163. Н. А. ЗАХАРЬИНОЙ
5 — 8 марта 1838 г. Владимир.
Вечер, 5 марта 1838. Владимир.
Мало-помалу чудотворная сила свиданья действует. Взор спокойно обращается на враждующую судьбу, буря тише, небо яснее. Легче настоящее, легче всякая работа. Отчего? Разве мы придумали, обдумали... и о чем мы говорили — я говорил глупо, разумеется, глупее всякого письма. Что ж переменилось? — Все, и под влиянием высокого дня мы проживем долго, мы видели нашу любовь. Свиданье было так обширно, что я не понял его; право, я без горести расстался с тобою, душа не могла ровно ни сладкого понять, ни горького, поняв разлуку и свиданье, забыв разлуку в свиданье. Мне казалось, когда я вышел, что я сейчас возвращусь и опять ты в моих объятиях, казалось нелепостью, что я еду, даже нелепостью, что между 9 апрелем и 3 мартом три года. Все исчезло, я жил свиданьем, поцелуем, жил той святой минутой, когда прижал тебя к груди, а остальное не заслуживало вниманья, так, как гвоздь, на который я мог бы напороть ногу, бежав к тебе. До него ли? И теперь едва, едва я начинаю понимать всю важность 3 марта. Свят, свят, свят он.
Наташа, друг мой, как глупо, пошло заниматься чем-нибудь, кроме тобою. Все это области других: вам науки, вам слава, чины, мне — Наташа, и не вы надо мною, а я над вами улыбнусь. Вздор мое литературное призванье, бог с ним, писать можно от скуки, мое призванье — ты, и ежели есть что-нибудь помимо тебя в душе, это дружба, остальное вон. Да и чего мне искать, разве человечество заплотит мне за усилия и страдания, за пот и рубцы твоим взглядом, твоим поцелуем?
Наташа, слезы скатились со глаз теперь, отчего? Не от грусти жгучей, а от грусти святой, сладкой, о Наташа, что ты сделала со мной, последнее свиданье кончило пересозданье; возьми же своего Александра, он рассчитался со всем, он весь твой, владей им, Natalie... я трепещу... и слезы мешают писать. Этого еще не было со мною, небесная подруга, нет, не умрем еще теперь, еще 3 марта, еще. Но остановись, Natalie, остановись, не делайся выше, твоя высота совсем подавит меня; я утратил часть гордой самобытности своей, которую грубо втеснял людям, в тебе, еще шаг, и я уже не твой Александр, а твой раб, — а будто это не высоко. Царствуй, потому что ты выше, царствуй, новому что твой путь в рай.
И чтоб нам долго не соединиться — кто это говорит? Кто-нибудь чужой, пусть он распоряжается у себя. Странно, Наташа, странно, я никак не думал, что моя жизнь кончится так хорошо, что вся душа сплавится в любовь. Ты, Natalie, как бог, взгляни, что добро есть созданное тобою, и почий в величии своем. Я до нынешнего вечера не понимал вполне свиданья. Что же будет там в Загорье, я могу остаться дней пять. Убежим тогда в поле далеко — чтоб Костенька не догнала. Детьми, детьми сделаемся. А ежели еще прежде ты будешь моею, ежели еще прежде ты приведешь к алтарю показать богу твоего избранного, тобою созданного, тогда — тогда, само собой разумеется, нечего здесь делать.
6-е марта. Воскресенье.
Сегодня я отправлялся в Боголюбов, недалеко от Владимира. Там смотрел я тот дом, ту комнату, где 600 лет тому назад стонал в<еликий> к<нязь> Андрей, пораженный убийцами. Для меня эти живые памятники минувшего, эти трупы прошедшего прелестны. Даже то место показывают, куда кровь брызнула на стену. Потом пошел я в церковь по той же земле, в ту же церковь, куда ходил Андрей Боголюбский. Обедня еще не начиналась, пели молебны, я стал к окну и развернул книгу — каноны-ирмосы на март месяц, я отыскал святое 3 марта, и вот канон богородице этого дня с чего начинается: «Явилася еси ширше небес». — Да, ты шире небес явилась передо мною. Тогда я стал молиться, я был тронут глубоко, глубоко. Евангелие читали от Марка: «Погубящий душу спасет ю, погубящий меня ради разделит славу мою». Наташа, не то же ли я писал тебе вчера, я погубил мою душу в тебе — я разделю славу твою. О как богата любовь, как богата! — Знаешь ли, досадно, что не все знают о тебе, мне гадко говорить с теми, которые не знают о тебе, так, как христианину гадко говорить с жидом, не знающим Иисуса. Так бы всей толпе и сказал: «дивись!» Иду обедать к губ<ернатору>. — Прощай, и вечером письмо, письмо!
— вспомни свое письмо и перечитай мое — те же мысли, те же чувства, местами те же выражения. И я не грустнее, а спокойнее стал, и я — ну, нечего и говорить. Получила ли письмо от 5? Я твое письмо читал и перечитывал с каким-то особым, своим упоением. Но знаешь ли, до какой я степени баловень, — я заметил, что оно писано не тем почерком, каким все письма, — а тот почерк мне так дорог, так дорог, он-то приносил единственную утеху до 3 марта.
Я думал тебе отдать именно перчатку — пришлю ее, пришли и пояс. — И ты мечтаешь о Загорье, во всяком случае возможность видеться открыта. Как скоро явится необходимость, пиши просто: «Александр, в такой-то день, в таком-то часу будь у меня», — и он будет. Только не употребляй во зло этого права, Аркадий подвергается меньшим опасностям от Мар<ьи> Ст<епановны>, нежели Матвей — кой от кого посильнее М<арьи> Ст<епановны>. В Загорье же уж вовсе нет опасного. Папенька в последнем письме опять лавирует, хитрит, говорит, что, делая столько уступок для меня (каких это?), он сделает и эту после личного свиданья, — а возле опять против. Итак, мы с ним поговорим после, теперь довольно. Я все это принимаю за согласие — и довольно, он говорит, что благословение не есть согласие, — о словах я не стану спорить. Княгине писать не велел. Жду в будущем письме новых подробностей много, много.
Увидь во сне 3 марта.
Да, послушай, насчет молитвы в 7 часов: я тебе писал, что неровность нрава моего почти не может склониться ни под что срочное, я десять раз забуду, а два раза буду от души молиться. Главнейшее же затруднение то, что я просыпаюсь по большей части часу в 10-м. Вот новое доказательство, как я избалован, возражаю ленью на чистое, прелест<ное> желанье твое. И так да будет — молюсь и я в ту же минуту, как молишься ты.
Как не стыдно Emilie писать о приеме. Но только как она удивилась, как у ней дрожала рука, — милая сестра Emilie, люблю ее много, а все-то это много ничего перед той любовью, но она этим не обидится; и Огарев пал перед тобою — я ему это писал сам, и всё, и даже Александр.
Вот уж и терпенья нет теперь — пояс, пояс, теперь буду день и ночь ждать пояса. А портрет, Наташа, портрет — а то я не буду хорошо учиться, когда гуляю, буду в грязь ступать.
А уж о повести, о статье ни слова, милостивая государыня, вы изволите забывать авторское самолюбие!
7 марта. Поздно.
С чего ты, ангел мой, вообразила, что я болен? Эти вырезанные черты страданий независимы от физического здоровья, я и в Вятке был почти здоров. Не думай об этом вздоре. Для тебя сохранит себя Александр, твоя любовь сохранит его. Да и здешняя жизнь моя строга, как в монастыре, я очень доволен собою с приезда во Владимир. — Похвастаю тебе, я получил от вятского губернатора письмо, исполненное любви и комплиментов, и здесь меня начинают носить на руках. Странно быть существенно в самом невыгодном положении, а в сущности веселило очень, особенно в университете, теперь, божусь тебе, почти я равнодушен.
Завтра жаворонки прилетают, Наташа! Итак, весна, снимут простыню с природы, она весело вздохнет — и на этот раз и Наталия и Александр весело вздохнут. Ты боялась, что я грустен, о нет, я как-то сделался юнее, чище, как вешнее дерево. Я ведь, Наташа, и природу не видал с 9 апреля, и с ней унижусь скоро. Там нет весны в суровом севере, там зима сменяется бледной осенью, а здесь Владимир спит в садах, — я буду счастлив с нашей сестрой Природой. — Я писал в прошлом письме, что ты похорошела, прежде еще было что-то детское в лице, теперь всякий, кто взглянет на тебя, тотчас скажет: «Она любит!» — «Счастлив же он», — скажут другие. Что же сказать мне, я скажу: «Я ВИДЕЛ эту любовь в ее взоре». —
До свиданья, скорей, скорей в Загорье. А не приехать ли к тебе 9 апреля??
Твой Александр.
Вместо перчатки посылаю тебе шнурок, на котором у меня был медальон. Два года лежал этот шнурок на груди твоего Александра, сколько раз, обвитой около его руки, он, нераздельный с медальоном, лил утешенье в скорбную больную душу — целуй его, надень его на твою шею, для тебя он свят. Представь себе, что иногда середь буйных оргий в Вятке я снимал его, чтоб он не был участником их. «Как это глупо и пошло». — Да пояс-то пришли, о портрете сам напишу, меня терзает одна мысль: ну, как будет непохож. Вели нарисовать себя, как ты была 3 марта, хоть я хорошо и не помню, знаю только, что сверх белого была какая-то мантилья или криспин, даже прическу не помню[130], ежели же это неприлично (это сурьезно, потому что портрет будет на стене), то в белом платье. Белый цвет любимый, потом голубой.
Хотел писать к Emilie особо — но после. Пиши же все о 3 марте (да своим почерком), всякая подробность — чудо, прелесть.
8-е. Вторник.
Прощай, мой милый ангел, будь здорова — из Петербурга ничего. Ежели к Святой не будет полного освобождения, это значит, что и наследниково представление не помогло. Как хочешь, а эта мысль бледным привидением грозит из будущего, но все-таки свят 1838 год, о как он опередил своих старших братьев, этот судорожный 1836 и судорожный 1837! Но меня еще не вовсе оставляет мысль, что ты будешь здесь. Лишь бы они
Александра.
Примечания
Печатается по автографу (ЛБ). Изд. Павл., стр. 501 — 504. На автографе помета Герцена: «236».
Ответ на письмо Н. А. Захарьиной от 3 — 4 марта 1838 г. (Изд. Павл., — 496).
... <еликий> к<нязь> Андрей, пораженный убийцами. — Андрей Боголюбский был убит боярами-заговоощиками в 1174 г.
Я думал тебе отдать именно перчатку — пришлю ее, пришли и пояс. — Н. А. Захарьина писала 4 марта 1838 г.: «Пришли мне перчатку, с которыми был у меня, я накануне хотела взять и забыла, я пришлю тебе пояс, которым с вечера, т. е. 2 марта, подпоясалась для того, что отдать тебе, и забыла» стр. 496).
Как не стыдно Emilie писать о приеме. — Речь идет о посещении Герценом Э. М. Аксберг 2 марта 1838 г. Письмо Э. М. Аксберг неизвестно.
... я ему это писал сам... —
... о повести, о статье ни слова... — Имеются в виду повесть «Елена» и статья «Мысль и откровение». О получении их Н. А. Захарьиной см. в комментариях к письмам 143, 150.
С чего ты ~ вообразила, что я болен? — «Здоров ли ты, мой ангел? Пиши ради бога, ради меня, берегись, теперь мы можем все; если б ты знал, как я берегу мое здоровье, потому что я знаю, что этим берегу тебя...» (Изд. Павл., стр. 495).
... — Письмо А. А. Корнилова к Герцену неизвестно.
Ответ Н. А. Захарьиной от 12 — 13 марта 1838 г. — стр. 513-515.