112. Н. А. ЗАХАРЬИНОЙ
10—14 июля 1837 г. Вятка.
10 июля 1837.
Вот что еще мне в голову пришло, ангел мой: ежели тебя будут мучить слишком женихом и ежели он сколько-нибудь благородный человек, что предположить в военном и богатом можно, пиши к нему письмо — разумеется, в крайности... скажи ему прямо, что ты любима, что ты любишь, проси его не мучить тебя, проси молчать. Ежели я буду в Москве — тогда заботиться не о чем, — это мое дело. Я сам явлюсь к нему и той силой, которая есть у меня в характере, заставлю его отказаться. — Ежели и новые надежды так же обманут — то это будет чудо, — самым холодным образом рассматривая, все вероятности в мою пользу. Внимание наследника, его свиты, Жуковского — с одной стороны, желание графа Бенкендорфа помочь, старания здешнего жандармского штаб-офицера и — вот на чем опираюсь я. Но не думай, чтоб я теперь, как прежде, безотчетно отдавался мечте о скором возвращении; нет, я отталкиваю эту мысль, чтоб не пришлось опять со слезою вырвать ее из сердца. Я имею вести из Петербурга от 25 июня — ежели они вполне справедливы, то каждый почтовый день я могу ждать высочайшего повеления и жду с трепетом. При одной мысли — может, на днях я буду собираться в путь — сердце бьется, руки дрожат, и пот выступает на лице. Все это возвращение, вся дальнейшая жизнь мне ничего не представляет, как черты моего ангела. Нет, прочь от меня всё: одна любовь, одна любовь. — О Наташа, мы будем счастливы, больше нежели счастливы. Все эти временные гадости исчезнут, и один луч света проникнет нашу душу, нашу жизнь!..
14 июля.
«Мысль и откровение» «Сон» и в нем, в идеал религии, перенес твои черты, даже твое имя; ты сделалась так нераздельна с каждой мечтой моей, с каждой мыслью — светлая, ангельская душа! — Ты вспоминала, как я в саду сидел с Огаревым; я вспомнил, как еще в том доме, где жила княжна Анна Борисов<на>, ты меня много раз водила в сад, кормила смородиной; ты была тогда ребенок — прелестный ребенок; потом вспомнил тебя у нас в саду: ты стояла на маленькой террасе из моей комнаты, а я и Пименов внизу, — помнишь — тогда ты уж переставала быть ребенком, тогда недоставало только этой пламенной любви, чтоб посвятить тебя в Девы. Я не могу отделить воспоминания всех светлых праздников от тебя. Помнишь ли, я был еще гораздо моложе, на Святой, я приех<ал> к вам, хотел было христосоваться с тобою; и какой-то стыд остановил меня — я вспыхнул в лице, подходя к тебе, и не смел поцеловать.
Страшно говорить, а, кажется, мое возвращение не подвержено никакому сомнению; опять тот святой трепет захватывает душу. Я увижу ее, ту сильную, пересоздавшую меня, ту высокую, о которой три года мечтал я; Наташа, я буду бледен при нашем свидании; я всегда бледнею, получая письма от тебя; а когда увижу, о господи. И буду жать ее руку и прижму ее к груди моей, — к груди, которая так сильно рвалась к тебе. Здесь радость освобождения будет отравлена, я спрячу душу свою как можно дальше и, уже переехав за границу Вятской губ<ернии>, сброшу с себя все земное и передамся чистому, святому восторгу, сделаюсь юношей, тем, которым был 9 апреля. Мед<ведева> должна меня забыть; никогда луча надежды на будущее я не подавал ей, в этом я чист. И любовь ее — какая непомерная разница с нашей любовью, это любовь женщины, — женщины, которая была замужем за стариком, которая ненавидела мужа. Любовь материальная, в ней есть поэзия; но выше женщины, не токмо как ты, но как Полина, она не может подняться. Сверх того, знаешь ли ты, что одна капля сала портит целый сосуд воды, сальное пятно исключает всякую чистоту, всякую святость любви, а где тут была чистота? Ей хотелось иметь молодого чичисбея, и не меня завлекла, а сама завлеклась. Жаль мне ее; пять лет жизни, год разлуки с тобою, все отдам для ее спокойствия, ибо я виноват, я увлекся самолюбием, я, видевши сначала, что она может пасть, не поддержал, а столкнул ее. Я не могу видеть ее без угрызенья совести: каждая слеза ее дешевле стоит ей, нежели мне. Она именно черное начало моей жизни. Вот каковы необузданные поступки. Зато Полина — что это за милое, исполненное поэзии существо, как детская простота в ней соединена с огненной душою. У нас нет другого разговора, как о тебе; мне надобен человек, с которым я могу говорить о тебе, — и она понимает. Скоро выйдет она замуж, желай им счастья, и она, и Скворцов достойны его...
ведь нам нельзя же будет часто видеться, да и при свиданье нельзя много говорить; будем писать. Прощай, моя восточная звездочка, Геспер-Афродита. Прощай.
Твой Александр.
Наташе.
Примечания
Впервые опубликовано: НС, 1897, № 8, стр. 109 — 111. На автографе пометы Герцена: «157» и Н. А. Захарьиной «29-е. Четверг». После слов: «каждый почтовый день я» (стр. 184, строка 29) зачеркнут: «должен»; после слов: «в идеал религии» (стр. 184, строка 39) зачеркнуто: «бросил».
... старания здешнего жандармского штаб-офицера... — Герцен имеет в виду обращение жандармского майора А. Г. Замятнина к начальнику Mосковского округа корпуса жандармов гр. Апраксину о «чистосердечном раскаянии, образе мыслей и отличном поведении во все двухлетнее пребывание Герцена в Вятке». Замятнин поддерживал ходатайство И. А. Яковлева о возвращении Герцена в Москву. В «справке», составленной по этому поводу в III отделении, было указано следующее: «В четырех письмах к актуариусу Огареву Герцен изложил мысли о разных предметах политических и философских, имеющие вид умствований непозволительных и обнаруживающие в нем сильное воображение и стремление к изменению настоящего порядка вещей. Герцен в оправдание свое показал, что большая часть рассуждений, заключающихся в означенных письмах, суть цитации из новейших английских и французских книг и журналов» (Л I, 437 — 438).
Я имею вести из Петербурга от 25 июня... — Письмо или письма, которые имеет в виду Герцен, неизвестны.
— Герцен откликается на следующие строки Натальи Александровны от 12 июня (о посещении ею московского дома Герцена): «Как живо в памяти, в сердце — вот под этим деревом, на этой лавочке мы сидели с тобой; тут ты читал Огареву, вот по этой дорожке ходили вместе, по этой аллее шли в последнее, и все пусто, наконец, все мертво! И уже тому три года...» (Изд. Павл.,
Ответ Н. А. Захарьиной от 29 июля и 31 июля — 12 августа 1837 г. — стр. 322 — 323, 323 — 326.