161. Н. А. ЗАХАРЬИНОЙ
4 — 5 марта 1838 г. Владимир.
4 марта, пятница.
Сегодня в десятом часу утра сидел у губернатора в кабинете один молодой чиновник — немножко обветрен с дороги, немного уставши — и думал об дивном сне. Да, торжественная минута свиданья! Ты пишешь: нет у бога другого 9 апреля, — но вот 3 марта, оно свято на всю нашу жизнь, оно полно, полно — а всего полчаса. Все заплачено, все выкуплено, забыты прошлые страданья. О, ты ангел, ты велика, необъятна была в ту минуту, когда благословила меня, тогда я не мог быть ровным. И ты не плакала, когда я пошел и пошел, может, опять надолго, — ты не могла плакать, ты выше слез, выше земного была. — Пусть эту минуту изваяют, это высшая минута — 3 марта.
Итак, главное совершено, мы увиделись свирепая судьба перестает гнать, что в будущем — его воля; и в смерти много, и в жизни много — потому что любовь не знает разницы, но зачем ты вовсе отворачиваешься от жизни — это неблагодарно для 9 апреля и 3 марта, а впереди Загорье — это раз, а потом та минута, когда мы, обнявшись, можем глядеть друг на друга, без того чтоб Костенька напоминала (она же похожа на скелет). — Что со мною было на дороге, это легче сказать, нежели что было 2-го и 3-го марта до 9 часов. При свиданье я не мог прийти в себя, это было и буря, и гармония, и океан света, и туман светлый же, я чувствовал, что мысль и слово не поддаются, и мне не нужно их было, я чувствовал поцелуй Наташи, Наташу возле на диване — это я знал. Знал ли в ту минуту, как меня зовут, — не знаю, знал ли я еще что-нибудь...
Когда К<етчер> взошел в вороты, я стоял у фонарного столба — кровь жгла, сердце билось... и две крупные слезы налились в глаза; потом в зале стоял я у печки, закрыв рукою лицо, — и, право, ни о чем не думал, ни даже о тебе, внутренний трепет, и какой-то огонь пробегал... ну, вот ты... Молча, скрестив руки, сидел я у К<етчера>, говорить не мог, просил вина, чтоб залить пожар, речь моя была несвязна, рука дрожала — тогда я написал тебе записку (получила ли от 3-го марта перед самым отъездом?). Потом опять снеговая пелена на природе, возгласы ямщика. Душа была светла, но тело совершенно изнемогло, я уснул мертвым сном, и во сне явилась ты — проснулся в половине четвертого, уже за 50 верст от тебя. Волнение улеглось, — о, тогда-то было светло и хорошо, боже мой! Тогда-то я взглянул на небо и помолился. Наташа! Наташа!.. Все твои слова, твои взгляды, твои поцелуи, рука твоя в моей, рука твоя, обвившаяся около моей шеи, — все, все, я готов был плакать, смеяться, умереть. — Знаешь ли ты, мой ангел, что ты похорошела (я говорю тебе комплименты!), право, похорошела, и именно в ту минуту, как ты благословила меня, была ты дивно хороша. Великая, святая, моя!
Почему я трепетал перед Emilie, я, кажется, умел хитро поступать в очень трудных обстоятельствах, а тут Emilie явилась восточной звездой свиданья, — очень хорошо, что тут был человек, я бы наделал глупостей. — Наташа! Сестра, я требую награды за 3 марта. Портрет, как хочешь, портрет. Emilie, сделай как-нибудь, дай образ моим комнатам. Приехавши, нашел твои письма (от 1-го марта), с улыбкой распечатал их, я имел весть свежее их. — Нет, он еще не достоин иметь сына Александра, нет, ты увлекаешься, даже самое позволение будет отравлено его холодностью. Я еще писал и уж отчасти другим тоном, я менее умолял, а поклялся, что ты будешь моею, я написал, что ни угрозы, ни просьбы, ни жесткость, ни слеза ничего не помогут, что мне это больно, «но я решительно поступаю по голосу, который сильнее и выше отцовского». Лев Алексеевич знает. Что-то Son Excellence m-r le général, — он меня любит по-своему. Жертвуя ими для тебя, я даже не вижу огромности жертвы (может, моя вина, но я так чувствую). Благодарность за последние 4 года — вот что связывает меня. Во всю мою юность пап<енька> был со мною жесток. И самая любовь была эгоизм, теперь он говорит, что не запрещает, — благодарность ему, это-то и надо. Но он делает условие после быть ему чужим — принимаю. Ежели отец может сыну это сказать, то сын вправе принять. Я буду за него молиться, я буду в душе сын, но наружу не выставлю тогда чувство. Ты, ангел, говорила (говорила, «писала»): «Оставим их в покое» — да, оставим; но прежде соединимся. Лишь бы совсем миновала моя черная година, я окончу быстро. Когда ты прислонила твою голову на мою грудь, разве ты не чувствовала, что она тебе необходима. И так да будет. «а сюда приехать никак нельзя». Наташа, можно или нет? Друг мой! Да, это важное событие в нашей жизни. Ег<ор> Ив<анович> собирался, мы сели обедать, я был задавлен чувством тяжелым, ты его видела в прошлом письме. Вдруг в сердце (не в голове) явилась мысль — такая светлая, что я едва мог ее вынести. Отвергнуть ее я не мог, я мог не ехать до нее, после — не мог, и не прошло суток — я стоял запыленный, усталый и трепещущий перед Emilie. О, как мне хотелось хоть бы сжать ей руку, должно быть, я показался ей очень глупым, потому что и К<етчер> удивлялся моей глупости в продолжение всего времени.
<едведевой> независимо от всего нанесла мне удар ужасный. И гордые мысли, выходя наружу, клеймили лицо, и неудавшиеся надежды, и гнет обстоятельств. Голова, которая так пламенно жаждала склониться на твою грудь, истомлена в самом деле, ты это видела. И могу ли я после этого отдалять наше соединение? Ах, сколько прожил я с 20 июля 1834, о, было подчас горько, больно, теперь открытее буду говорить о прошедшем, ужасно было начальное время в Вятке, но всего ужаснее 14 ноября — и этой минутой я обязан княгине. Было несколько часов тогда, в которые смерклось на душе, как смерклось в мире, когда Христос был распят, ни струи света, мысль смерти, отчаянная, болезненная, постучалась в душу, второе письмо исцелило, но я был болен две недели. Когда после болезни меня увидели, все ахнули перемене, будто я несколько месяцев был болен. За эту минуту благодарю ее сият<ельство>, а то, может, мне во всю жизнь не пришлось бы испытать. Как теперь помню, как я сидел у Скворц<ова> за столом и слезы градом катились, как молча жал ему руку и говорил насмешки, как стоял у печи и дрожал от холода — но забудем черную годину.
Ночь.
Провидение, провидение! В прахе пред тобою должен человек молиться. Жизнь высока — не умеют люди жить. Взгляни на мою жизнь теперь, на эту жизнь, начинающуюся стройным, унылым 20 июл<ем>, крещеную исполненную 3 марта. И пусть крючья, которыми соединены эти картины, пусть они из железа, как цепь, и холодны, как цепь, что за дело до промежутков. И вся-то эта жизнь создана тобою, не я ли твое созданье? Этот кусок мрамора тверже и больше человека, но человек ему придал мысль и чувство, но артист дал образ ему и вдохнул душу, без этого мрамор был бы не образован. Этот художник ты, твое влияние на меня огромно, я отдаюсь тебе безусловно, веди любовью. О, как бедна и ничтожна земная слава перед любовью. Любить — и больше ничего! Natalie, ты счастлива мною, я понимаю, что ты счастлива мною, кто другой сравнит любовь к себе чью-нибудь с тою любовью, которою я люблю тебя? Ты сказала: «Ты бы умер, потому что не было бы Александра у тебя». — Нелепость: a Natalie не была бы разве, а ее слово достаточно спасти меня.
К твоему письму — ты как-то худо понимаешь поэзию роскоши и поэзию наряда; уж из того видно, что худо понимаешь, что поставила рядом с обедом. Обед — животная необходимость, низкая, грубая. — Роскошь имеет весь характер изящного — величайшую ненужность, стремленье к красоте; я не нахожу ничего дурного, ежели бы на твоих волосах блестела теперь нитка брильянтов, — желать ее смешно. Нет, ангел, признаюсь откровенно: люблю пышность, — пышность дома и комнат пуще всего; но могу без горести ограничиться куском хлеба — это дело совсем другое. Мы оба стремимся в Италию — но не будет возможности, так не поедем, это не мешает однако говорить. Впрочем, мысль пышности слишком родна бывшим мечтам самолюбия, ими она и проникла в душу. Однако заметь — доселе только два различия между нами: ирония и пышность. Ты подумаешь: и гордость. О ангел мой, твоя душа горда, горда в смирении, в бегстве от земли, только гордость у тебя, как и все, развилась под влиянием молитвы и любви; но иногда и тут прорывается изящно, прелестно. Помнишь ли, ты мне писала года полтора тому назад о сне, как люди приходили просить милостыню и как ты им давала питье... вспомни заключение, которое ты вывела наяву. «Ох, близко, близко что-то...» И так душа угадала 3 марта. Да неужели это было в самом деле, неужели ее, ее прижал я тогда к сердцу, — о, ее, все бытие сказало, что это она. Наташа, тебе это был первый поцелуй, первое объятие. Да, на тебе нет ничьей печати, все мое. — Наташа, что тут много говорить, ты понимаешь. Как прелестно в твоих устах мое имя, я всякий раз прислушивался, ты умела любовь перелить в самый звук.
Addio!
5 марта. Суббота.
Да что за беда, ежели кн<ягиня> выгонит, — это хорошо, скорей развязка. Впрочем, еще раз отдадимся богу, я доволен жизнью, она была неполна до 3 марта, теперь что угодно: бросить в Бобруйск скованного, или растянуться угловатыми членами на койке больницы и умереть, или завтра с тобою в Италию — да будет Его воля. — Но это не значит сидеть сложа руки, совсем нет, — действовать и покоряться.
Поцелуй долгий, долгий тебе
Примечания
Печатается по автографу (ЛБ). стр. 498 — 501 (ошибочно объединено с предыдущим письмом, см. выше) На автографе помета Герцена: «235».
Ответ на письма Н. А. Захарьиной от 26 — 27 февраля и 28 февраля — 1 марта 1838 г. (Изд. Павл., стр. 483 — 486, 489 — 491).
... — Приехав в Москву 2 марта 1838 г., Герцен через Э. М. Аксберг передал записку для Н. А. Захарьиной (см. № 158).
... нашел твои письма (от 1-го марта) ~ я имел весть свежее их ~ даже самое позволение будет отравлено его холодностью. — В письме от 28 февраля — 1 марта 1838 г. Н. А. Захарьина писала, основываясь на письме Герцена от 16 — 19 февраля 1838 г., о «согласии», «благословении» И. А. Яковлева (Изд. Павл.,
... «а сюда приехать никак нельзя»... — Н. А. Захарьина писала 27 февраля 1838 г.: «Что же отпуск, отпуск? Тогда вся забота с рук долой. А тайно сюда в случае отказа приехать нельзя, — потому что есть в доме целая семья, вроде Мар<ьи> Ст<епановны>, а в Загорье — без сомнения» (там же, стр. 485 — 486).
Ег<ор> Ив<анович> собирался... —
... 14 ноября — и этой минутой я обязан княгине ~ был болен две недели. — См. письмо 129.
... смерклось в мире, когда Христос был распят... — «от шестого <...> часа тьма была по всей земле до часа девятого» (от Матфея, глава 29).
... — — 7 ноября 1837 г., в котором она сообщала о том, что сватовство А. И. Снаксарева прекращено.
К твоему письму. — Ты как-то худо понимаешь поэзию роскоши поэзию наряда ~ что поставила рядом с обедом. — — 22 февраля 1838 г., Н. А. Захарьина писала: «Тебе нравится охота наряжаться в девушке и а мне оставь мою беспечность, позволь туалету моему ограничиться тем, что останется от пышности, изысканности и богатства. То же самое и в столе; да, я никогда б не назначила особенного часа для пищи, это что-то слишком унизительная покорность телу» (письмо от 28 февраля 1838 г., Изд. Павл.,
... заключение, которое ты вывела наяву. — Н. А. Захарьина писала 26 января 1837 г.: «Странный сон, но, может, он сбудется и наяву! Вижу толпу усталых странников перед нашим домом: изнуренные, бледные, покрытые пылью, — они кланяются в окна и просят чего-то; никто не обращает на них внимания, ушла и я, потому что, кроме слезы вздоха, мне нечего дать им; прихожу опять, они еще все ждут... не пить ли хотят они? И я побежала за водою, налила огромную кружку, напилась прежде сама, — вода необыкновенного вкуса и чиста как зеркало, — спешу с радостью к окну, зову этих несчастных, подаю им сосуд... и что же? Они не приняли его, смеются надо мною и все расходятся! Я проснулась с сжатым сердцем и до сих пор не приду в себя. Ужели это сон пророческий? Ужель он обещает, что и наяву целые толпы жаждущих странников отвергнут сосуд с целебным питьем, и бегут от посланного и надсмеются над ним? — Да, смейся, толпа, всем дерзающим обратить тебя после того, кого распяла ты. — Только я не забуду этот сон, может, он напоминает мне, что мысли мои слишком дерзновенны, не по силам, что я не в самом деле ангел-спаситель для многих... Но что же мне эти многие? Бог с ними! Я бежала за водой, почерпнула, поднесла им, они отвергли, бог с ними! Но сосуд остался у меня, еще, может, придут ко мне за водою!» (Изд. Павл.,
28 февраля ты писала: «Ох близко, близко что-то...» Итак, душа угадала 3 марта. — Наталья Александровна писала: «Ох, близко, близко что-то... Как в ту страшную ночь мне казалось, что у меня едут по сердцу — это, как я вообразила, что ты уж уехал; так и теперь раздаются в нем звуки, но звуки приближенья, звуки свиданья, а не той грозной, черной смертельной разлуки» (Изд. Павл.,
<ягиня> выгонит... — Н. А. Захарьина писала 28 февраля: «... Ежели ты приедешь, уж мне не быть здесь; ты им скажешь, я скажу — и в ту же минуту княгиня велит оставить дом <...> Да ежели и не приедешь, не надолго же я здесь: папенька ежели докажет сколько-нибудь чувства — я не выдержу <...> стало, все открыто, и меня выгонят» (там же, стр. 489).
— 11 марта 1838 г. — Изд. Павл., — 513.