136. Н. А. ЗАХАРЬИНОЙ
30 декабря 1837 — 4 января 1838 г.
Яранск, Поляны, Нижний Новгород, Владимир.
Яранск. 30 декабря 1837.
— знает провидение. Больно было душе, когда я расставался с Вяткой, очень больно — и так тяжело было друзьям, и какими знаками вниманья они осыпали меня. Ангел мой — трудно отрываться от любимых. Вчера в 4 часа я уехал. Теперь я в Яранске, в 15 часов я проскакал 200 верст. Но письмо это долго не придет к тебе. Полина посылает тебе своих волос — о, как она любит тебя. Прощай, ангел, сестра Наташа!
Ночь с 31 дек<абря> на 1 янв<аря> 1838 г.
Поляны. 46 верст от Нижнего.
Новый год! Ангел, Наташа, поздравляю и ближе к тебе на 1000 верст. Всю дорогу беспрестанно была ты у меня перед глазами — и звезда любви, Венера, светила. — Ну спи с богом, а я в путь. — И теперь сижу в скверной лачуге... Прощай. Милая, Ангел, Сестра... Всё.
Твой Александр.
Как торжественно изменилось все с этим Новым годом, Все иное! Лучше ли? — Лучше то, что я уже теперь 600 верст ближе к ангелу, к моему милому, святому ангелу. От дороги устал — да и правду я скакал, как фельдъегерь. Поэзии мало в зимнем путешествии, но одно зрелище поразило бы тебя — это вятские леса в Яранском уезде: мрачные, высокие, страшные, они кажутся расступившейся горою, которая сейчас пишется — и при этом луна и снег. — Приложенная записка покажет, как я встретил Новый год с пьяным станционным смотрителем; но душа была далеко, она была с тобою... Ах, может, в этом 1838 году мы взглянем друг на друга. Зачем же ему было отрезывать меня от всех друзей, ежели б он не готовил вознагражденья — и какого. О милая Наташа!
Для полноты путешествия надобно тебе рассказать ужасную встречу при выезде из Яранского уезда. Приезжаю на станцию, толпа мужиков, а тут явился и исправник пьяный, поподличать перед губернским чиновником; все это собралось для следствия: поймали черемиса, который убил отца, мать и сестру. Голову отца он отсек топором, и ее нашли обгрызенную собаками; мне хотелось взглянуть на такого злодея — его призвали; что же? Юноша 26 лет, бледный, худой, с черными волосами и с лицом оживленным, как почти у всего племени черемисского... «Кровь твоих родителей каплет с тебя», — сказал я ему; он задрожал и загремел цепью. — Я обернулся — пьяный исправник умолял меня, чтоб я не доносил губернатору, что он пьян, и целовал мою руку. Итак, с одной стороны, человек, обагренный кровью, с другой — подлец... Долго после мне мерещились то черты злодея, то толстая рожа исправника...
— Почта прошла, и потому это письмо ты уже получишь из Владимира. Прощай же.
3 января. Владимир.
Здравствуй, ангел мой, я из Владимира посылаю этот поклон — из-за 170 верст от тебя. Вчера вечером приехал я — хотел тотчас же писать к тебе, но, признаюсь, так устал и измок от снега, который валил целую ночь и день, что бросился на постель и уснул как мертвый. Сегодня проснулся — и светло на душе, светло, очень светло. Мы увидимся в этом году, голос сильный сказал мне, увидимся — ну, в этом слове всё. Ангел мой! Нет, до сих пор я не понимал благодатную перемену. Теперь я оценил ее. Много раз на дороге я был весь взволнован. Слушай. Едем мы к Нижнему ночью; ямщик пел что-то печальное, а я смотрел в даль, в которой, кроме лунного света и снега, ничего не было; вдруг ямщик хлопнул по лошадям и, сказавши: «Ой вы, голубчики, разве не ведаете, куда едем: ведь к Москве» — и с этими словами понесся, как из лука стрела. — Слеза навернулась у меня на глазах, и после того в голове основалась одна мысль: к Москве, к Москве! И она росла, с каждой станцией все роднее становится, а здесь Москва уж виднеется в каждом слове. Как только я приехал, явился ко мне папенькин староста, Найденов — вот первый из старых знакомых после отъезда моего. Я его расцеловал, добрый мужик долго смотрел на меня, потом с гордостью сказал: «А каково счастье, я первый увидел Александра Ив<ановича>, завтра же поеду в Москву и расскажу... позавидуют мне». «Да, — думал я — позавидуют». — «А когда же ты воротишься?» — «Ну да проезжу». Слушай, ангел, слушай: на своих клячах мужик — и тому только надобно сутки, чтоб быть в Москве. О чудо! Я, может, ребячусь — можно простить тому, кто столько перестрадал! Мой перевод во Владимир есть мера временная — это ясно, потому что Владимир не есть место удаления. Велю старосте явиться к княгине с письмом для того, чтоб он тебе мог рассказать, для того, чтоб взор твой остановился на человеке, который через сутки увидит меня... Ну, милый друг, помолимся, немножко светлее становится наша жизнь. Слава в вышних богу!
Больше писать некогда... Прощай, нет — до свиданья,
твой Александр.
— так и я теперь остановился перед Москвою — чтоб чище и достойнее взойти в нее.
3-го вечером.
Получил твое письмо от 30, — прочитавши, я положил его и долго наслаждался, молился, был в восторге... Это письмо и прошлое высоки, необъятны. Нет, ангел, ничего не хочу: ни славы, ни почести, ничего — тебя, тебя. Я искал жизни полной, огромной — и нашел тебя. Все желания совершились. Я даже грустен сделался после твоего письма, т. е. той священной грустью, которая наполняет душу христианина при чтении евангелия. А после мечтал о путешествии — вот что желал бы я в моей жизни: во-первых, ехать в Москву; во-вторых, ехать с тобою женихом в Италию; в-третьих, воротиться в Москву и в день венчания, в ту самую минуту, когда священник обручит кольцами, — умереть обоим. — Здесь во Владимире я весь твой, не хочу людей, на что мне они? Они ищут, а я нашел все. — Ты хочешь меня сделать монахом, им это смешно! — Но и это обвинение ярко выказывает чистоту нашей любви. Боюсь роптать за разлуку — это кара за прошедшее, а как изболело от нее и сердце и душа. Фу... Ну, что, ежели б ты бросилась в ноги папеньке и просила бы отпустить тебя с маменькой — отчего же так забилось сердце, ах, нет, нет — не видать мне тебя здесь. Тут страшно то, что они после такого опыта сделают.
4-го, вторник.
Прощай, друг милый, ты теперь будешь получать от меня всякую неделю два письма, а иногда и три. Следующее будет через два дни. Кланяйся сестре Emilie. Что-то наши вятчане? В четверг буду писать им. Прощай же, ангел.
Тут же и волосы Полины.
Печатается по автографу (ЛБ). II, 3 — 7. На автографе пометы Герцена: «197» и Н. А. Захарьиной: «10 января. Понедельник». Часть письма, датированная: «Ночь с 31 дек. на 1 янв. Поляны. 46 верст от Нижнего» находится на отдельном листе и помечена Герценом: «к 197». На этом же листе помета Н. А. Захарьиной: «10-е января. Понедельник».
Ответ на письмо Н. А. Захарьиной от 22 — 30 декабря 1837 г. (Изд. Павл., — 411).
... и какими знаками вниманья они осыпали меня. — «С вятским обществом я расстался тепло, — писал Герцен в «Былом и думах». — В этом дальнем городе я нашел двух-трех искренних приятелей между молодыми купцами. Все хотели наперерыв показать изгнаннику участие и дружбу. Несколько саней провожали меня до первой станции и, сколько я ни защищался, в мою повозку наставили целый груз всяких припасов и вин...» (VIII, 297). Т. П. Пассек дополняет в своих воспоминаниях этот эпизод следующими подробностями, вероятно заимствованными из несохранившейся автобиографической рукописи Герцена: «29 декабря в сумерки Саша выехал из Вятки. Семейство Витберга провожало его. Туман пороховым дымом завешивал все, ветер дул с запада, Сашу провожали до Вахты и простились» (Пассек,
— Записка на отдельном листе, датированная «Ночь с 31 дек<абря> на 1 янв<аря> 1838 г.». См. об этой встрече Герценом Нового года в главе XVIII части второй «Былого и дум» (VIII, 301 — 303).
...исправник пьяный... — «Былом и думах» Герцен подробно описывает и этот эпизод (глава XVIII части второй — VIII, 298 — 300).
Ответ Н. А. Захарьиной от 6 — 10 и 12 — 14 января 1838 г. — стр. 415 — 418 и 423 — 426.