147. Н. А. ЗАХАРЬИНОЙ
30 января — 1 февраля 1838 г. Владимир.
Генваря 30 1838. Владимир.
К тебе, к тебе, мой ангел — дай отдохнуть от бури, которая гудела все это время в душе моей, дай упиться опять твоей душою, твоей любовью и опять вырвать из груди вместо крика отчаяния — песнь любви и восторга. Милый ангел, сестра, подруга — посмотри, как решительно все в моей жизни захвачено тобою, отнесено к тебе — положи твою руку на эту грудь, в ней все твое, положи на это чело, некогда исполненное гордости, — все твое, все склонилось перед твоим появлением, как туман перед солнцем. — Ежели б, не узнав тебя, я был брошен на другое поприще, ежели б огромные успехи увенчали меня лаврами, — сказал ли бы я: «Довольно, я достиг цели желаний»? Нет, новые замыслы, новые желания, раздраженные еще более исполнением первых. Я был бы несчастен. А теперь? Я говорю: «Господи, не отнимай только, больше ничего мне не надо, об руку с нею я готов сойти с земли, об руку с нею готов жить на земле». — И я счастлив тобою, и мне больше тебя ничего не нужно.
вглядись, они живы, они-то должны выразить гораздо больше слов — немой восторг, вздох любви и блаженства!
Но одно место в твоем письме несправедливо. Ты думаешь, что вся Россия, весь мир должен на меня смотреть твоими глазами, — это ошибка, Наташа, увлеченье. Мир и люди смотрит не на душу развернутую, как ты, но на труд созданный, они подымаются от труда к душе, и талант-то, собственно, может, в том и состоит, чтоб элементы души своей отвердить словом, или искусством, или действием вне себя, и тем выше талант, чем ближе создание идеалу. Каким же образом ты воображаешь, что мои статьи могут сделать влияние — это ребячество, — по этим статьям, как по предисловию, могут заключить, что из писавшего что-нибудь выйдет, не более. Ты знаешь, статьи и любовь — дело разное. Тебе и стакан, присланный из казармы, дорог — а людям он ничего. «Легенду» я не упомянул, потому что она не может взойти в биографию, но, по вашей протекции, я ее не оставлю. Жуковского отметки не на твоем экземпляре, а на пап<енькином>, — у тебя с ним сходен вкус: он поставил черту против последних строк. «Легенда» не первая статья после 20 июля, а «Германский путешественник», об нем ты не поминаешь, а я люблю его. В нем выразился первый взгляд опыта и несчастия, — взгляд, обращенный на наш век, эта статья, как заметил Сазонов, невольно заставляет мечтать о будущем, и тише, тише... вдруг прерывается, показывая издали пророчество, — но оставляя полную волю понимать его. Для тебя и для друзей эта статья имеет большую важность как начальный признак перелома. Я выписал из Москвы оставленные мною две целые книги писанных разборов на сочинения, которые я читал в 1833 и 1834 годах; с жадностью перечитал я их. Первое, что мне бросилось в глаза, — это что я в 1833 году не был так глуп, как я предполагал, внимательный разбор тотчас показал бы всего меня (из этих тетрадей печатная статья моя «Гофман») — но чувств нет, а есть увлеченье, ослепленье нашим веком. В «Герм<анском> путеш<ественнике>» обнаруживается уже недоверие к «мудрости века сего», а в статье «Мысль и откровение» эта мысль уже выражена ясно и отчетливо. Заметь еще окончание «Герм<анского> пут<ешественника>» — двойное пророчество. Я совсем не думал о любви, когда написал следующие строки: «Но что же будет далее? — Знаете ли вы, чем кончил лорд Гамильтон, проведя целую жизнь в отыскивании идеала изящного, между куском мрамора и натянутым холстом? — Тем, что нашел его в живой ирландке. — Вы отвечали за меня, — сказал он, уходя с балкона». Я не знаю, вникнула ли ты в эту мысль, может, и не поняла ее, потому что это мысль чисто политическая, и от нее-то именно Сазонов и приходил в восторг, ибо она разом выражает все расстояние сухих теоретических изысканий права и энергической живой деятельности, деятельности практической. А между тем это пророчество моей жизни, и со мною сбылось, как с лордом Гамильтоном, и я, долго искавши высокого и святого, нашел все в тебе. Но главное дело, что во всех статьях моих моя мысль и фантазия не выражается вполне, — только в письмах к тебе — это существенный недостаток, и это-то самое есть доказательство, что я не создан быть писателем. Итак, я отгадал, что тебе не нравится моя ирония. Она и Шиллеру не понравилась бы, и вообще душе поэтической, нежной и чистой. У людей истинно добродетельных ее нет. Также нет ее и у людей, живущих в эпохи живые — у апостолов, напр<имер>. Ирония — или от холода души (Вольтер), или от ненависти к миру и людям (Шекспир и Байрон). Это отзыв на обиду, ответ на оскорбление — но ответ гордости, а не христианина. Ну довольно!
Теперь ты получила мое последнее письмо. Я с трепетом жду ответа. Прибавить я не могу, все, что я хочу и требую, я написал, и это справедливо. Ежели ты оставишь дом княгини, то это средство сохранить на некоторое время мир между мною и пап<енькой>. Я не ты (не сердись опять на эту фразу, ибо здесь речь не о душе, а о характере), я не могу вынести униженья, все перенесу (и доказал уже), но униженья — нет. Первая обида, которую сделают при мне тебе, может повлечь за собою ужаснейшие следствия. Далее, ежели ты не будешь у княгини, я спокойно буду ждать, зная, что ты не страдаешь, имея возможность тебя видеть. И чем ты жертвуешь — тем, что десять старух проклянут тебя, осудят, а ежели уж дело пошло на людские речи, говорить. Наташа, когда я слушал подробности, которые я сам нарочно выспрашивал, я оледенел, в глазах потемнело, я даже не был грустен, а кусал себе губы с каким-то бешенством. Но поставь себе за твердый закон: однажды вышедши из дому ее сият<ельства>, не вступить в него иначе как со мною. Пусть плачут, умоляют, делаются больными — твердость и отказ. Не выходя, ты можешь еще склониться, вышедши — ни под каким видом.
31 генваря 1838.
Твое письмо от 28. Ответ на него — вторая половина моего письма, которую ты, верно, того же числа получила. Я имел причину быть мрачным: оскорблений я не умею переносить, а таких ужасных, жгучих оскорблений, кажется, во всю мою жизнь не было. Выслушать подробности всей истории сватовства — да от этого можно умереть. Ты скажешь «стань выше» — нельзя, забыть им я могу, но для этого надобно, чтоб все это было прошедшее, чтоб я был с тобою. Пусть тебя скуют в цепи — я перенесу это легче; но чтоб с тобою смели обходиться так, как обходятся, — физически разорвется от этого грудь. Ты напрасно в письмах уменьшаешь горечь настоящего положения, у меня глаз зорок, я дальше вижу. Ты в прошлом письме отклоняешь мой приезд. Это гораздо лучше всех подробностей, которые ты могла бы написать. которые могли заставить тебя отклонить исполнение пламенного желания, цели всей жизни? И для чего это? Для чего, когда мы можем наслаждаться раем, сидеть «на скотном дворе», как ты сама выразилась? Неужели тебе не достанет крыши, ежели ты выйдешь из дому кн<ягини>, — я ручаюсь, что достанет. И тогда ты на воле, тогда мы будем видеться всегда, тогда никто не осмелится располагать твоим временем. Довольно страданий, довольно испытания — ты его вынесла, как ангел; что мои несчастия в сравнении с твоими, мои — одна разлука, остальное вздор, который только бросается в глаза толпе своею одеждой мрачной и свирепой. До завтра, прощай, милая Наташа.
Перебирая еще раз все, что я писал тебе в прошлых письмах, должно сознаться, что, может, я увлекся слишком далеко минутным негодованием. Тебе бог дал более спокойную душу, обдумай же сама. Может, и в самом деле со стороны пап<еньки> нет столько препятствий, я боюсь не верить твоему внутреннему голосу, ибо твой голос — голос бога. Пиши поскорее, я мучусь узнать. — Так как это письмо идет новым путем, то я и не буду писать, не узнав, получила ли ты.
Из Вятки получаю много писем, там целая толпа энтузиастов к твоему Александру; уехавши, я для них сделался еще более, какое-то изящество разлилось около воспоминания обо мне. И послания их похожи на язык влюбленного. В моем присутствии что-то остановливало их высказывать чувства, а теперь письмами они бросаются мне на шею. Опять симпатия. У Скворцова на свадьбе первый тост пили за здоровье молодых, второй за мое. Некоторые из писем стоят, чтоб их сохранить для тебя. Ты для них совершенное божество; склоняясь передо мною, как же им не склоняться перед той, перед которой я на коленях. Беляев, о котором я ни разу не упоминал, пишет: «Борись с роком, тебя угнетающим, борись и выйди победителем. Не забывай бога, потому что он ниспослал тебе ангела-хранителя. Но мне досадно, зачем ты довольствуешься внутренним счастием. Человек призван к деятельности. Для чего же бог тебя одарил прекрасной душой и блистательными способностями? Бог спросит у тебя отчет, как ты употребил дары его...» Им во мне мечтается un grand homme en herbe[114], как говорят французы.
«Кристаллизация человечества», эта статья, сверх нового взгляда на зодчество, важна потому, что я основными мыслями ее потряс кого же? — Витберга, и что он, зодчий-гений, должен был уступить мне, юноше, не артисту, я глубже проник в историческую структуру его искусства. Статья эта ему и посвящена. А ты, ангел мой, в прошлом письме мне сделала реприманду, что я не все статьи посылаю тебе. Виноват, Наташа, виноват, ей-богу, все это проклятая лень переписывать и еще худшая лень оканчивать начатое. Впрочем, утешься: право, лучше статьи нет, как всякое письмо к тебе.
Скоро будет ответ и от тебя, и от министра. Прощай, мой ангел. Будь хранима богом. Развязка приближается. Может быть, будущность, исполненная света, ждет нас, может быть, исполнение всех пламенных мечтаний, самого путешествия, ждет у порога. Черная история с М<едведевой> — одна из змей, наибольше сосавших мое сердце, — исправляется. Вспомни мою молитву тогда — после нее все переменилось. М<едведева> просит меня одного — название сестры. Вот моя рука, что я ей брат до гроба. Одного боюсь, не обманывает ли она себя, это я узнаю скоро, буду писать к ней о тебе; хорошо, может, было бы, ежели б и ты написала. До свиданья, Наташа!
Твой Александр.
Наташе.
Примечания
Печатается по автографу (ЛБ). Изд. Павл., стр. 446 — 449. На автографе помета Герцена: «213».
Слова «которые я читал» (стр. 274, строка 15) в автографе написаны вместо зачеркнутого «писанные мною в».
В текст письма в настоящем издании внесены следующие исправления:
заставить тебя отклонить вместо: тебя заставить тебя отклонить
Стр. 276, строка 29: вместо: не ниспослал
— 25 и 26 — 28 января 1838 г. (Изд. Павл., — 438, 439 — 440).
Ты думаешь ~ мои статьи могут сделать влияние... — Н. А. Захарьина писала 23 января: «Очень желаю читать все, что ты писал, и кто виноват в том, что до сих пор не все читала? Александр, кто, ты думаешь? Я думаю, ничего подобного не печаталось никогда и не напечатается <...> Как встрепенется Русь, сколько земли свеет с нее печатный Александр, как взмахнет она крылами, сколько покровов спадет перед ее глазами, и там, где путь его, сколько исцеленных, воскресших, спасенных... О, Русь, Русь, за что тебе такой подарок!» (Изд. Павл.,
Тебе и стакан, присланный на казармы, дорог... — Н. А. Захарьина спрашивала Герцена в письме от 17 — 24 марта 1837 г.: «... Неужели я не писала тебе о стакане, присланном с гауптвахты, где вырезано тобою число, год и наши имена? Когда неможется мне, — стакан воды всегда подле постели, не лекарство я наливаю в него, он сам имеет в себе более целебной силы, нежели что-либо из аптеки...» (там же, стр. 246 — 247).
«Легенду» я не упомянул ~ ее не оставлю. — Отвечая на письмо Герцена от 11 — 18 января 1838 г. с планом повести «О себе», Н. А. Захарьина писала 23 января: «Ты упоминал все статьи, а “Легенду”? Неужели ты ее пропустишь? Нет, я заступлюсь за нее и непременно хочу, чтоб первый шаг твой после 20 июля был увековечен» (там же, стр. 435).
Жуковского отметки не на твоем экземпляре, а на пап<енькином>, — у тебя с ним сходен вкус: он поставил черту против последних строк. — Экземпляр с отметками Жуковского не сохранился. 23 января Н. А. Захарьина писала об «I Maestri»: «... Конец „I Maestri” страшен, я только раз читала его с содроганьем» (там же, стр. 435). См. также письмо 154 и комментарий к нему.
... показывая издали пророчество... — Герцен пишет о «Первой встрече» (первоначальное название «Германский путешественник»). Под «пророчеством» (ниже в письме говорится о «двойном пророчестве») Герцен имеет в виду и свою личную жизнь (любовь к Н. А. Захарьиной), и писательскую, общественную, политическую деятельность. См. об этом подробнее в т. I наст. изд., стр. 494 — 495.
— Эти «разборы» до нас не дошли.
... печатная статья моя «Гофман»... — См. о ней письмо 73 и комментарий к нему.
...«Но что же будет далее ~ ». — См. «Первую встречу» (I, 122).
— Наталья Александровна писала 23 января: «Да, я не все перечитываю писанное тобою; иронии я чужда» (Изд. Павл.,
Теперь ты получила мое последнее письмо. — Письмо от 26 — 29 января 1838 г., посланное с Л. И. Гааг.
Я не ты (не сердись опять на эmy фразу... — Впервые Герцен употребил такую фразу в- письме к Н. А. Захарьиной от 5 — 9 ноября 1837 г. См. комментарий к письмам 128 и 132.
— вторая половина моего письма... — См. письмо 145.
Ты в прошлом письме отклоняешь мой приезд. — Н. А. Захарьина писала 22 января 1838 г.: «... В Москве решительно <...> Хотя в Загорье мы могли бы быть вместе несколько часов только, почтой эти 29 дней, вообрази, что ты меня ни разу не увидишь <...> Продли, если можно, отпуск до тех пор, пока мы поедем в деревню, я все силы употреблю, чтоб раньше ехали <...> а там, хоть на другой же день приезжай» (Изд. Павл., стр. 434 — 435).
...«на скотном дворе», как ты сама выразилась? — «Где лучше увидеться: в цветнике ли господнем, или на скотном дворе, не знаю...» (там же, стр. 436).
... статью о Полине? — Подразумевается «Симпатия» (см. письмо 143 и комментарий на стр. 539 наст. тома). Н. А. Захарьина получила ее 4 февраля 1838 г.
... оканчиваю свою архитектурную мечту «Кристаллизация человечества»... — Так назвал Герцен свою статью об архитектуре, начатую, по-видимому, в 1836 г. в Вятке. Сохранилось лишь несколько фрагментов статьи (I, 325 — 329). Наталья Александровна писала 8 марта 1838 г.: «Больше всех желала бы прочесть статью об архитектуре»
Ответ Н. А. Захарьиной от 4 — 6 и 6 — 8 февраля 1838 г. — Изд. Павл., стр. 451 — 453, 456 — 458.
— Ред.