне не хотелось даже твоего взгляда...» стр. 298).
Ты не веришь в наше соединение... — 3 июня Наталья Александровна писала: «Я потеряла веру в наше свидание, не имею ее и в соединенье. Вера в любовь, в тебя — со мной, во мне, я! Благодарю вас, господи женихи, вас, добрые старатели и старательницы, и даже вас, Мар<ья> Степ<ановна>! Вы оттолкнули меня еще далее от земли, вы показали мне еще яснее ее и ваше ничтожество. Хочу мук, хочу страдания, хочу носить венец терновый...» (там же, стр. 297 — 298).
— 27 июля 1837 г. — стр. 318 — 321.