113. Н. А. ЗАХАРЬИНОЙ
16—21 июля 1837 г. Вятка.
16 июля 1837.
Он взял чашу и сказал: «Это делайте в мое воспоминание!» Беспредельная любовь его к ученикам чувствовала, какую сладость для души имеет воспоминание минут душевного увлечения, самой грусти. Может, воспоминания утраченного блага горьки, я не испытал этого, мое благо — твоя любовь, так неотъемлемо моя, так я, духи, лишенные своей вещественности, плавают, летают середи этой тверди. Вторая половина июля привела меня к этим мыслям; вот третий раз приближается 20 июля, и уж за несколько дней душа живет под влиянием памяти. Что важного было в этой прогулке по кладбищу? По-ихнему, ничего, да у них важно только представление к чину. А эта прогулка — светлая полоса в раме черной, в раме кладбища. Я не знал тогда, что за чувство меня связывало с тобою, но симпатия наша была беспредельна, мы друг на друга не могли насмотреться — как бы предчувствуя три черные года разлуки; я — лишенный тогда друга — обратился весь к тебе, я провожал карету, в которой ты уехала, взором любви братской, той же любви, как встретил тебя 9 апреля... Прости мне, что я рассказываю третий раз одно и то же; мне так хорошо при этих воспоминаниях. Вот эта ночь — в самом деле ужасная — когда меня взяли. Душа, утомленная горестью, очищенная прогулкой с тобою, требовала отдыха; я спал мертвым сном. Вдруг меня будят. — Белый султан, шпоры, холодные слова, я так оставлен, так одинок, а тут слезы старика, отвыкнувшего обнаруживать свои чувства, а тут слезы матери — почти лишенной чувств. Я состарелся в эту минуту! На другой день, усталый, избитый, измученный, я спал целый день в заключении и, когда проснулся, ты, ангел, первая явилась святой утешительницей, — я написал записку поздравительную княгине, для того чтоб хоть поклон послать тебе. Потом ты промелькнула мимо моих окон; о господи, как сильно билось у меня сердце, когда за каменной оградой, скованный стенами, я смотрел на тебя; о, я любил тебя уж страстно — все еще не давая себе отчета. А тут через несколько месяцев узнал я, как ты была в обмороке, когда услышала печальную весть, — тогда я понял всю силу твоей любви, тогда я понял, что я для тебя всё; слезы хотели брызнуть из глаз. О, в эту минуту как пламенно я прижал бы тебя к груди, как я поблагодарил бы за этот обморок. — Потом для тебя писал «Легенду»; видишь ли, как везде ты, как все воспоминания примыкают к тебе. А твои записки туда, в которых не было слова любви, но была любовь, — и злая судьба ни одной не дозволила сохранить. Я радовался твоему обмороку, — ты обручила им жизнь свою с моею. Но все еще так чисто, так бестелесно было мое чувство — но все еще не нашел любви больше братской, и не через несколько ли месяцев я мог отдать себе отчет в 9 апреле; надобно, чтоб между торжественной минутой нашей жизни протеснилось сколько-нибудь холодного времени, чтоб дать себе отчет, чтоб осмелиться его потребовать. Помнишь, Сазонов был 9 апреля у меня; когда ты уехала, он мне сказал: «Та cousine, Alexandre, est belle comme un ange, et comme elle t'aime!»[90] — Я спрятал лицо в подушку — но не плакал, я больше был радостен, нежели грустен. — Сверх всех прав, за одно это замечание Саз<онов> мне друг на всю жизнь. Часто, часто обращаю я взор на мою скверную комнату в Крутиц<ах> — священна она для меня; как бы желал я быть там, я целовал бы пол, стены, жандарма. И то окно, в которое я смотрел, когда ты ехала по Пречистенке, — все это родное, близкое. О Наташа!
— после можно бы умереть, даже не видавши Италии. В сторону все прочие, прежние мечты под клеймом Самолюбия и Эгоизма. Ты мне нужна — больше ничего не нужно. Скажи, чем ты хочешь меня — и я тем сделаюсь; хочешь ли славы — я приобрету ее и брошу к ногам твоим; хочешь ли, чтоб весь род человеческий не знал, что я существую, чтоб мое существование все было для одной тебя? Возьми его, оно твое — и нее будет мало, чтоб вознаградить блаженство, которое ты дала мне. Но тебе и не нужно вознаграждения. Ты любима! Да, ты можешь сказать, что ты любима! — Светлая минута теперь в душе моей; ах, лишь бы следом за ней не шла туча, лишь бы воспоминания святые не довели до воспоминаний проклятых. Прощай, Natalie, прощай, сестра!
Спустя полчаса.
Ангел мой! Долго сидел я теперь над этим листом, и душа была с тобою, слеза скатилась с глаз, и я сложил руки и, подняв к небу глаза, молился и благодарил бога за тебя; о, как много он мне дал. Не смею уж ни о чем более его просить. Что ты, ангел, теперь делаешь? Для меня была святая минута. 16 июля в 11 часов.
21 июля.
Друг мой! Как грозно вспоминал я нынче ту ужасную ночь, когда меня взяли. С вечера началась гроза, а в два часа ужаснейший град с шумом, треском и свистом выбил у меня все стеклы. Как величественна разъяренная природа. Молнии беспрерывно раздирали мрак, гром грохотал, и град в грецкий орех бил как камень, пущенный сильной рукою. Опасно было стоять в комнате, стеклы и градинки сыпались. Такова была в 1834 году душа моя, и, признаюсь, я радовался нынче на эту бурю — какой, впрочем, я в жизнь мою не видывал. Весь город точно после штурма. А ты, ангел, как провела эту ночь? Думая обо мне, и я был с тобою. — Русское поверье об Ильине дне сбылось.
— но не извиняется ни перед кем; ей дела нет до человеческих отношений. — Нынче, три года тому назад, ты узнала страшную весть. А несчастие ли это постигло тогда меня? Не знаю. — Я вырос, я лучше понял себя и тебя, я узнал людей, я юношей удалился из дому и совершеннолетним возвращусь в него. Ты знаешь, ангел, сколько сладкого в наших страданиях. — В 1835 году ты писала мне сюда, что в этот день узнала ты, что такое несчастие, — с тех пор ты могла убедиться, что и в этом несчастии есть блаженство святое; тогда воспоминание было слишком близко.
Ежели провидению угодно будет отдать в скором времени меня тебе, ежели в самом деле к осени я поеду в Москву, то, как ты думаешь, не заехать ли мне в Загорье прежде Москвы? Для этого потребно, чтоб оно было не более 5 верст от тракта (иначе, пап<енька> рассердится и начну с неприятности), а кажется, по той же дороге; в какую заставу вы ездите, не в Рогожскую ли? Но я боюсь за тебя, и потому я прислал бы передового мужика с запиской, а после, покуда закладывать на станции будут коляску, явился бы верхом на крестьянской лошади. Напиши, как думаешь? — А, может, это и скоро. — Но лучше не очень полагаться. Прощай. Душа моя, прощай. Прощай.
Александр.
Полина скоро, вероятно, будет m-me Scwortzow. Слава богу, она будет оценена мужем.
На обороте:
Примечания
Печатается по автографу (ЛБ). Впервые опубликовано НС, 8, стр. 111 — 113. На автографе помета Герцена: «158». Приписка от 21 июля находится на отдельном листе.
Он взял чашу... — Герцен ссылается на евангельский миф о Христе... я — лишенный тогда друга... — Намек на арест Огарева.
— 12 июля 1835 г. Наталья Александровна писала: «Через неделю настанет день, ужасный день, в который год тому назад я узнала, что такое в жизни несчастье, память его никогда не умрет в душе моей; глубоко, глубоко запечатлелась она в ней. Ничто не может стереть клейма, вклейменного жестокою рукой судьбы» (Изд. Павл., стр. 22).
«Твоя кузина, Александр, красива, как ангел, и как она любит тебя!» (франц.). — Ред.