117. Н. А. ЗАХАРЬИНОЙ
22—25 августа 1837 г. Вятка.
22 августа 1837.
Наташа! Вот ужасное время поста и искушения; я никогда столько не страдал от угрожающих бедствий, сколько теперь от надежд, — видеть возможность, видеть близость исполнения такого пламенного желания — и все-таки не видать самого исполнения. Надежды — вещь ужасная, они своею теплотою разогревают, мягчат то твердое направление сердца, которым мы обрекаем себя на неотвратимое страдание, таким образом отнимают силу, и, когда они, не получая беспрестанно пищи, бледнеют, открывается слабость, и горечь положения является и колоссальном виде, как все, представляющееся глазам горячешного. В самом деле, ну тебе бы сказали, что я завтра буду, а я приехал бы через неделю — сколько перестрадала бы ты, как ужасны были бы эти А ежели бы сказали, что увидимся через год, — было бы тяжело, но бог послал б и силу, и ты спокойно ждала бы, а я бы приехал через 8 месяцев? и я опять скучаю и бешусь больше, нежели когда-нибудь. Наташа, Наташа! Ах, зачем грозная судьба лишила тебя всех этих восторгов, всех поцелуев, всех этих взглядов. О ангел мой! На днях я читал у Жан-Поля «Искусство быть веселым в несчастии». Вот смех! Жан-Поль — великий поэт, но это так холодно, его обдуманное средство обмана, так холодно. А впрочем, его надобно читать людям, которые очень счастливы; те поверят, что можно так «утешаться». А я не верю. — Вижу я сегодня но сне, что в Москве, что собираюсь идти к тебе, наконец, нижу и тебя, но что-то смутно — и все-таки какая-то гармония разлилась по душе, я проснулся со вздохом, но вздох этот был сладок! О боже — зачем прошел тот век, в который телесными трудами иногда заставляли искупать свою волю. Пусть меня бы освободили с тем, чтоб идти пешком, сейчас бы пошел, босой, питаясь подаянием. О, с каким восторгом я прижал бы тогда тебя к груди моей. «Взгляни, — сказал бы я, — как солнце обожгло лицо мое, взгляни на кровь на моих ногах, взгляни на мое утомление — все это для тебя, Наташа». И не по праву ли после этого я склонил бы голову на твою грудь, и ты бы поцеловала меня, и, может, с этим поцелуем я умер бы — и довольно житья. Зачем это нынче невозможно? Чем я заслужу — страданиями; — но разве я за тебя — дар бога — достойнее дара он не мог при всем всемогуществе мне дать. — Ты теперь уж, верно, прочла «I Maestri» — ну видела ли ты себя там? Я тебе говорил уж: во всех статьях невольно вдали, в святой святых — виднеются
Ты опять на меня будешь сердиться за белую половинку этого письма, а писать некогда — ну, вперед помиримся же. Прощай, ангел мой, прощай. А завтра 26-е. — Верь, недолго еще продолжится первый том твоих страданий. А второй — он еще не начинался... Фу... Но моя ты будешь... да ты и теперь моя.
Я опять испортился, ничего не делаю (т. е. ничего путного), таскаюсь по улицам и по домам, убиваю время на скорую руку, эти надежды на свидание с тобою развинтили меня совсем.
Прощай же, надобно идти в канцелярию. — Давно нет звуков «песни ангела».
Когда будешь писать к Emilie — братский поклон.
На обороте: Наташе.
(ЛБ). Впервые опубликовано: стр. 335 — 336 (ошибочно объединено с письмом от 16 — 18 августа). На автографе пометы Герцена: «166» и Н. А. Захарьиной: «15 сен<тября>».
«песни ангела». — «Песнями ангела» Герцен в «I Maestri» назвал письма Натальи Александровны (ср. письмо 121).