119. Н. А. ЗАХАРЬИНОЙ
30 августа — 1 сентября 1837 г. Вятка.
С каждым днем я дичаю больше и больше, люди делаются мне так посторонны, так чужды, что я бегаю оттуда, где их много. Нет, Наташа, не скоро можно сделаться братом, другом; больше или меньше сочувствия соединяет того, другого по разным началам, из разных оснований. Вот этот любит меня за то, что я остер, за то, что ядовитая ирония вырывается из больной души; вон тот что-нибудь — может, за то, что один Хорошо хвалит меня, а другой хорошо повязывает галстух. Хотел бы оторвать клок горячего сердца и дать им и заставить подняться к той сильной, высокой, полной жизни, и они подымаются. Да нет, курица не товарищ орлу, скорей ласточка, скорей горлица ему товарищ. Люди много потеряли в моем мнении с 1834 года; я сам en qualité d'homme[93] много потерял в своих глазах. Но все верования, все чувства к ним сосредоточились около двух идеалов святости божественной: около тебя и Ог<арева>. Вами я люблю людей, вами люблю себя. — Хоть бы уж по крайней мере были они мерзавцы, а то в том-то и беда: ни в хорошем нельзя на них опереться, ни и дурном. Иоанн в Апокалипс<исе> говорит: «О, будь горяч или холоден!» Да, уж эти парные люди! люди чуть тепленько! Это жалкое зрелище, но еще утешиться можно. Есть хуже зрелища, и там утешиться мудрено. Представь себе сильного (физически) человека, которому дали яду, мало — чтоб умереть, много — чтоб быть здоровым, — и вот этот яд мало-помалу начинает его буравить, мучить, томить, и он долго перемогается, но, наконец, обессиленный, отдается вполне разлагающей его боли, и крепкое тело его слабнет, и жизнь тухнет. Вот ужасное положение, в котором теперь находится Витберг. Ежели бы ты его видела, когда он приехал и теперь, ты бы его не узнала. Полосы поседели, лицо в морщинах, глаза потухли. Даже, и ужас, даже я замечаю огромную разницу в самых умственных способностях; какая-то лень души овладела им, редко говорит он о искусстве, о котором прежде говорил всегда; иногда будто вспыхнет его гений, взглянет из заплаканных глаз и опять потухнет. Сердце разрывается при этом зрелище; гнетущая бедность начинает дотрогиваться до его груди — холодной рукою. Жена, семейство... Фу... А в будущем что: жена, еще большее семейство и холодная рука гнетущей бедности. Не надгробная ли речь его таланту моя статья «I Maestri»? Я не имею больше сил утешать его; мы дальше, нежели были прежде, одна симпатия страдания и таланта соединяет нас, в силу остальных идей нас делит огромное расстояние XIX века с XVIII. — И зачем он женился? — как будто можно художнику любить но второй раз. И зачем женился на обыкновенной — А когда я уеду... Велика была твоя жизнь, Витберг; ты знал восторг искусства и восторг славы, ты знал страдания художника и страдания отца семейства. Твою жизнь я передам пером симпатии потомству. Но она окончилась, мир поднес этот яд, невинные уста обмакнул ты в него — осталось умереть. Яд равно действует в груди преступника и в груди Сократа. — Еще его ожидает одна ужасная минута — когда он поймет то, что понял я. Или господь совершит чудо для строителя храма Его!
Ты пишешь о грусти, когда мне надобно будет покидать здешних друзей, — будет грустно, но я не хочу их обманывать, восторг займет все сердце, и одно пятно на этом полном восторге будет, может быть, взор М<едведевой> — его я желал бы миновать. Люблю я Полину, люблю Скворцова — но разве я им нужен, разве они не составляют свое целое? Эрн — с тем я не так близок душою — но люблю и его, он сам прежде меня, может, уедет; его перевели в Петербург, да и хоть бы остался, что он мне? Витберг — звезда заходящая и звезда восходящая вместе идти не могут. Вся совокупность их ничего перед тобою. Нам один путь через всю жизнь, а потом через вечность. Слезу им и искреннейшую дружбу, особенно Полине; она как-то росла на моих руках, моим стараньем, и она ужасно меня любит. Через два месяца она, вероятно, уже m-me Sckwortzow.
Сегодня 30 августа! Сегодня должна там решиться судьба наша. Еще год — моя, почему я спрашивал, заезжать ли в Загорье; я не тебя спрашивал, а их, т. е. не взбесит ли это к<нягиню> с компанией. И не знаю, сделаю ли я это; застава не та, а большой объезд невозможен. Лишь бы меня освободили; да когда вы воротитесь в Москву? к 1 октября непременно. Впрочем, ваши приказания, м<илостивая> г<осударыня>, все исполню и не забуду ничего. Наконец, мало-помалу все сосланные вместе со мною получили полупрощение и льготы. Один я остался! Помимо меня одного прошли все милости и льготы. Вчера я узнал, что Ог<ареву> разрешен выезд из Пензенской губ<ернии> и он недавно был в Рязани. Оболенский уж с месяц проскакал по Вятской губ<ернии> — посылая со станций мне поклоны. Даже сидевшие в казематах в Шлиссельбурге освобождены. Сат<ин> на Кавказе. Этого понять нельзя; или мне готовится не полумилость, а целая — будем, будем ждать.
1-го сентября.
Опять белую страницу пошлю тебе, ангел мой; лишь только было я принялся писать, за мной прислали Дела много мне, но это хорошо; время идет скорее. Прощай, милая сестра, прощай. Полина со слезой слушала, что ты пишешь об ней и к ней. Ты для нее и для Скворцова — какое-то телесное выражение бога и всего святого и изящного на земле. Что же ты должна быть для меня, когда люди, не видавшие тебя, по одним письмам составили такой идеал? Что? — Для меня ты вся совокупность всего высокого, поэтического, нет, больше — сама любовь... О Наташа, где нашел бы я такую подругу, ежели бы бог не указал мне ее возле. Так-то всегда поступает человек: ищет вдали то, что возле его. Благословим же еще раз Крутицкие казармы, 9 апреля; оно не произвело нашей любви, она была прежде; но оно связало навеки наши души. Прощай. — Целую тебя много, много.
Твой Александр.
Примечания
Печатается по автографу Впервые опубликовано: Изд. Павл., стр. 339 — 340. На автографе помета Герцена: «168». Не исключена возможность, что настоящее письмо было отправлено Герценом адресату вместе с предыдущим.
Продолжение ответа на письма Н. А. Захарьиной от 15 — 16 и 16 — 19 августа 1837 г. стр. 328 — 331 и 331 — 332).
Иоанн в Апокалипс(исе) говорит: «О, будь горяч или холоден!» -, — См. Откровение Иоанна Богослова, 3, 15.
... я спрашивал, заезжать ли в Загорье... — См. письмо 113,стр. 188 — 189.
... ваши приказания, м<илостивая> г<осударыня>, все исполню и не забуду ничего. — Герцен имеет в виду следующее место из письма Натальи Александровны от 15 — 16 августа: «Но вот мои повеленья: не прежде подъезжать к Загорью, как в 2 часа пополудни, в 3-м, они отдыхают от обеда, и я, где ты хочешь, в саду, в роще, или на самой дороге встречу тебя, только, конечно, наперед пришли, но как можно осторожнее <...> Помни же, в третьем часу, и отнюдь не показываться перед окнами дома, я проведу тебя в гостиную, туда никто не придет, а когда княгиня проснется, отворят двери спальной и я объявлю ей о дорогом госте <...> А вот еще я придумала: ехавши в Загорье, первое встретится глазам скотный двор, подле него столб с надписью деревни и вместе с ним выкрашенная белым горница, в которой живет одна старушка; заезжай прямо туда, только сзади, пришли ее сказать мне осторожнее, и все-таки мы увидимся без них. Даже ежели и из Москвы ты приедешь, то постарайся в этом часу и так, как я писала прежде, поступай» стр. 328 — 331).
Наконец, мало-помалу все сосланные вместе со мною получили полупрощение и льготы. — Огареву, по ходатайству пензенского губернатора Панчулидзева, 24 февраля 1837 г. царем был разрешен переезд в те губернии, в которых находились имения Огарева, в том числе в Рязанскую губернию, где расположено было его имение Акшино. Н. М. Сатину разрешено было 31 марта того же года вторично отправиться для лечения на Кавказ. О переводе И. А. Оболенского из Перми в Калугу см. в письме 115 (стр. 192).
Даже сидевшие в казематах в Шлиссельбурге освобождены. — К бессрочному заключению в Шлиссельбургскую крепость были приговорены по тому же делу, что и Герцен, В. И. Соколовский, А. В. Уткин и Л. К. Ибаев. Дошедшие в 1837 г. до Герцена сведения о том, что они были освобождены из крепости, не соответствовали действительности. Только в 1838 г., после того, как Уткин, не вынеся тяжелых условий заключения, умер, участь Соколовского и Ибаева была смягчена. Первый из них был выслан в Вологодскую губ., второй — в Пермскую.
— Наталья Александровна писала 19 августа: «Хорошо, мой друг, встреча с Полиной должна быть для нас незабвенна, пусть рука твоя увековечит ее; может, долго после нас она возбудит благороднейшие чувства и в тех сердцах, с которыми нас не связывала симпатии» (Изд. Павл., стр. 332).
— 23 сентября 1837 г. (на это и два предыдущих письма) — Изд. Павл., стр. 345 — 348.
[93] как человек (франц.). — Ред.