115. Н. А. ЗАХАРЬИНОЙ
4—11 августа 1837 г. Вятка.
4 августа 1837. Вятка.
Ангел мой, милая Наташа, вот уж целая неделя прошла с тех пор, как я к тебе писал. Прости меня! Что-то такое глупое, гадкое было в душе, что я не достоин был писать к тебе. Зато я послал «I Maestri»—получила ли ты? Пиши твое мнение, оно мне дороже всех. И все еще, ангел мой, ни слуху, ни духу об освобождении, а ты знаешь, что такое нам разлука. Хотя точно я сдержал слово и нынешний год с самого начала как-то провожу гораздо лучше, уединеннее, больше занимаюсь, но нет, право, все силы истощаются. Хочу видеть, хочу прижать тебя к груди — и ничто, ничто не развлекает, не веселит. А впрочем, я часто хохочу; хохот на подкладке вздоха хуже слез. Вечером печальная мысль как будто с лунным светом, сольется на душу — тогда я целую твой медальон и засыпаю, грустно, а тут проснешься — и с какой-то ненавистью смотришь на этот гадкий день, светлый для других, а для меня... Но не думай однако, чтоб я предавался черной грусти, нет, с полуслезою сажусь за свой стол, и понемногу разные впечатления облегчают душу; но странное дело — кажется, человек не может разом иметь двух мыслей в голове. А я что бы ни делал, чем бы ни занимался, мысль о тебе тут, никогда, никогда, ни на секунду не покидает. Разве потому, что эта мысль — сама душа моя.
Письма от тебя, письма, вот уже больше месяца не было, и вдруг два. Нет, надежды наши не вздор, с всяким днем они становятся больше; они похожи на издали вырезывающиеся берега, к которым корабль не может пристать, — но они видны; первый попутный ветер, и он там, дома. Надобно больше всего, ждать 30 августа, именины цесаревича; ибо все эти надежды ют него, он писал прямо императору — и свита его была так внимательна, что предупредила нового губер<натора>, чтоб он был со мною как с человеком, обратившим на себя внимание в<еликого> кн<язя>. — Впрочем, очень может быть, что меня переведут в Петерб<ург>, — этого не бойся, я тотчас приеду в отпуск. И там, может, прежде Наташи я увижу море. О море, море — там пространно послать звук души по необозримой синеве; море — не так, как мертвая земля; оно тоже волнуется, тоже дышит; ежели так случится, не досадуй на продолжение разлуки; тем, где годы протекали без надежды, ничего не значит два, три месяца. Кажется, нельзя сомневаться; впрочем, все в воле государя, но уж есть и факт. Оболенский, сосланный в Пермь, по просьбе переведен в Калугу, т. е. из 1500 верст за 150 от Москвы. Будем ждать, ангел, будем ждать; право, стало опять легко на душе. Даже писать тяжело, хотел бы высказать все — нет, не словами — взглядом и... поцелуем, одним поцелуем. Наташа, я пресумасбродный мечтатель. — Я тебя обрадовал, друг мой, моей мыслью ехать в маленький городок Италии — по чему же ты удивилась? Ты так хорошо знаешь меня, — может, лучше, нежели я сам... Что слава — ежели она должна быть, то она сама совьет лавровый венок, сама наденет, о чем хлопотать; я хочу жизни, полной жизни, часть ее я испытал — это твоя любовь; о, сколько блаженства и святости она мне принесла и как подняла она меня. Но и ты заплатила мне прелестно, и в твоем письме есть одно место, которое я читал со слезою радости, — это твоя сильная уверенность в моей любви. Ты не можешь себе меня представить без этой любви к тебе. О, как ты поняла меня. — Но скажи, зачем ты всегда таким мраком покрываешь 9 месяцев тюрьмы, — уверяю тебя, что это вам со стороны так казалось: я мало страдал там, и все страдания искупились 9 апреля; там я узнал свою силу, там я был высок и недоступен всему земному. Есть другие 9 месяцев в моей жизни, которым бы я бросил в лицо анафему, от которых я страдаю доселе, это от мая 1835 до начала 1836 года, вот скверная эпоха жизни! А тюрьму напрасно назвала ты «беззвездной ночью».
9 августа.
— Да, любовь не может охладить другое чувство любви... и, в самом деле, нам ли бояться; неужели целая жизнь страданий нас не выучила, не укрепила? — Ежели я когда паду утомленный — одно слово твое, и я опять больше человека.
Твой Александр.
Странно, очень странно воспитание провидения; за мою жизнь на мне почти не лежит никакой ответственности. Я ничего не делал по своему желанию, рука сильная вела, влекла меня, иногда по острым камням, иногда степями. Отчего развилась во мне фантазия, отчего так близко и живо к душе принял я науки? — Причина ясная — мое затворническое воспитание; огненный характер требовал деятельности, жизни — не было ему ее во внешнем, и весь этот огонь перенес я в науку; она для меня сделалась также непреложно существующее, живое, как практическая жизнь. — Но по воле ли я избрал? Как только кончилась школа, отворилась тюрьма — тут перст провидения еще яснее повел меня. Знал ли я, для чего я содержусь, что со мною будет? Сила, не от меня зависящая, не мною направляемая, приказывала, толкала, распоряжалась, и в эту тюрьму явилась ты... Странно, ей-богу, странно! А там та же сила повела в Пермь — там сегодня я спокойно сидел у окна, смотря на Каму и воображая годы жить в печальном городе, а завтра ехал в Вятку; тут, замешанный в чернь, в толпу, встретился с Витбергом. Ну, наконец, теперь, настоящее положение мое страннее всего прошедшего. Взгляни на состав его. Ссылка и немилость, внимание наследника; с одной стороны, я проживу еще год здесь; может, <ернию>. С другой — я через месяц прижму тебя к груди моей; может, я через месяц где-нибудь и министерстве. И заметь больше всего, что во всех этих воля моя нисколько не участвует; я именно как лодка, брошенная на море, даже не имею силы желать того или другого, а должен ждать, чем и как развяжет судьба эту повесть моей жизни. Итак, покоримся же этому персту, не всякого так круто ведет он, стало, не всякий этого достоин. Посмотри ты на других: они располагают своей жизнию, как собственностью; хотят идти, так и идут, иногда на пути встречают легенькие трудности и все-таки идут, и их ход — при всей воле их — не их ход, а ход массы, толпы; а мой бег — при всей непроизвольности — самобытен. Наташа, такому человеку ты должна была принадлежать, в таком человеке будет сила сделать счастливою твою высокую душу, и для него ты будешь продолжение этого перста господня; да, бог облек волю свою в тело, и это тело так же прелестно, как душа, обитающая в нем, — это ты, Наташа!
11 августа.
От Emilie получил я записочку; она бранит, что редко пишу к тебе, — но это неправда. Кланяйся ей, скажи, что я все по-прежнему очень, очень люблю ее итальянскую душу, — может, скоро увижу ее; какие огромные права имеет она на мою дружбу. Я помню, когда взяли Огар<ева>, как она грустила обо мне, и, друг моей Наташи, — она должна принадлежать к самому малому числу избранных нами. Прощай, — близкие надежды давят, нельзя спокойно дышать. Целую тебя, твои руки, прощай.
(ЛБ). Изд. Павл., — 328. На автографе помета Герцена: «162». Конец письма, от слов «Странно, очень странно» написан на отдельном листе.
Ответ на письма Н. А. Захарьиной от 29 июня — 18 июля и 20 — 27 июля 1837 г. стр. 308 — 312 и 318-321).
... нового губер<натора>... — «Былом и думах» (VIII, 296).
— 30 июня Наталья Александровна писала Герцену: «Нет, я мечтала именно о том, что ты писал мне ныне, и не смела сказать тебе этого; на берегу моря, в божьем цветнике, далеко от суеты, шума, ропота, камней, людей, на земле — далеко земли — сказать тебе: “Александр мой! люблю тебя”. Обнять тебя, посмотреть на тебя и... отдать небу то, чем земля недостойна обладать. Знав, что ты любишь славу, я не смела молвить тебе об уединении; вообрази же, что со мною стало, когда я читала твое письмо!..» (Изд. Павл., стр. 308 — 309).
— В письме от 20 июля Наталья Александровна писала, в связи с третьей годовщиной со дня ареста Герцена: «В памяти являются картина за картиной последних часов с тобою, за этим 9 месяцев — ночь, одна темная, безотрадная, беззвездная ночь, в которую не видно, что небо, что земля; да, так черное горе обнимало тогда мою душу, что я не чувствовала земли и забывала небо» (там же, стр. 318). Герцен не совсем понял значение этих слов Натальи Александровны, которая характеризовала ими свое душевное состояние, а не положение Герцена.
Я говорю о том месте твоего письма, где ты селишь мне быть вполне сыном. — Наталья Александровна писала 4 июля, возражая на письмо Герцена от 7 — 9 июня 1837 г. (см. стр. 173 наст. тома): «Какая холодная мысль станет между тобой и папенькой? Да, голос сильный, святой и мой голос скажут тебе: „Он твой отец, он много для тебя сделал”; по какой же голос скажет: „Он единственное препятствие твоему счастию”. Ужели между нами, между мною и тобою, есть кто, кроме бога? Ежели мы встретим препятствие в папеньке, бог нам препятствует. И может ли мысль холодную, между кем же? Между отцом и сыном... О ! нет, Александр, пусть век у тебя будет отец, пусть век ты будешь ему сыном, пусть в родине ты найдешь родных!..» стр. 310).
— Записка Э. М. Аксберг неизвестна.
— 29 августа 1837 г. — Изд. Павл., стр. 336 — 337.