131. Н. А. ЗАХАРЬИНОЙ
23 — 30 ноября 1837 г. Вятка.
23 ноября.
Я один — отхлынула толпа! Ну что же это за голос, который мрачно, холодно, как лед, говорит укором из глубины души? Ты думаешь обо мне — думаешь, какое глупое слово: будто то, что происходит теперь в твоей груди, называется думать. Ты со мною, ты — светлая. Я должен бы был унестись восторгом в рай — а тут-то этот земной голос и хрипит. Вот оно, следствие необузданных страстей! Двадцать раз данное слово очистить себя и двадцать раз нарушенное. Слабость человека, который перед другими людьми имеет ту невыгоду, что понимает добро и зло — делая зло. — И где же тень справедливости? Мне удивляются, меня превозносят... оттого, что я хитрое их всех, и те же чувства, которые у них наружу, у меня спрятаны. Добрые люди, когда вы будете умные люди?.. — А Витберга считают чудаком, полоумным, потому что он действует прямо, как того требует душа, — это не льстит самолюбию, а жжет его. Нет, до тебя я все еще погибший человек. Вот третий год продолжается комедия с Мед<ведевой> — а в сущности она очень печальна, это мелодрама. Где ж твердость? Сказал, что ли, я ей: «Идите своей дорогой, любви у меня вам нет, я люблю ангела, и после этой любви ваша — глупость, нелепость или разврат»? Нет. Я минутно увлекся, она поверила моему увлеченью, она пала глубоко, думая подняться, и я начал плакать над телом, из которого душу вытеснил ногой, — и что ж, с тех пор я делал намеки — как будто для того, чтоб сделаться интереснее. Ха-ха-ха... а они-то удивляются мне.
Grâce, grâce pour moi! — Уроды, тени, отойдите прочь, раздайтесь перед образом небесным, перед ангелом, перед Наташей. Я ей скажу: «Grâce pour moi», и она будет молиться обо мне — о себе ей нельзя молиться: она чиста, как луч солнца, который не дотронулся еще до грязной земли. — Прощай, пойду туда, там Полина — чистое дитя, она верит в меня, и ее Скворцов — верит. А я не верю... а я сознаю в себе безобразную смесь изящного с отвратительным. Наташа, может, ты вздумаешь отвечать на эти строки, так слушай же, отвечай не возражением, а молитвой, а желанием, отвечай любовью, это лучше всего, в любви все есть. — Три года тому назад теперь я сидел на диване, т. е. на постели, один, в сырой каземате. И что мне мерещилось в будущем — слава наградой за жизнь, дружба наградой за дружбу. А три года ссылки я не предчувствовал, а 9 апреля — оно еще было в лоне божием. Как смешна эта слава, статуя блестящая, потому что сделана изо льда, и которая тает от солнца, потому что солнце — любовь. Ну, вы, пророки, где склонится эта голова через три года, где дышать будет эта грудь, умеющая поместить целый рай, огромнейшее блаженство, любовь к Наташе и любовь ее, и растерзанная снаружи в клочьи? Где?.. — Ежели вы знаете, да будет проклятие на вас, ежели скажете мне; у меня украли прошедшее, а уж будущее — это мое владенье пополам с богом. Да и на что мне знать? Уж тебя-то я увижу наверное в продолжение этого времени. Остальное — такие же пустяки, как дым сигары...
24 ноября.
Я сдержал слово и провел вчерашний день вдесятеро скучнее всех прочих. Только это и хотел я теперь тебе написать.
29 ноября.
Вчера утром получил я письмо, спокойно развернул, прочел, и передо мною путь. Итак, я еду в Владимир! Так радоваться, как ты, я не могу, 170 верст или 1000 — все равно тебя ко мне не пустят, а уж год наверное там надобно прожить. А может, отпустят меня на несколько дней в Москву — боже, неужели это возможно? — Это время в Владимире я проведу особенным образом, пусть оно будет временем очищения и поста. Одиноко стану я там в новом обществе, отклоню все знакомства. — Это будут мои 40 дней в пустыне, ими я заслужу наша свиданье. Ну, прощай, Вятка, всем сердцем благословляю тебя, ты не оставила чуждого изгнанника, ты дала ему руку и привет. Благословляю тебя. А вы, друзья, оботрите эту слезу, ведь вы знали, что встретились с пилигримом, что он не мог навсегда остаться с вами, его зовет голос сильный. Прощай, Витберг, — не я буду останавливать страдальческую слезу, прощай, Полина и Скворцов, — не я стану с вами у алтаря; прощай, Эрн, — которого я взял за руку и вывел на другую половину земного шара. Дружба вам и благословенье изгнанника.
30 ноября 1837 года.
Как я провел вчерашний день и сколько прострадал — этого нельзя и сказать. Лишь бы уж кончилось все это скорее. Слушай: Медве<дева> больна с тех пор, как узнала о моем отъезде, и я должен смотреть на ее страдания, как человек, который бы обокрал отца семейства, пропил бы деньги и после должен смотреть, как те умирают с голода. Утешить я не мог и не хотел. Ты мне писала однажды: «При разлуке не подавай ей надежды». — Я так и сделал. Я говорил: «Покорность провидению и молитва!» — Но все-таки я сам в своих глазах унижен, растерзан. Вечером я пошел к Витб<ергу> в кабинет и рассказал ему всё и, кончив, я встал перед ним, как осужденный на казнь; да, я хотел до последней капли выпить унижение и наказанье, я заслужил его; но душа высокая у Витберга. Я ждал камень, а он бросился в мои объятия — и мы плакали. Он взялся после моего отъезда все уладить, т. е. сказать ей о тебе. Когда кончился наш разговор, за которым я пять раз утирал холодный пот, я пришел в свою комнату; о, тогда я был жалок и самом деле: бледный, руки дрожат, грудь налита огнем, даже глаза сделались мутны. — Я глубоко страдал... Гордость унижена, бесхарактерность и преступление.
— Александр Наташиных писем. Ха-ха-ха... Нет, тяжело, но надобно раз пройти черезо все это, и оно уж будет прошедшее. А до тех пор я еще, может, недели три останусь здесь, и ежели всякий день будет, как вчера, — то я занемогу. Разбойника наказывают раз, а это три недели пытки.
Но отвернемся же от мрачной стороны. По первой почте узнаю я, есть ли надежда побывать в Москву. Хоть на денька два. Взглянуть раз на ангела и потом провести, как сказал, в очищении время поста. Хорошо, что я переведен; надобно было круто перевернуть мою жизнь. — История сватовства, пишешь ты, совсем кончена, а я знаю, что она продолжается; напиши об этом. Прощай, время еще есть, но я что-то вял, утомлен.
Прощай, мой ангел-хранитель.
Твой Александр.
Примечания
Печатается по автографу (ЛБ). Впервые опубликовано (отрывок, в контаминации с отрывком из другого письма к Н. А. Захарьиной — от 27 декабря 1837 г. и со значительными вариантами) в составе «Былого и дум» — ПЗ — см. VIII, 431). Полностью: Изд. Павл., стр. 392 — 394. На автографе помета Герцена: «188». Чисть письма, датированная 30 ноября, написана на отдельном листе.
Ответ на письмо Н. А. Захарьиной от 17 — 21 ноября 1837 г. (Изд Павл., — 385).
Grâce, grâce pour moi! — «Сжалься, сжалься надо мною!» — часто повторяемое в переписке Герцена восклицание из оперы Мейербера «Роберт Дьявол» (либретто Скриба, 1831).
Вчера утром получил я пискио ~ я еду в Владимир! — «для сближения с его родственниками, живущими в Москве», царь 16 ноября наложил резолюцию: «Перевесть во Владимир». Официальное сообщение Бенкендорфа министру внутренних дел последовало 23 ноября (Л I, 507; «Звенья», VIII, стр. 68).
Ты мне писала однажды: «При разлуке не подавай ей надежды». — См. выше комментарий к письму 71.
<ергу> в кабинет ~ преступление. — См. писание это о эпизода в «Былом и думах» (VIII, 349).
Ответ Н. А. Захарьиной от 9 — 11 и 14 — 19 декабря 1837 г. — стр. 401 — 403, 404 — 405.