166. H. A. ЗАХАРЬИНОЙ
16 — 19 марта 1838 г. Владимир.
16 марта 1838. Владимир.
Милый, небесный друг! До сих пор мы только предугадывали, что свиданье даст нам силу перенести все, теперь я испытал и также уверен в тебе. Ответ из Петерб<урга> пришел: отказ полный, чистый, холодный и решительный; откровенно признаюсь, не будь 3 марта, он поразил бы меня ужасно. Теперь сердце сжалось, кровь заструилась горячая — я вспомнил 3 марта и улыбнулся, и помолился. Вместе с отказом и две прямые возможности видеться. О как благ господь! Эти возможности явились врачеваньем вовсе нежданным. Здесь проезжал жандармский генерал, граф Апраксин, при нем пришел отказ, ему жаль меня стало, и, не чудеса ли? — он-то нам даст средство увидеться (опять мгновенно), может, на Святой. И губернатору было жаль меня, он даст другое средство — Загорье. Но надежда на скорое освобожденье потускла. Наташа, прощаясь, я три раза сказал тебе: «будь тверда», — это мое благословенье тебе. Старайся, чтоб кн<ягиня> скорее ехала в Загорье — и не грусти.
Наконец, я написал 20 июля, ты похожа. Привезу сам тебе эти тетрадки. В прошлый раз я писал к тебе, чтоб ты писала свои воспоминания. Ты, может, не имеешь понятия об огромности твоего таланта писать. Этот талант, выращенный религией и любовью, ставит каждое письмо твое выше всех статей моих. Я не положился бы на одно мое сужденье, извольте видеть, я к вам пристрастен, потому что вы моя невеста, но Витберг, который плакал, но Скворцов и Кетчер, увлеченные вдохновенным языком твоим. Пиши же, но только воспоминания и фантазии. Стихи твои, которые ты написала по заказу (года полтора тому назад), писаны слишком скоро и в слоге и в музыкальности далеко отстали от писем. Письмо — твой язык со мною, потому-то он так хорош. Ты говоришь, чтоб я написал тебе, как ты меня любишь. И в этом-то знании целое небо; я знаю даже, почему я достоин такой любви, знаю, что именно заставило тебя любить меня. А знаешь ли ты, что ты узнала меня гораздо прежде, нежели я сам себя узнал; ты проникла в поэтическую сторону моего характера тогда, когда он весь был покрыт ледяными кристаллами самолюбия. Напиши в следующем письме, как в тебе началась образовываться дружба к брату, и почему тогда еще Emilie называла любовью. Ты раз только вскользь упомянула. А знаешь, как эти подробности дышат небом и навевают счастье. О Наташа, Наташа, неужели грудь человека может долго вынести столько счастья? Люблю тебя, люблю, люблю!
Ночь.
Ангел, ангел, я весь взволнован, душа рвется, кипит. О взгляни на меня, я теперь хорош, прелестен. О Жан-Поль, прости мне: я писал тебе прошлый раз, что он не понравится тебе, а он-то меня теперь взбросил на небо высоко, высоко... Любовь наша описана, чистая, святая, в его «Утренней звезде», — чудо, чудо — я вскочил и схватил скорее перо. Вот слова, которыми он оканчивает дивную картину признанья: «Блаженный, блаженный человек! Больше неба тебе не будет на земле! Покойся теперь в тихом восторге, склоняя взор свой на руку, в которую кровь течет из сердца, бьющегося одною добродетелью! Пусть все слезы радости изольются на эту руку, которую она дала тебе. И тогда, ежели восторг, ежели благоговение тебе позволит, тогда подними чистый, блестящий взор и покажи ей в нем любовь возвышенную, покажи взор любви невыразимой, вечной, немой, блаженной. О, кого любила Клотильда, тот остановится, тому восторг не позволит дальше читать...» Дальше слушай: «Восторг был в сердце Виктора, восторгом подымалась его грудь, искрился его взор, — но молчание поклонения царило над восторгом... Они приехали. И когда оба взошли в комнату Гармоники, где он вечером с таким страданием схватил ее руку, остановились они друг против друга. Как переменились они, как были блаженны. Она — как ангел божий, слетевший с неба; он — как святой, вышедший из земли, чтоб пасть тихому ангелу в объятья и с ним молча улететь на небо... Какое мгновение! Как двое блаженных перед богом, глядят они друг другу в очи и — в душу. Как ветерок, потрясающий две розы, веет вздох блаженства и пробегает по устам их, лишенным речи, быстро впиваемый грудью и радостно выходящий из нее — они молчат, чтоб смотреть друг на друга, они подымают глаза, чтоб сквозь слезу радости взглянуть, и опускают их, чтоб утереть ее ресницей... Но довольно — чтоб не истерзать душу, которая никогда не пила такого блаженства!»... Все это я набросал перечитывая, наскоро, но, ангел, ангел, почему я вспомнил все 3 марта, почему я не мог дальше читать, почему до сих пор глаз влажен и рука дрожит? Поэт, душа твоя прелестна. О, только германцы постигли, как писать о любви.
17 марта.
Странно: как мало времени прошло с тех пор, как я оставил Вятку, и вся жизнь моя там исчезает, как что-то давно прошедшее, вот новое доказательство, сколько я вырос в последнее время. Я два раза — нет, три был достоин тебя, и Убитый горем, отчаянный — на скачке. Очищенный в тюрьме — 9 апреля. Очищенный любовью — 3 марта. Нет, решительно нет, никакой день не затмит 3 марта — это граница, это черта, отделяющая тело от неба, еще шаг — и мы там, — там может быть еще высшее, здесь никак.
Почему Ог<арев> так близок, я слышу, как бьется его сердце. А Вятка — как тень в фантасмагории — меньше, меньше, точка, ничего. Будто все это я где-то читал, и в книге этой величественные черты Витберга, слеза Медведевой, улыбка Полины; читая, я увлекся, воображал, что все это в самом деле дочитал — явилась прежняя жизнь, и книга оставила смутное воспоминание.
А что же портрет? Я не приеду, пока не пришлешь — да, правда, за что же я себя-то накажу, нет, мой ангел, прилечу, как стрела, при первой возможности. Нынче должно быть письмо.
Писавши воспоминания о Кр<утицах> и 1834, я сегодня снова перечитал мои письма из Кр<утиц>; на этот раз перечитал хладнокровно. Когда ты получишь их, перечитай и после возьми письма 1837 и 38 гг. Тогда ты вымеряешь всю огромность твоего влиянья; рядом с ним мое влиянье на тебя уничтожается, — в этих письмах какое необузданное самолюбие, оно мешает веровать в бога, мешает любить тебя, оно в восхищенье от себя. Первый раз я понял теперь причину падения в Вятке (сверх устали от страданий). Ты писала как-то: «Из Наташи, брошенной людям под ноги, ты создал Наташу Александру». А я скажу: из Александра, гордого эгоиста, ты создала Александра, полного любви и веры. Да, теперь я не эгоист, о нет, теперь я хорош, что за чудо, что ты могла любить меня тогда, когда я только разве огненной фантазией заслуживал.
Твое письмо от 13-го. Что ты бранишься и стращаешь — это ничего, это шалость, и я отучать не стану, а что тебе передали трусость — за это я сержусь. С чего вдруг начала ты так бояться приезда? О, не думай, мой чистый ангел, об этих земных мелочах. Зови меня, зови нить любовь, быть счастливым, отдыхать на твоей груди от людей и от себя. Я боялся, когда был у вас там, безусловно, и главное — комнаты, стены, все это было для меня необыкновенно — но об настоящей опасности мне пришло в голову дни через три — и я расхохотался. Впрочем, кажется, есть возможность увидеться и без опасности, а не то — Загорье, там непременно буду. Пап<енька> боится моего свиданья, боится лично говорить со мною — это хорошо. Лев Ал<ексеевич> просил <еньку> не огорчать меня известием, что ты нездорова, — это очень хорошо. Начинают же привыкать! Еще выговор тебе за молитву в 7 часу, — какая исполненная любви и веры мысль — а теперь запрещенье. Один раз я с тех пор проспал, и никогда не хочу просыпаться, но ангел будит крылом в 6 часов, я помолюсь и засыпаю опять, и этот один раз был сегодня. Будем же, будем же молиться.
Прошу обратить вниманье на наряд для портрета — воздушная ткань, едва вещественная, с поэзией наряда и с совершенной простотой — вот что я требую. А теперь уличу тебя в кокетстве: будто 3 марта ты от недосуга была без папильоток, не обманете, mademoiselle, — впрочем, это очень хорошо, папильотки уродуют наружность, и, верно, entre autre[132] эта мысль прибавилась к недосугу — признавайся, мой ангел! Я с своей стороны никакой не вижу доблести не заботиться о красоте. Вятские дамы хвалили мои глаза, открытый лоб и руки — и мне это было приятно, признаюсь откровенно, даже за тебя — заботливость о нем тоже кокетство, я не оставляю свою мысль в папильотках, а от недосуга душа в форме — форма должна быть изящна. У тебя даже почерк прекрасный — я хвалю и это. — Повесть вместе с письмом я вручил Emilie, стало, ты ее не получила, надобно отыскать, и как же она перешла прежде к мам<еньке>? Да сделай одолженье, напиши обстоятельно об портрете — когда же осуществится хоть эта мечта?
19 марта.
Прощай, мой ангел, что твое здоровье? На второе утро в Загорье я буду читать тебе мою жизнь — это решено. Собирайся же туда скорее — да только прежде портрет. Прощай же.
Печатается по автографу (ЛБ). Впервые опубликовано: стр. 520 — 522. На автографе помета Герцена: «243».
Ответ на письмо Н. А. Захарьиной от 12 — 13 марта 1838 г. (Изд. Павл., — 515).
<урга> пришел: отказ... — Ответ министра внутренних дел Блудова на рапорт Герцена об отпуске в Москву на двадцать девять дней, поданный им 17 января 1838 г. владимирскому губернатору. Блудов известил об этом владимирского губернатора И. Э. Куруту 27 февраля 1838 г. См. «Труды Владимирской ученой архивной комиссии», кн. IV. Владимир, 1902, стр. 60 — 61.
... я написал 20 июля, ты похожа. — Отрывок из главы «''Ανάγχη» повести «О себе». См. комментарий к письму 165.
Стихи твои, которые ты написала по заказу (года полтора тому назад)... — (Изд. Павл., — 154). Герцен вписьмеот25 — 26 августа1836 г. просил Н. А. Захарьину прислать ему ее стихи. Наталья Александровна отвечала 17 сентября 1836 г.: «Ты пеняешь, что я не присылаю тебе стихов моего сочинения. Если б они были, то, без сомнения, я присылала бы их тебе, но вот уже два года, как я не пишу стихов» (там же, стр. 141). И ниже добавила: «Но ты хочешь стихов, и я буду писать» (там же).
Напиши ~ как в тебе началась образовываться дружба к брату, и почему тогда еще Emilie называла любовью ~ Ты раз только вскользь упомянула — — 1 марта 1836 г.: «Говорила мне Emilie, что это не дружба, а любовь...» стр. 70). Об этом же подробнее она писала 27 марта 1838 г., отвечая Герцену: «Emilie уехала из Москвы, мы переписывались, и вдруг, вообрази мое удивление: через короткое время она пишет мне на мое письмо: „Наташа, ты любишь Александра; я давно говорила, что твое чувство к нему выше дружбы, — теперь это ясно. Будь счастлива!” Вот, думала я, дружба, вот друг, отчего ж я вообразила, что она понимает меня? И как она могла настолько пасть, чтоб мое чувство, эту высокую дружбу к брату, дружбу, из которой я не хочу ни капли уделить никому на свете, которой нет подобной на земле, — и она называет любовью? Какая глупость, я слыхала и читала о любви, насколько же выше мое чувство этой любви! <...> И вот я принялась всем на свете уверять ее, и доказывать Не помогло! Иногда в утешенье мне напишет: „Да, верно”, потом опять любовь, потом уж и я сказала любовь!» (там же, стр. 539).
Писавши воспоминания о Кр<утицах> и 1834... — Раздел «О себе», следующий за главой «'Ανάγχη». Частью его является отрывок, печатаемый под названием «Часов в восемь навестил меня...» (I, 251 — 256). См. также ЛН— 47.
... «Из Наташи, брошенной людям под ноги, ты создал Наташу Александру». — Не совсем точная цитата из письма Н. А. Захарьиной от 24 ноября 1836 г.» (Изд. Павл.,
Что ты бранишься... — — 8 марта 1838 г., Н. А. Захарьина не заметила и выронила шнурок от медальона, который он ей послал. В своем ответе от 12 — 13 марта она выговаривала ему: «Неужели вынули на почте? Ты виноват, кто же так посылает <...> Как не стыдно тебе!» (там же, стр. 513). Шнурок вскоре был найден на полу.
... тебе передали трусость ~ — Н. А. Захарьина писала 13 марта 1838 г.: «Ты пишешь, не приехать ли 9-го апреля? Нет, решительно нет, и не думай, — я не хочу. Что ты это, Александр, можно ли еще подвергаться?!» (там же, стр. 514).
— Отклик на совет Натальи Александровны в письме от 12 — 13 марта: «... не вставай так рано <...> в самом деле, что такое в один час молиться <...> Я всегда с детства встаю
[132] между прочим (франц.). — Ред.