132. Н. А. ЗАХАРЬИНОЙ
1 — 7 декабря 1837 г. Вятка.
1 декабря 1837. Вятка.
Ну, здравствуй, милый друг, ангел! Черная хандра миновала. Я выглянул на двор. Солнце играет по льду — светло; я взглянул на душу — твой образ — светло и там. О, такого прилива мрачных дум, такого демона еще ни разу не было в моей душе... С 14 до 1-го я был какой-то Чальд-Гарольд. Я похудел в это время, но перелом прошел. Теперь я только понял, что светлая заря возвращенья уже дотронулась, — я ведь те дни не понимал, что такое значит Владимир. — Это первый шаг, это 800 верст меньше, это прямое указание, что меня прощают. Наташа, ну, ежели в самом деле с меня снимут надзор, тогда — понимаешь ли ты эту фразу? — тогда к марту месяцу я в отпуску. Декабрь, генварь, февраль... Март — это месяц, в который я родился; 29 марта 1835 прочтена высочайшая конфирмация. — Итак, 1837 год хотел исправиться на 12 томе; я хорошо проведу время в Владимире. — Я буду молиться, я буду вечно один, т. е. вечно с тобой, я буду писать, когда душа полна, и вам, вятские друзья, уделю я воспоминаний — да и они меня не забудут. Винят людей — вздор: всегда надобно себя винить. Человек чуть с теплой душой — и тотчас его окружат любовью. Мед<ведева> воскресла; в женском сердце есть много силы, ежели достанет только решимости употребить ее. Она мне писала; она поняла, от чего мои страдания; она говорит, что все кончено, бог ее укрепил и что она отдается вся воспитанию своих детей и с ними, беззащитная, будет искать пропитания. — Нет, не беззащитная, это вздор. Теперь я подам ей руку, теперь она увидит, для кого она сделала жертву; о, до последней капли крови я ей друг после этого. Лишь бы она выдержала характер. Ну, Наташа, все нам помогает. Дивен бог! Забудь два последних письма — их диктовала взволнованная кровь... Зачем же ты такой огромный смысл придала двум словам, сказанным в минуту негодования на себя, т. е. я не ты? В эти минуты точно я не ты. Ну, да что об этом говорить; сегодня я выздоровел, отер голову от пота, который выжимали мысли ядовитые, и вздохнул легко. Только боюсь совсем предаться радости... Ну, как надзор оставлен, а этого до Владимира едва ли узнаешь. Я еду отсюда через 10 дней, по получении повеления (оно еще не получено); итак, ты можешь примерно знать, когда я уеду и где Суду. Из Нижнего буду писать, из Мурома тоже, впрочем, ежели не получишь письма, то не беспокойся: я помчусь на почтовых и, может, придется ночью проскакать по городу. Ежели 3 числа придет, то уж наверное 15 я обниму здешних друзей — и в повозку; на дороге четыре дня, много пять. Итак, я буду иметь честь поздравить Вас, Наталья Александровна, с высокоторжественным праздником рож<дества> Хр<истова> из Владимира особым письмом — ежели Вы позволите. Ну, прощай, Сестра, Друг. Прощай, пойду куда-нибудь, хочется воздуху, ну, пошире чтоб было, нежели в комнате.
Вчера были именины Скворцова, и Полина была там; ах, господи, как не пристала невеста к холостой квартире. — Хорошо, что ты заранее взяла меры и привыкла к моим комнатам. А где ты, в каких комнатах будешь ты невестой у меня? В той ли, которую мы так любим по тысяче воспоминаний, — знаешь, моя полутемная с выходом в сад — или этот дом будет чужой; это слово что-то опять обдало морозом. Ну, стало, перестать писать.
2 декабря.
Александр Лаврентьевич хотел знать, кто ты, — чтоб долго не рассказывать, я прочел ему два письма — в письмах ты чрезвычайно ясна. Он слушал долго, когда я уж перестал читать, и наконец, с восторгом и слезами сказал мне: «Это ангел-хранитель, которого бог послал вам»; Наташа... что я чувствовал в это время. Мы обнялись. «Напишите же ей, — прибавил он, и слезы капали на мою руку, которую он держал, — напишите, что Литберг в Вятке молится за нее и за ее Александра и что он душою желал бы увидеть Наташу» (и он тебя зовет Наташей)... Ну, толпа, что вы противупоставите такой минуте? Как безоблачно, светло было на душе. — Ежели ты решишься, то вложи ему особую записочку ко мне в письмо (хотя и во Владимир, нужды нет), поблагодари его. — Ты понимаешь. — Когда-то ты увидишь эту благородную развалину громом разбитого здания? Или неужели мы теперь с ним разойдемся, и навсегда? А бог весть, моя жизнь идет так странно, так мудрено... что вперед ничего не знаю. Да — не шла моя жизнь по битой дороге. Теперь оканчивается одна из глав ее. Обернемся опять назад, опять взглянем на прошедшее. 20 июля 1834 считают за несчастие, а это был первый шаг к жизни духовной и гармонии; вот каким путем надобно было провести мою неугомонную душу, чтоб сравнять ее с тобою. Витберг прав; он вчера говорил: «Я не знаю силы в мире, которая бы могла укротить ваш бурный, порывистый нрав, я уже отчаивался в этом — но теперь вижу: с ее сильной и религиозной душою она спасет вас»; и 9 месяцев тюрьмы были необходимы, чтоб я понял этого ангела... Ах, неужели мой отец не поймет, что ты сделала для меня... Дай нам увидеться во Владимире, на коленях буду я его умолять, он меня очень любит. Господи! Я, осыпанный твоими милостями, я еще дерзаю молить к тебе: облегчи мне этот шаг, который делается под святым благословением твоим.
Наташа, радуйся, и я начинаю понимать, что такое молитва. Получив известие о переводе и видя, как это поразило Мед<ведеву>, я содрогнулся, пришел в свою комнату, завернулся в ергак и бросился на диван. Меня била лихорадка, униженным, преступным, недостойным тебя казался я. — Тяжело мне было (ты это уж видела из прошлого письма)... Тогда я вспомнил молитву, я обратил глаза к небу и просил милосердия. Горячими слезами выкупал я свой проступок, раскаянье полное, чистое наполняло душу; я молил Его, чтоб он вывел меня из этой бездны, молил, чтоб он ей дал силу. — И молитва моя дошла; сильный встал я, и тут явилась у меня решимость сказать Витбергу — это была исповедь; о, как облегчает душу высказанная тяжкая истина, она ядом проникает в каждую жилу. И Витберг принял эту исповедь не как судья, а как брат, не презрением, а любовью. Это все произвела молитва; и после решимость самой М<едведевой> (не знаю только, сладит ли она) — и это оттуда же. И теперь будто уж я вполовину и загладил. Два года этот яд гулял по моему сердцу, теперь только начинает он ослабевать. А любовь, любовь... Я на всех смотрю с какой-то нежностью; где эта жесткость характера, в которой меня всегда обвиняли; и все хочется говорить о тебе. Как хорошо, что Витберг знает; свежую мечту несу я ему; я теперь беспрестанно могу говорить о тебе. Наташа, ангел мой... — Нет, этого не скажешь, тут не слово — взгляд. — Другие тебя называют ангелом, как же назову я тебя?.. Чудное дело: ужасно хочется плакать, а я не привык к слезам; может, слеза моя яснее бы сказала, что я хочу выразить.
«Как навернется у меня так и сотру слезою радости, вспомнив, что, может быть, вы увидите Наташу». Да, это-то и называется — напиши подробный журнал всякого дня, и никто не поверит, всякий примет за выдумку, потому что умные люди живут умно, а глупые не поймут.
Но зато, может, страницы эти попались бы юноше — он изверг, ежели кровь не выступит в ланиты и глаза будут сухи. — Прощай! — А ведь я, право, сумасшедший.
Высочайшего повеления еще нет и, следствен<но>, до 12 или 13 дек<абря> ждать нельзя. Уговаривают меня праздники пробыть здесь — но я сомневаюсь. Вчера я читал речь публично; хотя в ней большого толка и нет, но посылаю тебе (через папеньку) самый тот экземпляр, по которому я читал. Медв<едева> больна, ее положение ужасно; детей принять в казенное заведение) отказали.
Твой здесь и там Александр.
На обороте: Наташе.
Примечания
(ЛБ). Изд. Павл., стр. 398 — 401. На автографе пометы Герцена: «190» и Н. А. Захарьиной: «16 декабря».
— 21 ноября 1837 г. (Изд. Павл., стр. 382 — 385).
... 29 марта 1835 прочтена высочайшая конфирмация. — Описка: 31 марта 1835 г.
— Письмо П. П. Медведевой являлось ответом на письмо-исповедь Герцена, в котором он рассказал ей о своей любви к Н. А. Захарьиной. См. об этом письме Медведевой в «Былом и думах» (VIII, 349 — 350).
Зачем же ты такой огромный смысл придала двум словам ~ т. е. я — не ты? — На письмо Герцена от 5 — 9 ноября (см. стр. 224 — 227 наст. тома) Наталья Александровна отвечала 20 ноября: «... мой друг, не ищу я и не искала никогда рассеиваться. Мне больно было читать это о тебе. Неужели, в самом деле, Александр, горсть людей, их шум, их пустое <...> Воспряни, Александр, мой Александр! Я не могу выносить этого „я не ты”, я даже зачеркнула это на письме. Я не ты — то есть я не люблю тебя, мы чужие.... нет! этого ты никогда и не думал, ты бы ужаснулся этой мысли, не имел бы духу написать ее...» (Изд. Павл., стр. 384).
— меховой халат или тулуп шерстью наружу.
Вчера я читал речь публично... — — 368), была издана в виде отдельной брошюры. Надписи на экземплярах, присланных Герценом Л. И. Гааг, Н. А. Захарьиной и К. П. Смирнову, см. в наст. томе, в разделе «Дарственные надписи, записи в альбомы».
Ответ Н. А. Захарьиной от 14 — 19 декабря 1837 г. — стр. 405 — 407.