124. Н. А. ЗАХАРЬИНОЙ
4 — 12 октября 1837 г. Вятка.
4 октября 1837.
Ты опять в Москве, мой ангел, мне писала маменька. Ты и Москве... а я в Вятке, и каждый день далее в осень срывает нелепые листки надежды, и будущая зима угловатыми сучьями, трупом выказывается. Маменька пишет: «27-го мы обедаем у Льва Алексеевича, может, и Наташа там будет». Ну, что проще этих слов; они меня взволновали. Я представил себе ту возможность, которая так близко подходила, я был на шаг от рая, и не умел отворить дверь — потому что не умел склонить выю. И потом представил себе, как мы встретились бы, сидели у Л<ьва> Ал<ексеевича>, — так живо... вот ты входишь, вот твой взгляд... Damnation et Anathème[99] на этих людей, которые не пускают меня в мою сферу жизни, а держат в сыром подвале.
Я сейчас писал письмо к Арсеньеву (в свиту в<еликого> к<нязя>), чтоб поблагодарить его за письмо, которое он писал обо мне, — насколько я умею просить, я просил его о возвращении), я просил, чтоб сняли цепь с руки, которая готова на всякую деятельность. Ах, Наташа, тяжело мне без тебя. Теперь я очень занят по службе — это хорошо; голый, практический мир сухих фактов усыпляет чувства, утомляет душу, но вдруг середь какого-нибудь журнала казенной палаты подлетит горняя мечта; скрозь какой-то флер, как бы вдали, она образуется в твой образ, — и радость, и горе обовьет душу. Ну ты сама знаешь, как это бывает. — Я, не подумавши, писал тебе о Петербурге; еще разлука, это выше моих сил. Господь, облегчи же сколько-нибудь нам крест наш; и Ему — божественному — пособили нести его.
Я скоро шафером у Полины — эти приготовления, все это вместе, розовое и красное, отбрасывает на меня одно черное. Ты мне пишешь: «Пусть останется у тебя отец» — я и сам это понимаю и чувствую, но как же он должен меня любить за ту жертву, которую я ему приношу, отдаляя мое блаженство, оставляя тебя в кругу людей недостойных — как на обиду. В какой груди найдется богатства настолько, чтоб заплатить за эту жертву? Странно — мне кажется, лучше было бы, ежели б он меня меньше любил. Кто заколдовал меня в этот круг... А как хорошо умереть. Ты, ангел, склонишь свою голову на мою грудь, глаза твои будут устремлены на меня, я еще раз скажу: «Люблю тебя, люблю...», и твое последнее слово будет слово любви, а так бы в одно мгновение, обнявши друг друга. Эта мысль с каждым днем нравится мне больше.
По всем расчетам теперь граница и предел ожиданиям; завтра придет почта, и, ежели по ней ничего не будет, то не очень скоро будет что-нибудь. Как досыта я настрадался в это время. Эта обманутая надежда прорезала твердое место на сердце я обратилась в болезнь... год тому назад приготовляли мы портрет с Витб<ергом> для тебя; я восхищался твоею радостью, а нынче твое рождение будет мрачно в Москве для тебя, мрачно и Вятке для меня; боже мой, ежели б это только было возможно — 22 быть в Москве... Чудовищем черным и холодным стоит рок и держит железной рукою. Туда, туда летел бы скрыть, голову на груди ангела, пить его дыхание, умереть с ним. А рок улыбается свинцовым глазом и говорит: «Поезжай в палату разбирать дела»... Вот эпиграмма в действии.
9 октяб<ря>.
Когда мы будем вместе, когда мы будем совсем отданы друг другу и посторонние выйдут из светлой черты нашей сферы, тогда мы посвятим целые вечера на то, чтоб перечитать в одно время и твои, и мои письма. Это будет дивное наслаждение: все переливы души, все сильные впечатления, и за какую огромную эпоху жизни, заключены в этих письмах. Твои переменились только объемом — Молитва и Любовь; но эта душа развертывается обширнее и, наконец, как безгранная лазурь неба, не имеет предела. На твоей душе нет ни пятнышка, ни тусклого места от дыхания людей — бог вымежевал тебя от толпы, и твои письмы — стройное развитие Любви и Молитвы, от первого до последнего. Грусть в них есть, мрачности нигде; и в самую темную ночь небо не может быть темно, когда нет облаков. Так, как из полусветлого минерала огонь выплавляет чистую каплю стекла — так пламенная любовь моя придала небесную прозрачность твоей душе. Твои письмы — это одно письмо. — Совсем другое мои письмы; во мне от рождения не было последовательного развития, моя душа жила конвульсиями, металась всюду и тысячи раз менялась. Самоотверженная в Крутицах — она совершенно затускла в первое время ссылки, тут было что-то потерянное во мне, какая-то апоплексия сломила полбытия. Тебе назначено было воскресить меня, и вот мало-помалу мощные слова твои «Любовь и Молитва» начинают день и томной душе. Заметь, в 1836 в начале впервые является в моих письмах истинная религия. Но и тут нет твоей стройности — знойные страсти тянут, с одной стороны, душу, необузданное самолюбие — с другой, а между тем все бытие погружено и светлое море любви, но это светлое море волнуется, бушует, это не твое небо, а земное море, и иногда кровь, текущая из ран души, покрывает его пурпуром. После самого пламенного порыва — мрачный звук, сплетенный из раскаяния и разлуки. Ридом с безотчетным восторгом от тебя стоит иногда привидение, рядом с смехом — не слеза, а скрып зубов... И заметь еще, небо твоей любви ничего не имеет постороннего. А я похож на пловца в своем море любви: то та часть человека видна из волн, то другая. Проезд в<еликого> к<нязя> взволновал меня, и самолюбие вырезалось яркими чертами в последующих письмах. Твоя душа уж не изменится ни на волос, такою воротится она к богу; в моей еще тысячи судорожных мыслей и движений — но основа одна и незыблемая: это любовь к тебе, на этой основе создастся храм моей жизни. — Наташа, сколько блаженства мы принесли друг другу. Обратимся к богу и поблагодарим его за то, что он наши души раскрыл этому высокому, святому чувству любви...
— два большие письма (посл<еднее> от 3-го окт<ября>). Ты не так покойна, как пишешь, — это для меня ты приняла часть спокойствия. Нет, я, сознаюсь, не могу в глаза взглянуть этому чудовищу, которое называется еще год разлуки, не могу. — Твоя душа, ангел, — небо, одно небо, в моей много земли. Еще год... да и на чем же основать эту мысль; почему не два года или не полгода? В очень скором времени я сам не жду ничего, но мое письмо к Арс<еньеву> сильно. Ежели б я написал его тогда же, я был бы уж в Москве. — Что за непонятными иероглифами передает свою волю провидение человеку, и это таинственность, завеса непроницаемая, этот безотчетный приказ, которого цели не видать, а необходимость повиноваться очевидна. Хоть бы срок мне назначили — и пусть скуют меня, бросят опять в казамат, лишь бы я мог считать, сколько дней мне остается до свиданья с сестрою-ангелом.
11-го.
— Не пора ли положить мне меч свой на весы, не пора ли разрубить узлы, сплетенные руками безумных? Много, очень много неприятностей... Монастырь — да как бы это устроить? Есть ли из всех животных, бывающих у вас в доме, хоть одно, которое бы умело молчать за деньги и через которое ты могла бы, в случае крайности, взойти под сень церкви... Ежели есть, именем моим обещай сколько хочешь. — Ах, какие они безумные, и жаль и досадно; ну, что ты им сделала? Как что — разве они не понимают чутьем твоей высоты? Довольно для толпы. — Ты храбро готовишься на бой; тут не решительный бой страшен, а эти avanies[100], которые будут делать, эти притеснения... и беспрестанно.
Ты, ангел мой, была не согласна со мною, а, как ты хочешь, весьма глупо, что я не в ладу с Мар<ьей> Ст<епановной>, глупо потому, что не достойна она, чтоб мы с ней ссорились, и глупо потому, что она всегда может наделать тьму неприятностей; я желал бы кончить ссору <ья> Ст<епановна> и вселенная!). Нет, решительно, без свиданья здесь наша жизнь не полна. Земля — это падший ангел, земля — это рука божия, ведущая падшего в рай, и на ней соединились две красоты — красота ангела и красота милосердия божия. Посмотри на это небо; на нем солнце роскошное и теплое — это любовь бога, взгляд отца. Посмотри на эти горы, утесы, разбросанные камни — это изнеможенное тело непокорного сына; но вот отвсюду к взору отца стремится жизнь, деревья, мох, и это усилие жизни, кончающееся цветком, — в цветах уже стерта печать отчаянья, и них радость бытия. И между этим-то взором отца и воскресающим трупом сына — есть мысль и чувство, облеченные в свет бога, в плоть падшего ангела, — человек. Ему дано узнать изящное вселенной, он умеет радоваться небом, морем, взглядом подруги — и он не должен прежде уйти с земли, покуда не постигнет все изящное на ней. Сама раздельность, о которой ты говоришь, носит в себе начало наслаждения божественного. Мог ли бы твой образ веять счастьем на меня, могла ли бы просветляться душа твоим взглядом, ежели б земля не дала нам формы? Итак, сперва надобно совершить жизнь временную, а потом начать молитву бесконечную; очищая любовью душу, прижимая к груди всю вселенную, мы выполняем цель человека. А неужто наша жизнь полна теперь? Твоя — в беседе с Марь<ей> Ст<епановной>, моя — с советниками присутственных мест. Гармонии надо нам во всех частностях жизни, и тогда я первый брошу этот переплет души. Я боялся прежде смерти; она худо согласовалась с моими самолюбивыми мечтами, но когда явилась истинная любовь, проникнутая верой, — выше и чище понята была жизнь, и гроб потерял свой ужас. Но, ангел, все хочу я выпить здесь на земле, и тогда, бросая опрокинутую чашу жизни, обратим взор благодарности к творцу — и середь молитвы перейдем к нему.
Как дивно, изящно, высоко твое последнее письмо от 1-го и 3-го октября. Ну, Наташа, не прав ли я в том, что писал об нашей переписке? Мне дальше до твоей высоты, нежели последнему из толпы до меня. Я готов плакать от восторга... Наташа, никогда мечта моя не могла, собирая изящное отвсюду, создать существо, которое бы достойно было завязать ремень твоих сандалий. — Люди, посмотрите на этого светлого ангела, преклоните колена перед ним, молитесь ему — он за вас всех заслужил пред богом. А я подойду к вам и скажу: «Этот ангел — мой! Им заплатил мне бог за юность, проведенную в одной мысли — сделать вам благо, за страдания, которыми вы мне ответили, за то, что я раскрыл душу изящному, за то, что я пожертвовал всем — любви. Вот как плотит бог. Пример перед глазами, смойте же грязь, которая слоями насела на вашу душу, смойте хоть настолько, чтоб видно было лицо человеческое». Наташа, дай твою руку... Довольно!..
Прощай, целую... целую тебя. 12 октября. Через 10 дней 22-е!
Странно, твое письмо было в пакете, и мое в пакете, — и совсем не знаю, почему я не завернул в обыкновенную форму.
Примечания
(ЛБ). Впервые опубликовано: Изд. Павл., стр. 356 — 359. На автографе помета Герцена: «175». Приписка от 11 октября находится на отдельном листе.
— 23, 26 — 27 сентября и 30 сентября — 3 октября 1837 г. (Изд. Павл., — 348, 352 — 353 и 353 — 356).
Ты опять в Москве... —
». — Наталья Александровна, как это видно из ее писем, в этот вечер в гостях у Л. А. Яковлева не была.
Я сейчас писал письмо к Арсеньеву ~ — Письмо неизвестно, так же как и упоминаемое Герценом письмо Арсеньева (по-видимому, к вятскому гражданскому губернатору Корнилову).
«Пусть останется у тебя отец»... — Цитата из письма Н. А. Захарьиной от 29 июня — 18 июля 1837 г. — см. комментарий к письму 115.
— 20 сентября Наталья Александровна сообщала Герцену: «... у нас приготовленья к свадьбе. <арева>, завязывается не на шутку, — что нам до того? Лишь ты, мой пресветлый, не помрачайся, будь все так же покоен, светл и изящен, не тужи обо мне, вся эта грязь, которую в меня бросают люди, весь град и каменный дождь, которые падают с неба, не замарают, не разобьют меня, не повредят» стр. 348). Возможно, что выход Н. А. Захарьиной замуж пытался ускорить отец Герцена, надеявшийся этим помешать браку сына. Вероятно, он намерен был отпустить на это крупную сумму в приданое «сироте».
... не совсем ты права и относительно земли... — Наталья Александровна писала 30 сентября: «О, будем, будем ждать. Нет, я не изнемогаю, многое приобрела я в эти три месяца уединенной, тяжкой жизни, видно есть еще силы и твердость неизведанные. Может, да, может быть, пройдет еще год... ах, как, однако, ломит грудь после этих слов; но пройдет год, ты приедешь, и нам останется только шагнуть через могилу. Ведь там, у бога-отца, наш дом, туда, туда! Очищай же душу, расти, мужай, чтоб нам вместе стать пред Ним, чтоб увенчаться одним венцом» (там же, стр. 354).
— 24 октября 1837 г. — Изд Павл., стр. 364 — 367.
— Ред.
— Ред.