149. Н. А. ЗАХАРЬИНОЙ
8 — 12 февраля 1838 г. Владимир.
Февраля 8-го 1838.
Друг мой, ангел, вот и Кетчер уехал, а хорошо провел я эту неделю. Ему первому пришлось мне рассказать историю последних 3 лет. Как она полна, и полна тобою. Он говорит, что никогда не предполагал столько чувств во мне — ты сделала чудо со мною. Ну что же, Natalie, придумала ли ты свиданье — ведь скоро ответ, а тогда, имея волю, я измучусь. Кетчер хлопочет обо всем: о деньгах и о пр<очем>, но не знаю еще, в отпуск или после. Наташа, понимаешь ли ты, укладывается ли в твою грудь эта райская мысль, что, может, через несколько месяцев ты моя, ты вместе со мною, и навеки? Нет, я не могу обнять этой мысли. Давно ли все наши желания сводились на одно свиданье. Да веришь ли ты этому? Верь, ангел, верь. Послушай, знаешь ли ты, где твое свидетельство о крещении[115], оно необходимо; вот первый раз в нашей переписке упомянута деловая бумага. Ах, тогда, тогда жизнь полная, жизнь блаженства! Ты положишь твою голову на мою грудь, и она отдохнет под нею, нет, я теряюсь в созерцании всего счастья, я готов плакать, как дитя. Теперь я долго просидел, опираясь головой на обе руки, — что я думал? Пусть ангел с неба прилетит тебе рассказать.
Они смотрят на тебя свысока; Сережа желал, чтоб я ему написал письмо, я и написал холодное, как лед, и гнетущее всем гнетом, который имеет в себе человек над толпою. Не люблю я давить высотою, но его я подавлю, для того чтоб поставить в свою раму.
9 февраля.
Чем больше вникаю в письма, тем яснее вижу, что ты гораздо сильнее действовала на меня, нежели я на тебя. Ты была изящна и свята всегда, я много переменился, и собственно в 1837 году догнал я то существо, которое ты представляла, называя меня. Да, теперь я твой Александр, но в прошедшем одна огненная, порывистая душа выкупала мои огромные недостатки. Я понимал твои требования — и подымался, сила была, но подавленная вздором, землею, я отряхал для тебя. Для чего моя любовь выразилась судорожным криком, для чего она вырвалась из груди клубящимся огнем с дымом — а твоя высказалась так спокойно, тихо, что и в самом деле не виден перелив от дружбы к любви? Отчего ты любила меня, прежде нежели я узнал тебя? Отчего, узнавши, что я тебя люблю, как брат, ты молилась богу, а я, зная, что ты меня любишь больше брата, сумасшествовал, для того чтоб получить официальное признание? А падение, а вакханалии, — нет, ангел мой, может, бог захочет для тебя очистить мою душу, но ее былое далеко не так светло, как твое. Оно полно — да, очень полно. Но не каждый шаг наполнен светом. Одно целое, святое с юности — это любовь к человечеству, любовь к друзьям, открытая симпатия всему, что может платить теплым чувством. За эту-то симпатию и платили так драгоценно, и баловали меня, и носили на руках, и прощали всё. — Мешают писать. Прощай. Обещанную в прошлом письме «Встречу» — после.
Что ни говори, милый друг, а я никак не могу принудить себя к той небесной кротости, которая составляет одно из главных свойств твоего характера. Я слишком огнен. Сегодня я расспрашивал еще раз Ег<ора> Ивановича> о сватовстве, и ты бы должна была видеть, как каждое слово, как яд, изменяло мне лицо, как я дрожал и кипел. Знаешь ли ты, Наташа, что я ужасный человек — мне приходили такие мысли, которые никогда не придут порядочному человеку в голову. Что было бы со мною, ежели б я был тогда в Москве? — А вот что — ты была бы моя.
Да, я было и забыл сказать, что, несмотря на все мои выходки в «Симпатии» против продажи книг, я начинаю промышлять: за отрывок из повести я взял подписку на «Сын отечества» (т. е. возьму, когда напечатается), а за прочие статьи буду требовать чистые денежки. Нам нельзя ожидать тогда что-либо от Ивана Алексеевича, и вот я открываю себе средства работою и потом и для того продам теперь что-нибудь, чтоб доказать, что я могу жить без благотворений.
Опять к письмам. Огромное наслаждение доставила ты мне, приславши их. Вся жизнь моя от окончания курса университетского выходит из гроба. Моя биография готова. В письме от июля 5-го 1833 виден я (но тебя еще не понимал решительно); место о Воробьевых горах как сейчас писано. Похвалы Пассекам. Это семейство — единственная ошибка, которую я сделал в узнании людей, ибо они совсем не таковы. Но тут была причина: их мрачные страдания, их несчастия и бедность прикрывали все недостатки и разом дотрогивались до заповеднейших чувств души.
«Неаполь и Везувий» хоть я и сам писал, но не понимаю, это так-таки просто вздор — вообще я писал аллегории тогда, когда дурно писал. Что хочешь сказать, говори прямо. Крутицы. Слава богу, является «ты», и является пламенная дружба к тебе, ты, одна ты рядом с Огаревым. Вот в этих записках взгляни на мою иронию, тут она вся проникнута горячим чувством и между тем ядовита, как анчар. Тут в одной записке я говорю о любви, «там-сям рассеянные черты сильно действовали, но совокупности их нет». «Где любовь?» — спрашиваю я, разочарованный в бледном опыте. И не знал, что это совершение, что любовь стояла рядом. О Natalie! В записке 31 дек<абря> 1834: «не могу подняться до самоотвержения, потому что я нечист...» Теперь я могу быть самоотверженным. Кто сделал это, кто открыл мне небо. Наташа, кто? Я тогда еще писал, что характер у меня неровный, и вся переписка, и вся жизнь моя — беспрерывное доказательство. И ты пишешь, что не всегда можешь держаться на высоте, а иногда грустишь. Это ничего, это принадлежность человека, доколе он в теле. Но я в мои минуты падения делаюсь холодным человеком, мелким, «повесой», как там сказано, и вот в эти-то минуты, вместо того языка, который ты так любишь, струится ирония. Вот эти-то минуты погубили М<едведеву>, но, кажется, и они отлетели перед вечной, единой мыслью любви. Дай бог. Какая ужасная потеря, что я не мог сохранить твоих записок и они погибли жертвою излишней осторожности, потому что меня не обыскивали. Я сделал на некоторых отметки. Прощай, давно уж ночь. Ангел господень над тобою, мой ангел.
10 февраля.
К письмам, к письмам: тут-то описано 31 марта 1835 года. День свиданья с Огар<евым> — день важный и торжественный. И вот он горит и пылает в письме от 2 апреля. Все это письмо хорошо — перечитай его. 4 апреля письмо заключается: «Ты светлая полоса в моем сердце, сестра и друг». А вот и эта записка, святая от твоих слез, покоившаяся на твоей груди. Я боюсь ее брать в руки, я прижал ее к челу, и сердце билось. Да, тут любовь — любовь решительно. Потом тучи заволокли мою путеводную звездочку, перемена места, люди, люди... о как я не достоин тебя. А знаешь ли, крутицкая эпоха очень похожа на мою владимирскую. О, здесь я несравненно выше Вятки и, кажется, осмеливаюсь думать, не упаду, не сойду вниз. Я хорош был в Крутицах, хорош и здесь. Кетчер был в восторге. Чем меньше людей, тем сильнее горит моя душа, тем пламеннее рвется из нее симпатия. Наташа, я сдержал слово: жизнь во Владимире — 40 дней в пустыне. Тут есть одна записка, у которой начало отрезано — случайно или нарочно? Я бы тебе не отдал записку 10 апреля, о, как она дорога, свята мне, я ее целовал, и ее прижимал к обнаженной груди, чтоб облегчить плач и завыванье разлуки и их. — и поцелуй ее... Кто и.! меня не знал, не поверил бы, что писавший записку 10 апреля мог писать до бесконечности пошлые письма, которыми начинается наша переписка — но, сверх всего, надобно заметить, что я сначала писал через пап<еньку>.
На обертке вятских писем 1835 года я написал: «Судорожная боль разлуки, душа меркнет, падает, еще шаг — и они погибла. Но туча рассеивается, на востоке является солнце еще без лучей, но пламенное и красное». Да, таковы письма этой несчастной эпохи, утро нашей любви все в тучах, все покрыто испарениями земли. Полдень настанет скоро, туч уже мало. Полдень — это венчанье, это высший момент любви. Любовь и молитва вместе. — Как странно на себя смотреть как на постороннего. Видеть едва зародыши настоящего. Для меня до 12 окт<ября> 1835 во всех письмах кто-то чужой, не я, потому что я — любовь к Наташе, до тех пор это чужой, какой-то юноша с шатким направлением, с полумечтою, с неустоявшими фантазиями и у которого одно достоинство — твердо перенесенные гонения и несчастия. Первая записка из Вятки (21 мая) глупа почти так же, как поздравительная в 1833. Я бы ее бросил. Но смотри, как мощно действие твоих записок на меня: 24 июля я с восторгом сказал: «Наташа! Ты мой ангел-утешитель», в той же записке в первый раз «моя Наташа». 6 сент.: «Твои записки имеют на меня дивное действие, это струя теплоты на морозе, дыхание ангела на мою больную грудь»... И это дыхание не могло еще тогда предохранить эту грудь от порока! Еще раз повторяю: письмо 12 окт<ября> превосходно, оно жжет пальцы, и взгляни, как страдала тогда душа! Еще раз благодарю за письма — они мне доставили столько наслажденья, с ними я провел несколько дней. Я бы прислал тебе твои до 1836 г., но когда же ты их будешь читать. При первой оказии пришли мне до 1 генв<аря> 1837, а я возвращу тебе, — впрочем, они мне нужны, да, может, скоро их и не надобно будет пересылать. Они разом будут у нас обоих. Прощай, милая, милая Наташа!
Егор Ив<анович> очень несчастен, виноват немного сам и очень много тот, кто ему дал жизнь. У него не было самобытности, они его задушили с каким-то бесчувствием, вот участь, которая бы ждала нас, ежели бы не бог. И после этого быть благодарным за жизнь, ха-ха-ха! Что же касается до его любви — это вздор, нелепость, может ли неголубь любить горлицу? Решительный вздор, да он и понятия не имеет о любви, которой надобно любить тебя, может, ему нравилось лицо. Может, еще сегодня получу твое письмо.
11 февр<аля>.
— и кончу, вот тебе моя рука. К Эмилии все подробности. Письмо к пап<еньке> написано сильно, коротко и пламенно. Железная воля на каждой строке, я его пошлю тотчас по получении ответа из Петербурга (а может, и гораздо прежде). Вот тогда-то увидим, отец он или нет. Наташа, Наташа, солнце всходит в черной туче. Теперь, стало, погоди ссориться с своими. Ежели от него решительный отказ — я распоряжусь сам.
Вместе с этим письмом послано и другое. Итак, в ту минуту, как ты читаешь, может, он уж отвечает.
На колени и молись!
Смотри, Наташа, может, будут с тобою говорить, может, будут гонения — перенеси и помни, что все это продолжится несколько недель. Пуще всего будь тверда с пап<енькой>, но не очень увлекайся. С холодными, людьми — холод. Бог над тобою. До вторника.
— и случайно!
На обороте: Наташе.
Печатается по автографу (ЛБ). Впервые опубликовано: Изд. Павл., — 464, как два самостоятельных письма — от 8 — 9 февраля и от 10 — 12 февраля (так же опубликовано в издании М. К. Лемке, ошибка указана в ОРТ, стр. 45). Кроме того, в Изд. Павл. к письму присоединено следующее — от 12 — 14 февраля (ошибка отмечена в издании М. К. Лемке, II, 477). На первом листе автографа помета Герцена: «219», на третьем: «220», которая, очевидно, и подала повод публикаторам письма к разделению его на два самостоятельных.
Вместо слов: «июля 5-го» (стр. 282, строка 27) было: «июня 28-го».
— 3, 4 — 6, 6 — 8 февраля 1838 г. (Изд. Павл., стр. 449 — 451, 451 — 453, 456 — 458).
... скоро ответ... — На рапорт об отпуске в Москву. См. письмо 143 и комментарий к письму 166.
— Н. А. Захарьина сообщала об отношении С. Л. Львова-Львицкого к сватовству А. И. Снаксарева: «Очень знала я о Сереже, очень вижу ихнее свысока, но решительно не обращала на это вниманья. Да, со многих спало покрывало во время сватовства» (письмо от 1 — 3 февраля 1838 г., Изд. Павл., — 268). Письмо Герцена к С. Л. Львову-Львицкому неизвестно.
... мои выходки в «Симпатии» против продажи книг... — См. ЛН, — 53.
... за отрывок из повести и взял подписку на «Сын отечества» (т. е. возьму, когда напечатается)... — См. комментарий к письму 148.
...«Неаполь и Везувий»... — Утраченное произведение Герцена; относится, по-видимому, к 1833 — 1834 годам. См. комментарий к «3 августа 1833» (I, 486 — 487).
бледном опыте. — Письмо неизвестно.
А вот и эта записка, святая от твоих слез... — Записка к Н. А. Захарьиной от 10 апреля 1835 г., последняя, писанная Герценом в Москве (см. письмо 33 и комментарий к нему). Н. А. Захарьина сообщала в письме от 2 — 4 декабря 1835 г.: «... я взяла ящик с твоими письмами; на одном из них ясны крупные слезы — это последнее письмо твое ко мне в Москве...» стр. 49).
... я сдержал слово: жизнь во Владимире — 40 дней в пустыне. — — 30 ноября 1837 г. (наст. том, стр. 237).
Тут есть одна записка, у которой начало отрезано... — Наталья Александровна отвечала 15 февраля 1838 г.: «Записка обрезана, вероятно, случайно» (Изд. Павл.,
— Это письмо Герцена не сохранилось.
... поздравительная в 1833. — См. письмо 2 и комментарий к нему.
...«Наташа! Ты мой ангел-утешитель»... —
...«Твои записки ~ больную грудь»... — Из письма от 6 — 7 сентября 1835 г.
... последнее... — — 8 февраля 1838 г. Наталья Александровна писала в нем: «... Грустно, страшно, я страдаю, во имя любви умоляю тебя, пиши ответ скорее. Год сроку, писал ты, но ведь княгиня переживет меня, это так ясно, как осина переживет розу» (Изд. Павл., стр. 456 — 457).
К Эмилии все подробности. — Письмо к Э. М. Аксберг неизвестно.
— Письмо к И. А. Яковлеву, в котором Герцен требовал согласия на брак с Н. А. Захарьиной, не сохранилось. См. об этом в «Былом и думах» (VIII, 358 — 359).
Вот и храм божий печатью этому письму... — На облатке, с помощью которой запечатывалось письмо, выдавлено изображение церкви.
Ответ Н. А. Захарьиной от 16 — 18 февраля 1838 г. — стр. 468 — 470.
[115] И на это в случае невозможности достать есть средство (12 фев<раля>)