170. Н. А. ЗАХАРЬИНОЙ
30 марта — 3 апреля 1838 г. Владимир.
30 марта. Середа.
Поэма моя «О себе» оканчивается. Дальше 9 апреля она не должна идти. Да, это поэма юности, и она хороша, юноша ее не прочтет хладнокровно, жаль, что не везде все сказано. В IX главе описана студентская оргия и прогулка; бога ради, не смешай часть их с обыкновенными выходками иронии, о нет. Ты не знаешь этот шумный, пламенный водоворот разгула, представить его трудно: бурный вальс высоких идей и плоских острот, вдохновенных речей поэта и bavardage[135] пьяного. Но все это вместе имеет свой изящный отпечаток, даже со всеми шалостями, как описано. Я перелистываю и радуюсь: ничего темного, ничего пошлого, моя юность прошла хорошо. Мне надобно было уехать за 1000 верст от Воробьевых гор, от 20 июля и 9 апреля, чтоб опьянеть от заразительного дыханья толпы и усыпить душу. Но что за дивная, святая поэма вливается в мою жизнь — твоя. Жду твоих писем, как ждал отъезда из Вятки. Это будет твоя любимая статья, пишешь ты, это само собою так быть должно, для тебя не покажется мелочью всякая подробность, входящая в состав целого, эта жизнь бурная, порывистая, которая искала по всей вселенной цели, вдруг останавливается, бросается на колени перед девой, отрекается от всего и ставит ее любовь вместо всех огромных призраков, звавших ее сильным голосом. Моя жизнь необходимое предисловие к моей любви. А твоя — я боюсь выразить всей мысли, но оно так, — она выше евангелия для меня, как голубое небо граничит с самим богом, так и жизнь твоя. Еще о том же: 20 июля я тебя заставил говорить не совсем так, слово в слово, но заметь: мысли и даже выраженья взяты Наташа, мы жили! Многие ли могут сказать это? Там, в Загорье, твой Александр прочтет свою жизнь и бросит ее к твоим ногам, его жизнь до 9 апреля — один пьедесталь, одна ступенька, которой коснулась нога твоя, чтоб стать во весь рост. О мой благодатный, прелестный ангел, что было бы со мною, ежели бы вычесть из жизни 20 июля и 9 апреля?? (3 марта уж следствие).
Вечер.
Отроду первый раз я сегодня исповедовался. Холодно пришел я в церковь, холодно взошел в алтарь. Первое, что тронуло меня, — это прекрасные черты священника. «Веруете ли в бога?» — «Верую». — «А что такое верить?», — спросил с<вященник>, быстро и проницательно взглянув на меня. Душа моя раскрылась, пламенно отвечал я, и его душа оставила формализм. Беседа сына и отца, полная любви, вышла из исповеди; я ему сказал обет, который я дал себе при выезде из Вятки (и который скажу тебе он с удивлением взглянул на меня и, молча обращая взор к небу, сказал: «Господи, укрепи раба твоего Александра!» Мы расстались чуть не со слезами. Итак, нот первый человек во Владимире! Я ему тут перед алтарем божи<им> говорил о тебе — мне это необходимо было, я оживаю, когда могу говорить о тебе. Он сказал, что ежели венчаться здесь, то нужно только свидетельство от твоего духовника и мое удостоверение, больше ничего. Это прелесть. Не дивна ли христианская исповедь, — заставить обнажить человека душу значит заставить его смириться, просить прощение, а когда человек может быть выше, как не прося прощения у брата. Иду спать. Прощай, милый, милый ангел, завтра надену браслет. Ну, посмотри на меня долго — ведь впечатлеть твои черты — тоже молитва, с ними я христианин, с ними достоин причащаться. Natalie! Написавши твое имя, как будто я очень много сказал, больше, нежели словами могу, да ты и прочтешь в споем имени, писанном моей душою (а не рукой), все, что я хотел. Благослови же меня на сон чистый и святой...
31 марта Четверг.
Ангел мой, сегодня ничтожный[136] случай привел меня в восторг, в умиление. Я причащаюсь, за мною маленькая девочка, хорошенькая, когда мать ее подняла, она сказала ее имя, и это имя — Наталья. Я остался на своем месте, не отступал далее и с восторгом взглянул на небо. Ведь оно ничего, разумеется (ничего по их — Natalie, — то имя, которым я молюсь, ТВОЕ ИМЯ. Ты пишешь в прошлом письме: «Да и будет ли будущее?» Зачем это сомнение? Нет, после 3 марта моя вера незыблема. И от кого же зависит наше будущее? — от бога и от нас. Бог может скоро одного из нас позвать — тогда другому здесь нет будущего; но бог этого не сделает, он знает, что есть еще рай и молитва на земле. Он в награду тебе покажет всю прелость земного бытия, он в награду тебе оставит меня. Верь, Наташа, верь, я не могу себе дать отчета, но громкий голос говорит в душе, что скоро настанет огромный день нашей жизни, высший, святейший, — день, в который представитель Христа именем бога уничтожит двух человек, чтоб создать одного ангела, — потир из металла, он земляной, грубый, но вот в него налита святая кровь, и он свят; так и я, как сосуд земной буду свят, когда благодать бога Наталией сойдет в него. Верь! Сегодня три года, как читали сентенцию.
1 апреля. Пятница.
Напиши к Ал<ексею> Ал<ександровичу> письмо о твоих деньгах, скажи ему просто, в чем дело, и пусть он их пришлет на мое имя во Владимир. Пожалуй, и я напишу ему, nous sommes de bons amis[137]. Это полезно, потому что, ежели он найдет препятствие исполнить, то уже на него и не считать. Пришли мне адрес его. Каков ваш приходский свящ<енник>, выдаст ли он то свидетельство, о котором я писал? — После Загорья нечего больше ждать. Да заставь Emilie думать, ты не умеешь, у тебя один талант — любить. Письма еще не приносили.
Знаешь ли, каким новым огромным блаженством наградил меня бог, я почти всякую ночь вижу тебя во сне, и проснусь со слезою радости, опять засну, и опять ты, — прежде я очень редко видел тебя и сердился. Дивны эти сны, они отдых для тоскующей души. Сегодня сон был страшен: ты сидела у окна, я стоял возле тебя. Вдруг что-то сверху обрушилось на тебя, холодный пот выступил на мне, я проснулся, задыхаясь от испуга, потом засыпаю — и что же? Ты с улыбкой мне говоришь, что это ничего, и я плакал, прижав голову к твоей груди. Ангел, ангел!
Письмо, письмо — я всегда получаю на другой или на третий день — счастливее тебя. Итак, ты отрекаешься от своих талантов, у тебя только любовь — так отречься может и христианство, в нем ничего нет — только любовь. А бог — разве не одна любовь? Ты выгодно променяла таланты!
— стало, одно пропало на почте, потому что пап<енька> уж 25 получил мое письмо от 22. Напиши, есть ли письмо от 22.
Дорога напрасно тебя стращает, опасного мало, а только много беспокойного, тем не менее ты слишком поторопилась перейти к княгине, я писал, что время отъезда не от меня зависит, и, сверх того, то лицо, с которым бы я поехал, не захочет 170 верст туда и 170 назад толочься, как в ступе, по прескверной дороге. Я не обещаю. Загорье наше, тут и тени сомненья нет, назначь сама число — и я в Царицыне. Мне очень хочется увидеться с пап<енькой> — авось либо я что-нибудь и сделаю. Не то, приглашаю вас заплатить мне мой визит 3 марта и будущий во Владимир — освобожденья не дождемся и не для чего, здесь мы лучше проведем первые месяцы — совершенно одни, вдобавок здесь не по-вятски кругом дивная природа. На это нужны деньги (прозаическая сторона, подкладка!), тысяч пять я достану, будет довольно, а ежели еще твои пришлют, так и чудо. Что, трепещет душа при этой близости, Наташа! Даже эти материальные подробности, как птицы на море, говорят о близости материка, утренний ветерок уж говорит о рассвете.
Как все шумит, суетится, скоро праздник. Ты писала мне два года тому назад, что тебе было досадно смотреть на этот шум и хлопоты, с которыми толпа встречает праздник. Зачем же ты взяла прозаическую сторону — нет, я с восхищеньем смотрю на эту беготню. Что такое двигает эту массу, что меняет быт, занятия — религия, она у грубых выражается грубо, но это она. Новым платьем, лишним кушаньем — они чествуют воскресение Христа, все же лучше холодного эгоиста с своим равнодушием. Вот ночью ударил колокол, и усталый работник, и больная старуха, и ребенок бегут в церковь, оставляют сон, покой — зачем? — Молиться, обрадоваться вести о воскресенье встретить Светлый праздник. Я часто смотрю на какую-нибудь старуху или солдата, как он молится в церкве чудотворной иконе, как целует ее в пяти разных местах. Это идолопоклонство, так! Но что было бы с его душою, ежели б не было этого чувства? Толпа — ребенок, мало понимает, много чувствует. Мне нравятся эти приготовленья, это их поэзия; сверх того, праздниками они отвлекаются от душной, угарной жизни в нижнем этаже человечества. Но ты тогда и не писала о толпе, а об чужеядных растениях дома ее сият<ельства>.
Вечер, поздно.
Ну, вот и переписана тетрадь «О себе» и кончена почти, недостает двух отделений: «Университет» и «Молодежь». Но этих я не могу теперь писать, для этого мне надобно быть очень спокойну и веселу, чтоб игривое воспоминание беззаботных лет всплыло, это напишу тогда. Крутицы, сентенция и 9 апреля — все есть, много сильных мест, вдохновенных, однако и шалости не забыты, повторю: не могу расстаться с дурачествами иронии, мне всегда кажется, что ничем нельзя оскорбить глубже толпу, как к прелестной мадонне повесить ее пьяную, неуклюжую рожу, как, говоривши час языком человека, заговорить на минуту ее языком. Ба, вот тебе замечание: сейчас взглянул на твой пакет и ставлю тебе на вид, что знак восклицания на пакетах не ставится. Опять глупость! Я или мрачен, или глуп — когда ж я бываю хорош? А вот тогда — Меня мучит, зачем ты долго не получаешь писем моих, и не могу понять отчего. А о портрете ты уж и не поминаешь.
Суббота, 2 апреля.
Встречай весело, мой ангел, праздник, оттолкни все черное, и наш праздник скоро придет. Ведь в самом деле посторонние, жалея тебя, всегда забывают любовь мою, разве она не закрывает поцелуем каждую рану, сделанную булавкой? Они смотрят на наружную жизнь, забывая, что смысл и важность наружного в душе. Насчет моего приезда ничего не могу сказать. Следующее письмо будет от 5, в нем, должно быть, напишу обстоятельно. А досадно, зачем ты перешла; я воображаю, ужас как скучно в сият<ельной> спальне. Да кстати, я не токмо не надулся от твоих замечаний о дурной дороге, но поцеловал это место — ты права, любовь сочиняла молитвы. Ангел мой! Однако ты не воображай, что убедила меня, секунды не остановлюсь за дорогой — это другое дело. Когда я ехал в Пермь в 1835, я скакал 1500 верст по аду, реки в разливе, дороги избиты, лед, грязь, ямы — и что за награда? Гаврил Кириллович Селастенник; пермский губернатор. А от Владимира до Москвы нет ни одной большой реки, нарочно не утонешь, нет гор, и вдобавок 17 часов езды.
Едет ли Emilie на Кавказ? Это досадно! Кто же тогда за нас подумает, ведь и я не мастер изберу на себя только достать денег, священника и вести тебя. Прощай, мой ангел. Поцелуемся.
Твой Александр.
Наташа, Наташа, ангел мой... проснись, раскрой твои прелестные глаза, твой Александр будит тебя... Слышишь, вон раздался первый удар. Торжественно, плавно льется он из медных уст, воздух ликует. Священная, таинственная драма его страданий окончилась. Человечество, иди молиться искупленью... Пойдем же и мы — перед ним только ты, я должен был взглянуть на тебя. Наташа, будущую пасху мы встречаем вместе.
3-го. Утро, рано.
Как радостно я встретил нынешний праздник, где же это болезненное вятское отчаяние? О, сколько выше настоящее, и сколько выше стал я сам. И у нас сегодня воспоминание большое: месяц тому назад в этот час ты склоняла голову к моей груди... Наташа! лобзание христианина тебе от Александра и чистый поцелуй брата, и пламенный поцелуй жениха твоего. Весела ли ты? Разве мы не вместе встретили праздник? Фу... Фу... Люди! Взглянул в окно — партию колодников в цепях гонят в Сибирь, зачем сегодня, зачем в самый благовест к обедни?
— а вспомнил и он обо мне. Как счастлива наша жизнь. Со всяким днем Александр делается достойнее тебя, т. е. больше любит. Смотри же — не роптать больше. Скоро, скоро наша пасха, наша мистерия. Да, тайный голос мне говорит, что скоро. А в прошлом году я был печален, 9 апреля не могло отогреть души, а 3 марта горит внутри, как это солнце, горит весело. О невеста! Как прижал бы я тебя опять к твоей груди... Посторонних здесь нет, потому именно, что все посторонние; целый день с тобою буду, с твоею лентой, с твоим браслетом. Только теперь прощай, еду к губернатору.
12 часов. 3 апре<ля>.
Архиерейская служба. Литургия — поэма, иероглиф, как тесно изящное с религией. Видала ли ты в этот день архиерейскую службу — верно, нет, и жаль. Вот четыре дьякона несут в четыре конца мира по евангелию, каждый развертывает, каждый читает, а благословляет ОН — наместник. Все склоняется перед ним, все трепещет и целует руку. Но смотри, вот этот мощный повержен в прах пред Тайной, повержен в прах перед клиром, вот он выходит из алтаря и в землю кланяется мне и прочит прощенья. Алтарь открыт, вот наместник причащает стадо избранное, вот седой иерей преклонил колена и принимает чашу воспоминания... Из алтаря несутся звуки — это песнь четырех стариков, их голос дрожит, но душа ликует, песнь их коснулась народа, и громкое, торжественное «Христос воскресе» льется. Но песнь стариков, слабая, у престола, предупредила. Теперь уже нет другого слова у народа, на все отвечает он «Христос воскресе». Наконец, одно из торжественнейших мест — это когда архиерей выходит с крестом, он идет, как Геспер с Востока, говорит всему Западу «Христос воскресе!» Весь Запад тысячью голосами подтверждает. Говорит Югу — подтверждает Юг, говорит Северу — подтверждает. Наташа, неужели толпа не понимает этой поэзии? О нет, масса понимает все поэтическое; но вместе возьми в частности — где им понимать? А визиты, а дрянные заботы об одежде, о мелком соперничестве!
тебя сегодня возле, ты тут, ты мне улыбаешься. Рожденье мое шло мрачно, отчего же нынче весело? Наташа, уж не исповедь ли? Помнишь, как меня восстановила в Вятке молитва?.. Ей-богу, мы счастливы без меры, так проникнуть друг друга, так слиться... нет... Наташа, похристосуемся еще раз, три поцелуя должно быть. Я готов плакать, смеяться... все что хочешь.
Месяц тому назад я несся по снеговой поляне, душа была оглушена блаженством, я спал крепким сном под крик ямщика, шум бубенчиков и под ухабы. А образ твой носился перед моими глазами. Господи! В ту минуту, когда ты перережешь пить моей жизни, когда я, долго смотревши на нее, закрою глаза, молю тебя, тогда чтоб в душе явилась опять она, чтоб последнее биение сердца было от восторга, что ангел смотрит на меня, что ангел так хорош. Улыбка будет на моих устах, тогда склони твою голову на холодную грудь и... и не плачь, умри или молись, а плакать не надобно, мне будет шире, светлее. Это не мрачная картина
Вот тебе и маленькое горе рядом с сегодняшним вдохновением. Полковник, который хотел меня привезти, уехал на всю Святую в деревню, и, стало, до Фоминой и ответа не узнаю я. Потерпим, потерпим еще — ведь это Страстная суббота, пробьет 12 — и черная риза заменится белой. Знаешь ли ты, что есть возможность, проведя в блаженстве, в раю три утра в Загорье, на четвертое ехать? Странно, я трепещу, содрогаюсь при этой близости, грудь не выносит столько! Готова ли ты, ежели возможность представится? Я писал пап<еньке>, что так как он не согласился на обрученье, то и я не согласен ждать, — вот мое объявление войны, а может, и мира. Не забудь, душа моя, все любимое тобою передать Саше, мне даже не хочется пересылать, письма свои 1835 года. Ведь скоро, ангел, скоро. Да веришь ли ты этому, как я верю всей душою?..
Сегодня поздно вечером придет твое письмо от вчерашнего утра — это будет мой дорогой гость в Светлый праздник. Я поцелую его, прижму к сердцу — так, как поцеловал бы руку, которая писала, глаза, которые смотрели на его строчки.
Смотри, вот на улице двое целуются. Христианство выторговало сегодняшний день у людей — они братья, они сорвались с пыльной дороги эгоизма, воскресли! Но грубая душа будет к вечеру опять в грязи. Ну пусть бы они сами сравнили чувство, с которым они сегодня целуют, и то, с которым они завтра будут теснить. Богатый в золоте, нищий в лохмотьях — целуются, да это оттого, что нет богатого и нищего, что это нелепость. Что церковь до того добра, что принимает что она забывает его стяжание, его бесчувственность и ставит рядом с любимым сыном — нищим.
Давеча, когда религия блистала во всей пышности, я думал — дивно бы было нам венчаться при этой пышности. Этого желал бы я — не для зрителей, не для партера, — и пустую церковь притом. Пусть не встретится нам ни один взгляд, который обращен на мой фрак и на твою прическу. Друзья — о, они на месте тут с своей улыбкой, это херувимы, которые будут нам петь. Последнее желание (чтоб никого не было) сбудется, ежели венчанье будет так, как я теперь предполагаю. Моя любовь к пышности имеет поэтическое начало, душе хочется простора и величия. На поле под шатром божиим — я счастлив, а небольшая комната давит потолком, стенами. Узкая жизнь похожа на рамы: черные полосы по свету, то ли дело цельные стекла. Поверишь ли ты, что, ежели бы вельможи жили в крестьянских избах, они были бы вдвое хуже, поэзия богатства подымает их. Все-таки, она поэзия и, следственно, изящное! Чины и ордена — вот уж это совсем неизвестная область для моей души, потому что тут, кроме надменности, ничего нет, — хорошо мне говорить, ведь я кавалер голубой ленты, ленты святой Наталии. Любовь повязала мне ее, на ней висит не ключ, а жезл, которым я буду отженять все нечистое. Прощай еще раз, поеду обедать к губер<натору>.
Натайте.
Примечания
(ЛБ). Изд. Павл., — 558. На автографе пометы Герцена: «252» и Н. А. Захарьиной: «9-е апреля!»
Ответ на письмо Н. А. Захарьиной от 26 — 29 марта 1838 г. (Изд. Павл., — 540).
«О себе» оканчивается. Дальше 9 апреля она не должна идти. — В январе 1839 г. Герцен возобновил работу над повестью «О себе». Вторая ее часть должна была включать и вятский период его жизни. См. комментарий к письму 143.
В IX — См. об этом подробно в комментарии к письму 143.
Это будет твоя любимая статья, пишешь ты... — Н. А. Захарьина писала 15 марта 1838 г.: «... любимое мое из всего, писанного тобою, будет твоя жизнь», т. е. повесть «О себе»
20 июля я тебя заставил говорить ~ мысли и даже выраженья взяты из твоих их писем... — «'Ανάγχη» повести «О себе» (см. ЛН, т. 63, стр. 42 — 44).
— И. Остроумова.
«Да и будет ли будущее?» — Н. А. Захарьина заметила в письме от 24 — 25 марта 1838 г.: «... будущего я вовсе не понимаю, не знаю даже, будет ли оно — а только, что будет святая неделя и Загорье. Пиши же наверное, когда приедешь» (Изд. Павл.,
— Чтение приговора происходило 31 марта 1835 г.
Напиши к Ал<ексею> Ал<ександровичу> письмо о твоих деньгах... — О приданом Н. А. Захарьиной — десяти тысячах рублей, находившихся у А. А. Яковлева («Химика»). См. письмо 171.
... ты отрекаешься от своих талантов... — «У меня никаких нет талантов <...> может, было бы много, но их задушили при самом рождении» (из письма Н. А. Захарьиной от 26 — 29 марта 1838 г., Изд. Павл.,
— Письмо Герцена от 20 — 22 марта 1838 г. было получено Н. А. Захарьиной 30 марта (см. ее письмо от 30 марта — 2 апреля 1838 г., там же, стр. 542).
... ты слишком поторопилась перейти к княгине... — Н. А. Захарьина сообщала в письме от 26 — 29 марта: «Как ты получишь это письмо в Светлое воскресенье, подумай, что я уже ночую внизу» (там же, стр. 540).
... я писал, что время отъезда не от меня зависит... — В письме от 27 — 29 марта 1838 г.
... то лицо, с которым я бы поехал... — Герцен имеет в виду подполковника Жадовского. См. выше комментарий к письму 169.
Ты писала мне два года тому назад ~ толпа встречает праздник. — По-видимому, подразумеваются слова Н. А. Захарьиной из письма от 22 — 31 декабря 1836 г., написанные перед праздником рождества: «Сегодня сочельник, суета, усталь, пыль и голод, — я ни в чем не участница!! стр. 201).
... переписана тетрадь «О себе» и кончена почти, недостает двух отделений: «Университет» и «Молодежь». — О главе «Университет» см. комментарий к письму 143. Материал главы «Молодежь», как предполагает А. Н. Дубовиков, возможно, вошел в главы «Университет» и «Холера», так как в письме Герцена к Н. И. Астракову от 14 января 1839 г., где говорится о работе над завершением «О себе», она уже не упоминается (см. ЛН, «Молодежь» не сохраняла своего самостоятельного значения.
Крутицы, сентенция и 9 апреля — все есть... — К этим страницам повести «О себе» относится фрагмент <«Часов в восемь навестил меня»> (I, 251 — 256). См. также Л II,
— 27 марта 1838 г. Наталья Александровна писала: «Какая дурная погода...» (Изд. Павл., «И жду Святую, и оттолкнула бы ее подальше, подальше в весну, чтоб тебе хорошо было ехать ко мне» (там же, стр. 540).
Едет ли Emilie на Кавказ? — «Emilie на Кавказ не так скоро едет, но этим летом она хочет непременно сперва проводить меня к тебе» (там же, стр. 564).
... месяц тому назад в этот час ты склоняла голову к моей груди... — Во время свидания в Москве 3 марта 1838 г.
Три года тому назад ~ Огарев и поехал. — 7 апреля 1835 г. (в день праздника Пасхи) Огарев был отправлен в ссылку. На этот день, очевидно, была назначена отправка и Герцена, затем перенесенная на 10 апреля.
— М. Л. Огарева.
Полковник, который хотел меня привезти... — Подполковник Жадовский.
— 11 апреля 1838 г. — Изд. Павл., стр. 563 — 567.
[135] болтовни (франц.). — Ред.
— Ред.