150. Н. А. ЗАХАРЬИНОЙ.
12 — 15 февраля 1838 г. Владимир.
12-го. Ночь.
Итак, моя Наташа, письмо мое в руках папеньки! Сердце молчит, тихо, никаких предчувствий, — я готов на все, дивно, когда человек решится — уже совершено, такова власть духа, это остаток творчества бога, и, ежели б мы умели душу держать чисто, мы бы сказали горе «иди» — и она пошла бы. Резне, сильнее, исполненнее любви и покорности не могло быть письмо, это язык сына и в то же время человека с железной нолей. Оно поразит его. Всего хуже отсрочка, но ее надобно будет сделать, ибо отсрочка значит, что не имеет духа отказать, что он не против... Это письмо — победа над собою; признаюсь, решиться было трудно; но, написав одну строку, я спокойно написал, спокойно сложил, запечатал и отправил. Провидению угодно было так — и я выполнил приказ свыше. Ежели его письмо будет лед — я замолчу, ни слова не прибавлю и возьму все на себя. А ежели твое предчувствие верно и он вместо грозы пришлет благословение, тогда... тогда он в перцы и раз увидит сына во всем блеске. Он меня видел сыном в цепях, не прежде, эти-то безмерные попечения и преклонили мою голову, они-то и теперь мне узда, ибо неблагодарным я не умею быть. Но кто виноват, что мы прежде друг друга не понимали? Юноша ли 20 лет или старик? Ни тот, ни другой — XVIII и XIX век виноваты, между ними почти не существует перехода.
Ну что портрет? Тогда я попрошу у него портрет его дочери. О, неужели папенька откажется от такого сына и от такой дочери, и от всех наслаждений, которые могут обвить последние дни его? Неужели?
Твое здоровье занимает меня больше письма. Я требую откровенности. Наташа, береги меня в себе, ежели... кровь цепенеет, пот выступает... ежели бы я лишился тебя — мир увидит отчаянного, он увидит человека, отрешенного от всех его условий, — человека, в котором не останется ничего человеческого, может, безумного, может, самоубийцу — Наташа, я твоими словами скажу тебе: неужели эта любовь недостаточна, чтоб перевесить их гнусности? Любовь победила во мне все, а любовь — ты, улети ты из мира, и что я остался — нелепость, отпечаток ноги господа на песке; но все-таки песок. Наташа, Наташа, береги себя, знай: одно сомненье на этот счет может погубить меня. Иной раз, когда одна любовь имеет голос и все молчит перед ее звучным языком, я желаю, чтоб ответ был жесток, безчувствен, — тогда я свободен, тогда минуют семь недель и мой ангел — вот в этой комнате, где я теперь сижу, одинокий и грустный... Семь недель — о, это чудо! Одно грозит нам тогда — бедность, — нынче с голода не умирают, о, у меня есть руки, есть друзья, а сколько ты для меня перенесешь, это я знаю.
А как удивится ее сиятельство une belle matinée[116]: — «Где Наташа?» — «Нет» — и Марья Ст<епановна>, с тех пор как злодей Бонапарт грабил Звенигород, в первый раз разгневается до такой степени. И Лев Ал<ексеевич> в сенат не поедет, и за Дим<итрием> Павл<овичем> пошлют гонца, и папенька не даст Альману белого хлеба. И бысть смятение велие. Прощай, милый друг, прощай, спи с богом, и я лягу — мечтать.
Скажи, пожалуйста, кто у вас в доме из мужчин всех вернее? Не забудь.
13-го февраля.
Писать к тебе превратилось в безусловную потребность — все постыло, кроме письма. Сегодня я много, много думал о нашем тогда, знаешь ли, мы тогда превратимся в детей, в маленьких детей, сделаемся просты, я отброшу всю гордость, все земное, я желал бы, чтоб меня сочли дураком, невежей, чтоб все заключилось, и будущее и настоящее, в тебе и в природе. И дай бог детьми окончить жизнь. Пусть прошедшая жизнь моя является как смутное воспоминание тяжелого сна, у детей бывают эти сны, и они видят чудовищей страшных, которые им давят грудь, и тогда сонные ручонки простираются к матери, и они, проснувшись, ищут ее груди. Да, такой сон — мое прошедшее. Нет, нет, Natalie, подвиг твой огромен, необъятен, можешь ли ты себе отчетливо представить, какое влияние ты сделала на меня. Ты именно тот ангел, который слетел спасти меня. Ты для меня то, что Христос для человечества. С какими сильными людьми встречался я, — это была встреча алмаза с гиацинтом: или на обоих оставалась черта или ни на одном. Их призвание не был я, твое призвание начинается и оканчивается мною. Знаешь ли ты греческую сказку Амур и Психея, любовь и душа, огонь земли и дыхание неба, Александр и Наталия? И еще одна мысль ярко светит в моей фантазии: мы жертвы искупления всей их фамилии, и наши страдания смоют их пятно и положатся на весы серафима и искупят их. О, это высоко, и пусть им неизвестна эта молитва, эта панихида, которой слова — слезы, и которой крест — крест страдания. Такова любовь — она ненавидеть не может, она, как потир, зовет всякого приступить со страхом божиим и пить ее кровь, кровь горячую, — кровь живого сердца, за них изливаемую. Симпатия — человеку, Симпатия — человечеству, Симпатия — вселенной, и Молитва — Ему. Наташа, ежели мы не на верху блаженства, то кто же??
13-е. Поздно.
Получил твое письмо от 10-го. Поздравляю тебя с женихом, а жениха — с черкесской шапкой. Эта новость даже и не взволновала меня. Но письмо, посланное вчера, кстати. Дивно, дивно провидение. Пап<енька> мне пишет преколкое письмо, и именно от 12-го числа, и говорит: «Помни это число». Да помню. В четверг ответ, через четыре дня. А может, вместе и от него, и от министра, ежели ответ хорош от того и от другого, то в воскресенье в часов утра Наталия бросится в объятия Александра и рай будет на земле в нас. Но радоваться погоди. Как переменилось наше положение с тех пор, как и оставил Вятку: не токмо 800 верстами, но 800 обстоятельствами мы стали ближе, венчальный венец почти на голове. Там немая разлука, даль подрезывала крылья, там я был слишком весел и слишком грустен — здесь я воскрес, и так ли, иначе ли — ТЫ МОЯ. — От М<едведевой> — письмо грустно; по, кажется, лучше, благословляет нас (уж как же не благословить после пап<еньки>!). Пиши ей непременно, сильно, выставь ярко твое призванье, проси дружбу — ну сама знаешь, только скорее, и пришли мне. С каким трепетом ты, ангел, будешь ждать следующего письма, в нем будет все — а подробности, когда поедет Егор Ив<анович> (пиши ему, я боялся требовать, чтоб он служил нам в нашем деле — а он взялся на многое).
— что же au радость г. офицеру жениться на безумной. Лучшее доказательство, что вы не в полном рассудке, mademoiselle, — это что вы совсем устроили, учредили Матвееву свадьбу, не спрося его, — я расхохотался от души. Ты дитя, дитя. Скажи Саше: я для нее все сделаю; но остановить за этим нашего соединения не могу, прежде ли, после ли — не знаю. Люблю ее — но ни одного дня не пожертвую, это свыше моего самоотвержения.
Честь имею вам рапортовать, madame Herzen (ха-ха, да это преуморительно!), что monsieur Herzen кончил статью об архитектуре — и добра есть. Бесспорно лучшее, что выходило из моего пера, глубокая мысль переплетена в огонь, проникнута огнем и огнем. Наполеон спал перед Лейпцигской битвой, я дописывал статью 12 февраля. Я что-то весел, — может, перед непогодой, тогда щеняты веселятся; т. е., когда я говорю «весел», это значит скверен, это значит ниже, на земле, а не там, с улыбкой сарказма, а не с улыбкой грусти, той грусти.
Итак, прощай...
14-е февр<аля>.
Ежели жених в самом деле юноша добрый, — так поступи с ним откровенно, скажи ему. А признаюсь, Emilie поступает странно, ежели она когда-нибудь повторит свое желание о твоей смерти, с ней чужие. Скажи ей!
Может в эту самую минуту ты прочла мое прошлое письмо, прочла тихо, спокойно, вдруг задрожала рука, сердце сжалось и молитва вырвалась невольно вздохом, слезою, трепетом — это те строки, в которых о письме; еще два долгих дня, и декорации переменятся.
Жаль, что я тебе не списал копии с пап<енькиного> письма; я ему сказал, что я готов сделать отсрочку, но на условии, а условия не сказал, — оно одно решительное и без уступки: а вслед за тем, ежели это не понравится ее сият<ельству>, выход от нее. Я ему писал: «Будьте отцом и больше ничего, вспомните, что дело идет о жизни и смерти, вспомните, что со мною лишитесь вы многого. Пожалейте себя...» Но загадывать нечего, увидим: или обрученье или венчанье должно быть скоро!
По мере исполнения желания человека растягиваются. Давно ли весь предел земного было для нас свиданье — теперь свиданье близко, возможность ясная, простая возможность в наших руках. Мы пошли далее. Жизнь полная, полная. Ежели бы нас обручили, я бы у ног пап<еньки> выпросил, чтоб он тебя летом взял сюда, и тогда полмечтаний сбылись — мы жених и невеста, I promessi sposi, гуляли бы по прелестным берегам Клязьмы, а может, будем гулять. I sposi. — Нет, Наташа, напрасно ты бросаешь иногда холодное слово о браке, напрасно; называешь буднями, я понимаю этот голос, хотя мы его почерпнули из разных источников: ты — из беспредельной чистоты, я — из утомленья жизнью. Нет, в нем дивная поэзия, и хотя обрученные чище, святее, но и обвенчанные чисты и святы. Это совсем противуположно тому, что я писал прошлый раз — мы сумасшедшие, это дело решенное. Я читаю теперь премилый роман соч. Manzoni; у него то же заглавие, как у нас: I promessi sposi. Ты писала когда-то, что хочешь выучиться по-итал<ьянски>. Да, дивный язык: музыка и юг. Ты выучишься скоро, по выпискам я вижу, что ты понимаешь по-немецки, а этот язык вдесятеро труднее итальянского. моею — но и я один могу быть твоим. Поцелуй любви и благословение брата тебе.
Прислал ли Кетчер тебе отрывок из повести и другой из моей биографии? Я опять занимаюсь мало, хотя и подрядился поставлять статьи — да что все эти занятия — вздор, «и принесу на Новоселье одну любовь! Одну любовь!»
14. Поздно.
Я еще писал к пап<еньке> в том письме: «Ну положите руку на сердце и скажите, не прелестен ли мой выбор, не ангел ли будет ваша дочь?» Жаль, право, жаль, что я тебе не списал, а не списал, во-первых, по известной лени переписывать, во-вторых, там есть много — Ну, вероятно, и от этого письма будет пахнуть табаком, я курил писавши. Прощай.
15 февраля. Вторник.
Прощай, мой ангел; во всех объяснениях скрывай переписку — а ежели узнают да запретят, оставь их. Пламенный поцелуй и долгий — долгий.
Александр.
Печатается по автографу (ЛБ). Впервые опубликовано: Изд. Павл., — 467 (присоединено к письму от 8 — 12 февраля, см. выше). Заключительная часть письма, датированная «14. Поздно» и 15 февраля, публикуется впервые, по автографу (ЦГАЛИ). Текст: «Прислал ли Кетчер ~ Одну любовь!» представляет собою приписку на полях вдоль л. 1 об. письма. В текст письма в настоящем издании внесено следующее исправление:
Стр. 288, строка 4 снизу: гуляли бы гуляли ли бы.
Ответ на письмо Н. А. Захарьиной от 8 — И февраля 1838 г. (Изд. Павл., — 460).
— Семь недель поста, когда, согласно законам православной церкви, в брак вступать не разрешалось.
... Альману... — Кличка собаки.
Поздравляю тебя с женихом, а жениха — с черкесской шапкой. — Н. А. Захарьина сообщала в письме от 8 — 11 февраля о новом своем женихе А. О. Миницком: «... завтра хочет привезть показать мне свою черкесскую шапку...» (Изд. Павл., стр. 460).
... учредили Матвееву свадьбу, не спрося его... — Наталья Александровна писала 8 — 11 февраля 1838 г.: «Когда твой моей Саши, — я отдаю ему ее» (Изд. Павл., стр. 459). Брак Саши Вырлиной и Матвея не состоялся. Н. А. Захарьина сообщала 21 февраля 1838 г.: «Саша <...> в восторге, что Матвей ее не хочет (только из любви ко мне решилась идти за него)» (там же, стр. 474). См. об этом письмо 148 и комментарий к нему.
... дописывал статью 12 февраля. — «Владимир, 12 февраля 1838» (см. I, 329, 520).
Ежели жених в самом деле юноша добрый... — Н. А. Захарьина писала, сравнивая А. О. Миницкого с полковником Снаксаревым: «Этот еще только хочет жить, этот чувствует, юноша добрый, откровенный...» (письмо от 8 — 11 февраля 1838 г., Изд. Павл., стр. 460).
— Имеются в виду слова Э. М. Аксберг, обращенные к Н. А. Захарьиной в те дни, когда к ней сватался А. О. Миницкий. Н. А. Захарьина писала Герцену 8 — 11 февраля 1838 г.: «„Бегите, бегите”, твердила она, и вид ее был мрачен, и она ужасно переменилась (от наших обстоятельств) и говорила опять: “Умри, Наташа”» (там же, стр. 458).
— Н. А. Захарьина заметила в письме от 6 — 10 января: «... не заводиться женатыми, нет, тут уж будни, тут все вроде горшка с жирными щами» (Изд. Павл.,
... противоположно тому, что я писал прошлый раз... — В письме от 10 — 12 февраля 1838 г.
... роман соч. Manzoni ~ I promessi sposi. — «Обрученные» вышло в 1825 — 1827 гг.
Итак, по клюкву, по владимирскую! — 8 февраля 1838 г. Наталья Александровна признавалась Герцену: «... Теперь для меня и „по владимирскую клюкву” восхитительнее самого „des herrlichen Hymnes an die Freude” Шиллера» (Изд. Павл., стр. 458). И позднее в письме от 19 — 22 февраля 1838 г.: «... Давеча поют клюкву, я улыбнулась, слеза навернулась, и покраснела, кажется, заметили это» (там же, стр. 474). Продавцы, развозившие клюкву по домам, обычно пели причитанья, один из вариантов которых приведен в «Толковом словаре» В. Даля.
— Речь идет о повести «Елена» («Там»). О получении и чтении повести «Там» Н. А. Захарьина извещала Герцена в письме от 24 — 25 марта 1838 г. 25 марта она писала: «Не Кетчер виноват, a Emilie, она прислала мне только „Мысль и откровение”, а повесть держала у себя...» (Изд. Павл., стр. 532). Ее отзыв о повести см. в комментарии к письму 169.
... из моей биографии? — «О себе» 15 марта 1838 г.: «Наконец, Кетчер прислал мне „О себе”. Хорошо, Александр, хорошо все; лучшее для меня — Дитя, Огарев и Деревня; где более тебя, тут и лучше, а те лица, конечно, необходимы и хорошо чрезвычайно описаны, но я об них читаю почти так же, как обед в „Встрече”. Только знаешь ли, это чтение навело на меня грусть, как страшно, как замирает сердце, глядя на возможность твоей гибели. Как я иду шаг за шагом твоего детства, и непременно берет дрожь, и скатится слеза, глядя на тебя, младенца, среди стольких ужасов 1812 года <...> Я не говорю лучшее, но любимое мое из всего, писанного тобою, будет твоя жизнь. Терпенья нет прочесть продолжение...» стр. 516).
Ответ Н. А. Захарьиной от 19 — 22 февраля 1838 г. — Изд. Павл., стр. 472 — 476.
— Ред.