167. Н. А. ЗАХАРЬИНОЙ
20 — 22 марта 1838 г. Владимир.
20-го марта. Воскресенье. Вечер.
Твое письмо, мой ангел, от 19-го. Прелестная, прелестная! — Человек с слабой душою испугался бы твоей любви — я ее принимаю как дар бога, но знаю: мне не могло быть другой любви, могло совсем не быть, но иной — никак. Я ее беру как законное владенье, мне вольно в ней — и за это я ценю себя.
доволен тобою, — да в этом-то и любовь моя! Все мечты мои — а ты знаешь, какая вереница их была — все желанья, даже все мысли перенес я в тебя — и всему простор, как в голубом небе, да, сверх того, еще само небо изящно, прекрасно. Ну не дивная ли, моя святая, мой ангел Наташа. Забудь, что ты Наташа, вообрази себе пламенного юношу, меня, со всеми несбыточными требованиями, словом, меня, перечитай мои письма, вспомни огненный взгляд 3 марта и спроси, какова же должна быть она? — Так и я расту в своих глазах, когда думаю, что я тот Александр, о котором поет небесная песнь. Скажу откровенно: может, не вовсе по влеченью души я оттолкнул от себя все нечистые страсти — даже вино, даже мелочи сами в себе не безнравственные, — я это сделал из того глубокого чувства уважения к Наташе, которое нераздельно с нашей любовью. Все принес я на жертву тебе, потому что мне сладко жертвовать; в этом огне жертвоприношенья все есть: и слава, и страсти, и пороки, и власть, и друзья, и науки, и родительский дом, и все это сгорает одним огнем, в одну струю пламени, все обращается в любовь. Во мне больше земного — ничего, я буду пьедесталь, на котором поставится ангел, я буду основание, фундамент (а он и должен быть грубее, тверже) храму твоей молитвы. — Итак, ты с ребячества хотела необыкновенной жизни — вот она тебе жизнь необыкновенная, лети, белая голубица, преграды не будет и твоему полету, Александр не стянет тебя на землю. В сотый раз повторяю тебе: я не предполагал себе столько счастья! Бог, бог тебя послал мне — о, наша жизнь тогда должна быть чиста. Да, обречем себя на высокую, христианскую жизнь. С твоею властью надо мной ты можешь это сделать.
Я чрезвычайно окреп после 3 марта. — Ах, чтоб не забыть: в Загорье мы перечитаем наши письма, хоть не все, непременно. Загорье будет высшая эпоха нашей жизни. Все время до того дня я проведу с чрезвычайной чистотой, по всех отношениях: читать — одних поэтов, писать — письма или фантазии, как можно меньше видаться с людьми, даже есть как можно меньше — может, люди очень умные рассмеются, умный человек не значит человек с душою. Может, мы и прежде обнимемся, но мне уж не хочется, да дело сделано, кажется, на Фоминой я буду дни на два в Москве. Ты, я думаю, не надивишься, как? — тогда узнаешь, секрет, скажу теперь только, что эта мысль совершенно оригинальная и основана на гомеопатии, то есть тем именно пользоваться, что вредно. Зато эта поездка может оттаять лед на пап<енькином> сердце. — До завтрего, ангел, покойся с богом. Знаешь ли, одно из самых пламенных желаний моих — видеть тебя спящую, — сложив руки, издали стоял бы я долго, долго, лилию бросил бы на твою грудь — и ушел бы. Одна мечта, огромная, главная совершилась 3 марта, стало, совершатся и другие. Да зачем же я с тобою так рано распростился, жаль и письменно расстаться... Милая, милая! Смерть хочется плакать — блаженством, восторгом, мечта о тебе спящей опять все взволновала, я закрыл глаза и представил себе — живо, живо. Да не в комнате, не на постеле, нет, середь цветов, под небом, под деревом. Наташа, безумнее, сильнее тебя никто бы не любил, как твой Александр, — это не уверенье, а мне сладостно говорить об этом. Вот явная перемена после 3 марта, я делаюсь мягче, нежнее, обрадуется Витберг, часто доставалось мне от него за жесткость — и все ты, тобою. Да и в самом деле мы исчезнем наконец в одном ангеле.
— я ее отдал Emilie вместе с письмом и с другой статьей. А «Моя жизнь» у Левашовой (слыхала ли об ней — моя партизанка большая и писала даже ко мне, а отроду не видались; но высокая женщина, я ей подарил «22 октября»). Кланяйся Саше, я знал, что ей значит моя записка. Матвей с уважением кладет в сторону пакеты, на которых надпись твоей рукой, я ему обещал в награду за все показать тебя в Загорье — итак, там тебя ждет, как испанскую королеву, торжественное besa mano! Это письмо, может, придет не прежде 25 марта — поздравляю тебя!!
21, понедельник.
Лента, лента! Вейся, святая, милая лента — получил, ангел мой, благодарю, но я ее не надену, оставь мне как хочу управляться с нею, она принадлежит душе, до тела, кроме губ, ей не касаться после того, как она служила поясом тебе! Благодарю, благодарю — я ее свернул и дышал сквозь ее, вдыхал в себя силу целебную, любовь. А 3 марта я ее не заметил. И еще письмо — богатство! Итак, «Моя жизнь» у тебя — я вперед сказал, что тебе понравится, однако ты забыла предисловие. Теперь еще написано VIII глава «Ландыш», IX глава «’Ανάγχη» (помнишь в «Notre Dame» это слово было вырезано у Клода Фролло, оно значит Fatalité); начал было VII «Студент», но вяло. А теми доволен. Куда же это Emilie дела «Елену»? Дурно, ежели я потерял на дороге, разведай. Как хочешь, однако моей иронии, юмора я не выброшу, он на месте, и прелестная картина, оканчивающаяся их смехом, — мне это натурально, натяжки нет решительно.
«Пап<енька> пишет о горестях иметь такого сына, как я», — и я чтоб сделал твой вопрос на 25, помилуй! — я писал холодно и мало. Не верь его вниманью, бога ради, не верь.
О портрете. Взошел в резон, да ведь я прежде не знал московского обыкновения рассветать в 8 часов. У нас во Владимире солнце в<с>ходит 15 марта в 5 часов 48 м., а там все раньше, а рассвет бывает за полчаса до солнца. У вас наоборот. Видишь ли, какой я немилосердый! На ленте не повешу его — запылится и испортится. Лента, браслет, медальон и кольцо — это антиминс моей души. Сама ты должна им поклоняться. — Чем больше читаю Жан-Поля, тем больше люблю его, его сочинений так много, что еще надолго станет. До вечера.
Заметила ли ты, мой ангел, что минуты ужасной боли и тоски совершенно уничтожились после 3 марта. Бывает грустно, да и как не грустить нам друг о друге, но эта грусть приняла другой тон, она не дерет на части бедную душу. О, что бывало со мною в Вятке, я, разумеется, писал вполовину. Да, кстати, ты спрашиваешь, что пишет Полина, а я тебе писал, что строки от нее не получал. Я тебя спрашивал в последнем письме о начале любви, — заметь, в то же число ты мне отвечала, да вам просто придется не писать и не говорить: мы свели счет, душа одна! Прощай, невеста. Жду, не дождусь, когда меня станут поздравлять с невестой. Кто б то ни был — обниму, расцелую. Будь хранима богом.
Addio.
22. Вторник.
Поминая наши великие дни, ты часто забываешь 20 июля, это грешно — прелестен и он. Писать некогда. Прощай. Целую тебя, дай руку, поцелую ее — она благословила меня. Прощай.
Твой Александр.
На обороте:
Примечания
Печатается по автографу (ЛБ). Впервые опубликовано: II, 129 — 133. На автографе пометы Герцена: «245» и Н. А. Захарьиной: «30-е, середа».
Ответ на письмо Н. А. Захарьиной от 13 — 15 и 17 — 19марта 1838 г. (Изд. Павл., стр. 515 — 518, 523 — 527).
— я ее отдал Emilie вместе с письмом и с другой статьей. — Речь идет о «Елене» («Там») и статье «Мысль и откровение», переданных Герценом для Натальи Александровны. См. комментарий к письму 150.
... besa mano! — Торжественный обряд «целования руки».
... писала даже ко мне... — Письма Е. Г. Левашовой к Герцену до нас не дошли.
...«Моя жизнь» у тебя... — «Наконец Кетчер прислал мне „О себе”», — сообщала Наталья Александровна 15 марта 1838 г. (стр. 516).
... VIII глава «Ландыш», IX глава Ανάγχη ~ VII «Студент»... — О месте этих глав в плане автобиографического произведения «О себе» и сохранившихся из них отрывках см. комментарий к письму 143.
Куда же это Emilie дела «Елену»? — Повесть «Елена» («Там») Э. М. Аксберг «держала у себя» (см. письмо Н. А. Захарьиной от 24 — 25 марта 1838 г., стр. 532).
... и я чтоб сделал твой вопрос на 25... — См. об этом в комментарии к письму 165.
Не верь его вниманью... — «... папенька и Лев Алексеевич осыпают меня знаками внимания. Папенька на днях пишет: „Наташе мой поклон, неудовольствием узнал, что она выздоровела, советую ей остерегаться холодной лестницы”. Ты не можешь вообразить, как меня обрадовали эти почти ничтожные строки, не хитрость же они, не лесть — нет, я верю, что он в самом деле (для тебя) радуется моему выздоровлению, это восхищает меня» (Изд. Павл., стр. 516).
я прежде не знал московского обыкновения рассветать в 8 часов. — Наталья Александровна сообщала в письме от 13 — 15 марта 1838 г.: «Войди в резон: до 8-ми часов не совершенно рассвело, сидеть надо часа два, а только-то и можно до половины девятого» (там же, стр. 517).
На ленте не повешу его... — Посылая Герцену свою ленту, Н. А. Захарьина писала: «... на ней ты повесишь и портрет, это задаток» (письмо от 13 — 15 марта 1838 г., там же, стр. 517).
— 2 апреля 1838г. — Изд. Павл. стр. 542 — 548.