155. Н. А. ЗАХАРЬИНОЙ
24 — 26 февраля 1838 г. Владимир.
24 февраля 1838. Владимир.
Друг милый! получил твои письма от 22 — святая, чистая подруга, благодарю тебя, дай же руку, я ее прижму к груди крепко, крепко... Теперь ты знаешь настоящий ответ, со стороны пап<еньки> решительно бояться нечего. Пора открыть глаза княгине. И вот случай, ежели вы никак не сладите с портретом, я буду писать — однако воля ваша, я не понимаю, как вы не умели сделать этого, постарайся еще, портрет — это одно из моих любимых мечтаний. Я погожу писать — но ежели решительно нельзя, потребую его. Наташа, теперь надобно признаться — нас (и особенно меня) много пугали чудовищные образы, которые на деле не существуют, за наказанье мне явились они в душу — и как терзали.
Письмо твое прелестно к Мед<ведевой>, но два замечанья я скажу. Об ней ты не говоришь ни слова, а подчеркнувши слово «я вас знаю», ты показала, что знаешь ее страдания, мне кажется, следовало бы что-нибудь сказать. Второе — ты чрезвычайно ярко перед ее глазами поставила картину нашего счастья, любовь самая не может так подавить, как именно счастье. Впрочем, это мне так пришло в голову, и я в первом письме пошлю к ней, — благодарю, душа моя, что исполнила эту просьбу.
Ты слишком предаешься надеждам, почему ты говоришь «7 недель», да разве мне есть дозволение ехать? А как откажут? На что мне верный человек, я напишу с Ег<ором> Ив<ановичем>. У нас с папенькой лад, не знаю, что будет далее, я действую неусыпно. Не могу, не могу долее жить без тебя, мечта, как я уж писал, скорого соединения поглотила всё. И вот я бросаю взор, полный ненависти, на эту цепь, которая приковала меня здесь, зубами ты бы ее перегрыз. Ах, что ни говори, а жестокое дело разлука, забудешь, забудешь — а все-таки голова ищет груди родной и уста жаждут святого поцелуя. Наташа, очень грустно, очень.
25 февраля. Пятница.
Ты совсем отвергаешь богатство — это несправедливо. У меня нет корыстолюбия, нет привязанности к роскоши, я богатством готов жертвовать другу, обстоятельству; но не отвергаю его. Тебе не знакома жизнь, богатство — это свобода. Свобода, во-первых, делать что хочешь, жить как хочешь, свобода не заниматься хозяйством, а хозяйство пятнает салом. У меня был перед глазами ужасный пример — Витберг. Он, твердо переносивший удары жестокие, не может перенести гнетущей бедности. Другой пример — Мед<ведева>, и ей надобно в этом отношении отдать полную справедливость: она новее не думает о том, что ей нечего есть, и это придает ей особую поэзию. Впрочем, теперь нам можно перестать готовиться на материальные беды — их не будет, я уверен. Впрочем, это мой департамент, твой — одна поэзия, одна религия и любовь. — Я уже писал, что от Полины и Скворцова ни строки, мне больно это, дружба имеет свои права, и она щекотлива. Я писал им два раза — теперь не напишу долго, очень долго, может, до нашей свадьбы. А моя симпатия была сильна, моя душа была им раскрыта больше, нежели всем осыпающим меня дружбою из Вятки. Они меня любили. Я им был необходим. Я их ужасно выдвинул вперед, я их обрек на высшую жизнь, я отпечатал на них свою душу — и у них нет необходимости перекликнуться со мною. И мы говорили часто: пусть тогда люди забудут нас; но друзья останутся друзьями. И Матвей и Саша имеют место и душе, тем паче те родные по душе. Но погожу еще их винить, погожу ставить на одну доску с Вадимом и Тат<ьяной> П<етровной> — знаешь ли, что кто однажды потеряет в моем мнении тот уж ничем в свете не поправит никогда. — А Вадим — единственная ошибка в моей жизни, иногда даже мне кажется, что я в нем не ошибся, а он совершенно сделался другой человек. Сатина, напр<имер>, я никогда не любил (он меня — всегда и теперь), но его одна вина — слабость характера — больше его упрекать грешно, в нем много благородного и хорошего. И так, думая об этом, часто приходит мне в голову — наше trio одно чисто, светло, без пятна: От души люблю многих, ко... а там в нашем trio нет но. Напр<имер>, Кетчер — люблю его, он чист и благороден до невозможности, он пойдет в петлю за меня, но кого он любит — твоего Александра или Александра, который сильной мыслью опередил многих, который с малых лет пренебрег для науки и идеи всем, который страдал за них и страдает? Кетчер так был исполнен любви к тому Александру, что твой Александр, не желая огорчить его, не смел сказать нашу мысль полного пренебрежения славы, полного погружения в море любви. Хотя они на словах и ставят чувство выше мысли, но на деле не то. С другой стороны, возьми Витберга — нельзя родного сына больше любить, как он меня, но — муж второй жены, муж пустой женщины, на которой женился в силу ее красоты, — может ли понять все нашей любви? — Ты пишешь о моих письмах — да ведь они только для тебя пример пришел мне в голову. В колоссальную эпопею Французской революции были два человека, оба пламенные, оба представители партии и оба ненавидевшие друг друга — Лафайет и Барнав. Но душе Лафайета казалось довольно ограничить короля, и, ограничив его, он был счастлив. Но душе пламенной Барнава не было границ, и он требовал республики. Язык Лафайета казался ему сух, недостаточен, беден, так точно, наоборот, тому язык Барнава казался сумасшествием. — Вот история наших писем и всех других. А между тем они оба правы как они. — Будь уверена, Наташа, что еще ни один человек не объяснял любви кровавым примером Барнава, — это совершенно ново, и я могу требовать привилегию. Прощай, милый, милый друг. Я сегодня видел во сне — кого — ты думаешь тебя, — вовсе не тебя, а Витбергову дочь, будь учтивее и увидь меня. Ангел!
Знаешь ли, что меня весьма занимает, гораздо больше, нежели все будущие хозяйственные распоряжения? Я хочу тебе составить отчетливый, полный план чтения и занятий — эта раз, и другое — особую библиотеку для тебя. Я много думал об этом и между прочим придумал: главное занятие — чтение, но чего? Здесь первое место поэзии (религия с ней неразрывна), потом история, — история — это поэма, сочиняемая богом, это его эпопея, потом романы — и больше ничего. Пуще веет не науки. Бог с ними, все они сбиваются на анатомию и режут труп природы, науки холодны, и худо идут к идеальной жизни, которую я хочу тебе. Но тут не все сказано: какие поэты, какие романы? Не воображай, чтоб от всей массы мыслей и чувств осталось в тебе что-либо измененное, нет, тогда я вырвал бы книгу из твоих рук, в тебе ничего не изменится, и не должно. Но ты найдешь свою мысль, свое чувство раздробленное, рассеянное, и книга сделает для тебя опыт, то, что жизнь сделала со мною. — По-немецки при небольшой практике выучишься, об этом и не думай, по-итальянски также — это вздор, только для ленивой толпы кажется неприступным. Как я выучился в Крут<ицах> по-итальянски — в два месяца, как выучился в Вятке архитектуре — в два месяца. Но все это и самое чтение подчиняю я моей живой речи, да я призван к тому, чтоб заплатить тебе долг, ты показала мне небо, показала бога, рай и себя. Я покажу тебе землю, человека, ангела падшего. За лазурь неба заплачу лазурью океана. О, как хороша наша жизнь будет — лишь бы скорее, скорее. Для нас все будет поэма — и мы, и Природа, и Шиллер, и обедня, и зимний вечер в холодной комнате, и летняя ночь, душная, как грозное предчувствие. О боже, какова же молитва выльется тогда из этой одной души! — Довольно. Еще прощай. Портрет непременно <иней> обращ<аться>, продолжай читать, несмотря на их дурачества, отвечай смело и, ежели нужно, говори прямо о любви — я благословляю на все. — Теперь, вероятно, знает Лев Ал<ексеевич>, я писал пап<еньке>, что это не тайна.
Твой Александр.
Примечания
Печатается по автографу (ЛБ). Изд. Павл., — 483. На автографе — помета Герцена: «224».
Ответ на письмо Н. А. Захарьиной от 19 — 22 февраля 1838 г. (Изд. Павл., — 476).
Письмо твое прелестно к Мед<ведевой>... — Письмо это не сохранилось.
... почему ты говоришь «7 недель»... — Н. А. Захарьина писала 19 февраля: «Через семь недель мы обручены или обвенчаны!» стр. 472). О семи неделях писал и Герцен в своем письме к ней от 12 — 15 февраля 1838 г. Оба они указывали на период до наступления праздника пасхи (3 апреля) — так называемый великий пост, когда венчаться было нельзя.
На что мне верный человек... — На вопрос Герцена «скажи, пожалуйста, кто у вас в доме из мужчин всех вернее?» (письмо от 12 — 15 февраля 1838 г.), Н. А. Захарьина отвечала 20 февраля: «Наши люди все очень верны, все почти до одного служили мне тайно побег мой, потому что они все слишком честны, слишком меня в этом им представится преступление и моя гибель» (Изд. Павл., — 474).
Ты совсем отвергаешь богатство... — «Маменька грустна, боится бедности <...> мне не нужно ничего <...> Я не понимаю удобств жизни <...> у нас не будет житниц и сокровищниц, но мы раскроем душу, мы „положим” наше » (Изд. Павл., стр. 473).
... кровавым примером Барнава... — Антуан Варнав был гильотинирован 29 ноября 1793 г. по приговору Революционного трибунала за тайные сношения с двором Марии Антуанетты.
«.. Витбергову дочь... — В. А. Витберг.
... Ты очень хорошо было начала с княг<иней> обращ<аться>... — «... Я начала поступать иначе: без позволения выходить в другую комнату, без позволения брать книгу...», — писала Наталья Александровна 4 февраля (Изд. Павл., «Я все стараюсь как можно менее быть с кн<ягиней>, чтоб она отвыкла от меня, разлюбила меня» (там же, стр. 460).
... продолжай читать, несмотря на их дурачества... — — 3 февраля 1838 г.: «„Дон-Карлоса” они не велят читать, потому что по-немецки, а Маттей — потому что там любовь» (там же, стр. 451).
— 4 марта 1838 г. — Изд. Павл., стр. 493 — 496.