118. Н. А. ЗАХАРЬИНОЙ
26—29 августа 1837 г. Вятка.
1837. Августа 26.
Друг мой, из той же дали простираю я тебе мою руку сегодняшний день, как и в прошлом, как и два года, как и три года. Поздравляю тебя, — хочется быть нынче веселым — а грустно. Терпели много, потерпим еще, надежда все еще светит, как утренняя звезда. Вчера пришло освобождение двум сосланным семействам из Польши. Радость, восторг — только потому, что едут на родину, а я... я, оторванный от тебя, я, назначенный утереть слезу на глазах ангела, как же я должен буду радоваться. Я брошусь на колени и принесу благодарность богу за то, что он сжалился надо мною, покончив эту трудную эпоху жизни. Каждый день теперь надобно ждать до 15 сентября. После надежды побледнеют. — Сегодня весь день посвящен тебе — а будто все прочие моей жизни не тебе посвящены? Будь же и ты весела присутствием моей души...
Вечер.
Ну вот и этот день, прошел! О Наташа, о мой ангел, как тяжело это бремя, которое судьба бросила на мои плеча. Я грустил весь день. Многие поздравляли avec le jour de nom de la chère cousine[91] — это меня радовало, но грусть проглядывала скрозь каждую улыбку. Бал сегодня, меня звали, я не мог решиться ехать и просидел весь вечер дома. — Слов нет, выражений нет моей любви, она растет, она захватывает все бытие мое, все, все проникнуто ею. Дружба — чувство высокое, но как она далека от любви, насколько не может она заместить любви, а любовь наполняет всё. Два друга, как бы ни была велика их дружба, все два друга — а двое любящих — одно существо, выше человека. Оттого-то так тягостно быть в разлуке. О провидение, услышь же мою молитву, отдай мне ее, долго я терпел — но силы слабеют, не могу более... Наташа, ей-богу, кажется, я не перенесу еще год разлуки.
отчего я всю власть над моей душою отдал тебе. — Прощай, ты уже давно спишь. Ангелы, навейте же ей мой образ, и я, усталый, почти нездоровый от надежд и медленности их, лягу. Прощай, целую тебя в глаза, в уста, в твои милые уста, еще... еще...
29 августа.
Твои письма от 30 июля и 20 августа. — Отвечать теперь не стану, не могу, дай прийти в себя. Я мучился и страдал все эти дни, не знал, куда деться; эта надежда, похожая на каплю ртути, которую чувствуешь под пальцем, а взять нельзя, истомила меня. Твои письма всё исправили, я легко вздохнул, я светло взглянул... Да укажи, Наташа, хоть одно пятнышко на твоей душе, бога ради, укажи, тогда я поверю, что ты человек. Высота твоя подавляет меня. И притом что-то детское, ребячье. — Говорят, что у Рафаиловых мадонн только черты женщины, а что ясно видно божественную, неземную. Так и в тебе только форма человека, а сущность ангела!
Ну что сказать о надеждах — ежели б я подал просьбу, то был бы уж в Москве, вот все, что могу сказать. Горько мое положение... но прочь слабость, какой я предавался эти дни. Будем покойно ждать. И границу я тебе назначу, после которой надежды увянут, привыкни к этой мысли; эта граница — 15 сентября, она близка, тогда придет почта от 30 августа. Проси же у бога, к которому ты так близка, сил. И где же бы было вечное, святое начало любви — ежели б пространство могло ее привесть в отчаяние? Вспомни, что, ежели я буду знать, что ты покойна, я многое перенесу. А твоя грусть сломает меня. И почем знать, какая цель у провидения, продолжая нашу разлуку; не оттого ли мы только негодуем, что поэзия свидания поглотила душу нашу. Наташа! Страданий наших две части: одна — это моя ссылка, другая — будет в Москве до нашего соединения. Не забывай, что чем долее первая часть, тем короче вторая. Первую мы знаем, знаем глубокую, острую боль разлуки, знаем эту жгучую жажду свиданья, Взгляда, поцелуя — знаем и переносим, ты сама писала, — в ней есть поэзия, высокое страданий, эта часть опирается на святое 9 апреля. Другая обопрется на тот неизвестный, святой день свидания и поведет рядом немых, глупых обид и оскорблений, лишенных высокого и запечатленных штемпелем людей мелких — тягостная будет эпоха. Я знаю, что все это вздор перед любовью, что мы победим, хотя бы победа и была уже на том свете <...>[92] вопрос (которого решение известно одному богу): ко<то>рую часть легче выносить. Я не знаю — Он знает; оставим же ропот, будем его детьми... В самом деле, ты права: можно ли было надеяться, что судьба Полины так быстро переменится, и после этого нам сметь сомневаться. Ах, сколько людей пошли бы на каторгу за один взгляд истинной любви, за одну мысль, что где-нибудь бьется сердце за них, и холодный мир отказывает им, может, потому, что они ищут на ложной дороге. А нам отчаиваться — неблагодарность! — Это не тебя, ангел, а себя я уговариваю...
На обороте:
Примечания
Печатается по автографу (ЛБ) Впервые опубликовано: Изд. Павл., — 339. На автографе пометы Герцена: «167» и Н. А. Захарьиной: «15 сент<ября>».
— ответ на письма Н. А. Захарьиной от 31 июля — 12 августа, 15 — 16 и 16 — 19 августа 1837 г. (Изд. Павл., стр. 323 — 326, 328 — 331 и 331 — 332).
Вчера пришло освобождение двум сосланным семействам из Польши. — Речь идет об участниках польского революционного движения — враче Исидоре Наумовиче и дворянине Адаме Римше с семьями. Первый находился в Вятке с 11 ноября 1833 г. по распоряжению виленского военного губернатора «за участие в польском мятеже и неблагонамеренные замыслы против правительства», второй — с 4 июля 1834 г. — «по конфирмации виленского, гродненского, минского и белостокского генерал-губернатора за участие с злоумышленником Шиманским в намерениях его» (Л. XII, 390 — 391).
... твое письмо от 26 августа 1836. — Герцен имеет в виду письмо Н. А. Захарьиной от 23 — 29 августа 1836 г. (Изд. Павл., — 128).
... ты права: можно ли было надеяться, что судьба Полины так быстро переменится... — Отклик на слова Натальи Александровны от 1 августа: «Когда Полина и Скворцов любят, чего им желать долгую жизнь — на что? богатства — вздор... Желаю им здоровья на земле, желаю вместе покинуть ее и там быть нераздельными <...> я чрезвычайно рада, что участь Полины переменилась; видишь ли, как нам самим не должно заботиться; сколько раз ты писал о ее несчастье, — Он не покинет избранных...» (там же, стр. 324).
[91] с днем ангела (франц.). — Ред.
[92] Автограф поврежден. — Ред.