129. Н. А. ЗАХАРЬИНОЙ
13 — 16 ноября 1837 г. Вятка
13 ноября 1837. Вятка.
Разлив рек лишил меня последнего удовольствия — почти нет и, вероятно, еще несколько дней не будет. Удивительное создание человек — всё может он перенести. Обремененный горем, он ест, пьет, еще больше смеется, когда рассказывают смешное, — и иной стоит возле и не примечает, что раздирающий огонь готов сверкнуть из черепа и что вместо крови льется и сердце зажженная сера. А люди говорят, что кошки живучи!..
15 ноября.
Ну, мой ангел, слушай целую длинную историю, даже напишу ей заглавие:
История 14 ноября 1837 г.
Лишь только я проснулся, подали мне письмо от Огарева. Что это за высокая, светлая душа; вся скорлупа, нанесенная на мою душу, спала; я чисто дышал, был юношей, едва ступившим робкой ногою в жизнь. Воспоминания, надежды — все наполнило душу сладким, теплым, светлым. Он пишет: «Я верю твоей любви, почему — не знаю, но верю; да, вы друг друга любите — вот тебе благословение друга, другого тебе не нужно». И его Мария пишет ко мне и называет тебя сестрою и мечтает, как мы вчетвером когда-нибудь будем восхищаться природой. Письма эти размягчили все жесткое в сердце — и тогда я развернул твое письмо от 31 октября, которого начало — что «Emilie видела во сне твою смерть и обрадовалась». Я прочел его. Лихорадочная судорога пробежала по всему телу. Смерклось. Я встал с дивана, слабый, как после тяжкой болезни. — Я сел к столу — мечты ужасные проходили по сердцу; одни, облитые кровью, другие — в саване мертвеца; я чувствовал, что какой-то губительный яд меня жжет, — схватил перо и написал письмо к папеньке. Всего строк десять — но сильно; я требовал, приказывал, а не просил. — Мне сделалось страшно одному, и я поехал со двора, душа требовала человека сколько-нибудь близкого. Я отправился к Скворцову — он взглянул на меня и ужаснулся; бледный, как полотно, стоял я молча перед ним, наконец, зарыдал, как ребенок, и бросился к нему на шею. Это со мною первый раз от роду; я не мог остановиться, слезы лились градом. И он плакал — везде, везде нахожу я людей, душою привязанных ко мне. Представь себе, что Сквор<цов> и Эрн наперерыв умоляли меня послать кого-нибудь из них в Москву с письмом к папеньке. Наташа! Скворцов без памяти любит Полину, он жених, и все хотел бросить — но я не хочу и благодарить их, в собственной душе человека лежит награда за благородный поступок. — Он увез меня к Полине. О прелестная душа. — Подробностей я им объяснить не мог, я только говорил: «Смотрите, как этот ангел страдает», и слезы лились. Доселе никто не видал, как я плачу (да, на другой день после взятия, как бы предчувствуя четыре черных года, я плакал.)
Но что же главное поразило меня — унижение, те страдания, коим ты подверглась, и мое немое положение, цепь моя. Я страдал, ночь облегала темная, страшная. — Я уже предчувствовал ряд новых несчастий после письма к пап<еньке>, все надежды на скорое возвращение исчезли. Вечером я бросился на диван и что-то тяжелое вроде сна обняло меня. Проснулся утомленный, больной, — это было часов восемь, — и вдруг письмо... — это твое письмо от 7 ноября. О великий господь! Мы мелки, мы слабы, мы не умеем веровать. Жизнь возвратилась, туманная повязка упала с глаз. Итак, туча прошла мимо. И смотри, не дивен ли перст божий: твое письмо от 31 окт<ября> стояло за реками около 4 дней, а второе опоздало менее, нежели сутками. С восторгом бросился я к друзьям, изорвал письмо к пап<еньке> и подарил клочья его Сквор<цову> в память 14 ноября. Но тело отстало от души; я был похож на человека, которого только что оставила болезнь тяжелая, мучительная; взгляд мой был темен, даже голос дрожал. — Вот сколько может пережить человек в один день. Ежели б я не был теперь покойнее и здоров, я бы не написал всего этого. — Писем твоих теперь перечитывать не стану — а буду писать ответ в следующий раз.
16-го.
Буря миновала, — но все говорит об ней: вот туча на небосклоне, вот сломанные сучья, вот опаленные вершины, а вот слезы дрожат на листах. — Я еще все не могу прийти в себя. Ах, Наташа, как ты хороша, как ты божественна. И мне после этого не быть гордым. Прощай, друг мой; поцелуемся, пожмем друг другу[103].
<овья> Андр<еевна>. Что с тобою, Наташа? Я заклинаю тебя, пиши мне все, все, решительно все, иначе я буду терзаться неизвестностью. Ну, здорова ли ты, ангел, моя Мадонна?
Наташе.
Примечания
Печатается по автографу Впервые опубликовано: Изд. Павл., стр. 381 — 382. На автографе пометы Герцена: «184» и Н. А. Герцен «25 ноября. Бог! Любовь! Александр!»
Ответ на письма Н. А. Захарьиной от 25 — 31 октября и 1 — 7 ноября 1837 г. стр. 368 — 371 и 373 — 377). Первое письмо цитируется (неточно) в «Былом и думах» (VIII, 353 — 354).
... письмо от Огарева. — Это письмо Огарева к Герцену остается неизвестным, как и упоминаемое далее письмо М. Л. Огаревой.
Итак, туча прошла мимо. — «Макаш<ина> была у Сн<аксарева> он сказал ей, „как матери”, что никто еще ему так не нравился, как я, и денег не нужно, только не может жениться, а почему — и это сказал, только я никак этого еще не могла узнать. Они злы на меня, как только могут они злиться; но что ж это для меня, только жаль их, бог с ними» (Изд. Павл.,
Ответ Н. А. Захарьиной от 23 — 28 ноября 1837 г. — стр. 389 — 392.
[103] В автографе фраза не закончена. — Ред.