128. Н. А. ЗАХАРЬИНОЙ
5 — 9 ноября 1837 г. Вятка.
5 ноября 1837.
Окончились ли, мой друг, твои страданья, они каким-то призраком грустным, бледным становятся беспрерывно между мною и всем, чем бы я ни занимался. Я с судорожным ожиданием развертываю теперь письма; в каждом есть доля твоей слезы твоего страданья, живая доля сердца. Сколько ты ни говоришь о гармонии, о блаженстве, темная речь прорывается — и зачем было бы говорить прямо о том, ежели б ты не хотела этим меня успокоить. Наташа, я не могу тебе сказать «будь весела» — это глупо; будь весела в разлуке с Александром, будь весела, когда тебя, как невольницу в Эфиопии, водят на продажу и показ; но повторю то, что говорил в прошлом письме: ради любви нашей храни себя, храни себя!
Хоть бы слово написал пап<енька> обо всем. Он боится тронуть эту струну, ее звук силен — это-то он знает, ее звук не будет годиться в тот аккорд, который он берет на моей душе. Тем хуже, что боится, — струна может лопнуть.
Вчера у нас был предлинный разговор с Витб<ергом>, над которым ты могла бы в душе развеселиться. Он уверял меня, что я, несмотря на мой пламенный нрав, никогда не буду сильно любить (qu'en pensez-vous, mademoiselle?)[102] и что мои мечты самолюбия всегда возьмут верх над мечтами любви. — Я защищался общим образом. Стоило бы мне вынуть твое письмо — но для чего? Я хочу, чтоб меня люди сами понимали, и тогда я им остальное добавлю словом. Витб<ерг> понял мои таланты и не понял души; таланты оценить может всякий, на это надобно иметь ум, — мне обидно, что он, артист, так поверхностно судит о людях. Я им читал «I Maestri» — никто не понял песнь Ангела; «22 октября» — никто не понял самого Ангела; ну, после этого я не обязан говорить яснее, ежели люди не хотят себе дать труда, ежели человек, одаренный такой колоссальной фантазией, как Вит<берг>, не умеет взор свой углубить дальше поверхности в человека, — не моя вина. Полина была при этом разговоре и душевно смеялась. Странная вещь, я более и более убеждаюсь, что холодное воспитание мое положило такую несвойственную мне маску, (именно иронию), что из-за нее тот только увидит черты лица, кто сумеет в самой иронии моей найти душу огненную. В воспоминаниях моего детства я уже писал, что по большей части хвалили мою остроту, т. е. отдавали всё уму и отнимали всё у души. Искры настоящего огня принимали за фосфорный свет ума, молнию — за фейерверк. Ах, люди, люди, как вы мелко плаваете. Благодарность Татьяне Петровне, она первая оценила другую сторону моего бытия, Огарев — второй. Ты — постигла его до конца мощным инстинктом любви. Я ни слова не говорю о тех людях, которые близки ко мне пусть они меня не знают, эти люди и к природе близки — но не знают ее. А В<итбергу> непростительно, и я замечаю, что он в продолжение всей жизни так ошибался (его жена — лучшее доказательство).
А Полина, простая девочка, без опытности, поняла все в ту минуту, как я первый раз произнес твое имя, — вот в том-то все и дело, — она смотрела на меня глазами природы, натурально и равно не заметила ни фрака, который был на мне, ни маски. Люди по большей части сами виноваты в своих ошибках, ломают голову, придумывают — а надобно смотреть; но это-то просто очень близко граничит с grandioso природы; ведь и она проста; да еще одно условие необходимо — это детская чистота души. Опыт, который так много помогает в познании людей, может, совсем отнимает гораздо высшее искусство — постигнуть душу человека.
6 ноября.
Ну, не небесный ли ты ангел, Наташа? Ты еще жалеешь о княг<ине> и воображаешь, что она для твоего блага так печется. Дивлюсь тебе. И ты все еще иногда говоришь, что я тебе много придаю. Подумай сперва, возможно ли это. Выше тебя душою, изящнее я не могу себе представить ангела божия. — Есть отношение, в котором Витб<ерга> замечание справедливо. Помнишь ли, я сам отталкивал любовь и, сверх того, такое место отдал в душе другим симпатиям, что сердце было почти полно. Но твое величие подавило меня. — Я не знал, что такое дева, и провидение показало мне ее во всей славе, во всем торжестве. Тогда только узнал я разницу между девой и женщиной и повергся пред тобою. Да, чтоб мою душу так пересоздать, чтоб внести в нее религию и заменить славу — любовью, для этого надлежало иметь силу чрезъестественную. Смотри, где же ты найдешь другую? Нет, Наташа, ты велика уже одной победой надо мною.
— всё, всё с избытком совершилось в тебе, даже отдельные, частные фантазии все осуществились. И сколько еще сверх того! Тобою я узнал всю изящную сторону человека — не жить мне без тебя, моя Сестра, моя Подруга!..
8-е.
Дай мне воротиться на тот же предмет; мне так хорошо, так отрадно, когда я восхищаюсь тобой, когда, долго любуясь моим ангелом, я могу сказать: и она моя, моя, как это сердце, которое бьется в груди. Дай же мне еще полюбоваться тобою. Ни пятнышка, ни пылинки — вот она, чиста, как мысль господня, как песнь архангела. — А я — не думай, что я хочу себя бранить, нет, этим унизил бы я тебя, — я очень знаю свои достоинства и горжусь теми, за которые так полюбила меня Наташа, — но нет, скажи, где же во мне эта чистота; на душе морщины, одни от гордых помыслов, другие от буйных вакханалий, третьи от знойных страстей, от ядовитого разврата — и всё это чуждое любви, а у тебя есть ли что-либо, кроме одной любви? И теперь, в разлуке с тобой, когда я знаю, что ты страдаешь под ярмом ужасным, я ищу рассеянья в шуме. Шум оргий, по привычке, молитвой. О, сколько раз пламенно желал я очиститься так, как ты, жить в твоей высокой сфере, — не могу, — я не ты. О ангел мой, не дерзка ли одна мысль эта... Или тогда ты доверши...
9-го ноября.
Нет, Наташа, болен я душою, очень болен. Господи, как немногого я прошу у неба и у людей — только один взгляд на тебя, только один — и я сожму в этот взгляд долгую жизнь, тысячу ощущений, слезу блаженства и слезу печали. — Ты понимаешь, что в печали есть свое блаженство, что в страдании есть отрада — в этом взгляде я обмою душу — она вся в пыли. О Наташа, какое тупое, гадкое положение. Это даже не тупая пила, как ты говоришь, а плита чугунная, которая не в силах разом размозжить и тело и кость, а душит мало-помалу. На эту плиту наступила ногой история сватовства и хорошо выбрала место против самой груди. — Мне подчас кажется, что мое положение было бы лучше, ежели б еще что-нибудь ужасное случилось со мною, — может, противуборство с судьбою дало бы свежую силу.
Один взгляд, раз руку пожать, ну, словом еще раз 9 апреля, и я готов жить и умереть. Жить памятью этих двух дней я мог бы сто лет, ибо в них будет целая жизнь; в 9 апреле только восход солнца, оттого-то мне и недостаточно его одного.
Прощай... ангел... прощай.
На обороте: Наташе.
Примечания
Печатается по автографу Впервые опубликовано: Изд. Павл., стр. 377 — 379. На автографе пометы Герцена: «182» и Н. А. Захарьиной: «18 ноября». Приписка от 9 ноября находится на отдельном листе. Вычеркнутые Н. А. Захарьиной в письме три слова (см. ниже) восстанавливаются в настоящем издании.
Продолжение ответа на письмо Н. А. Захарьиной от 18 — 24 октября 1837 г. стр. 364-367).
... я не ты. — Слова эти были вычеркнуты в автографе Н. А. Захарьиной (см. комментарий к письму 132).
— Отклик на строки Натальи Александровны от 21 октября: «Я теперь окрепла надолго, а тупая пила должна изломиться скоро» (Изд. Павл., стр. 365).
Ответ Н. А. Захарьиной от 17 — 21 ноября 1837 г — стр. 382 — 385.
[102] что вы думаете об этом, сударыня? (франц.). — Ред.