172 Н. А. Захарьиной.
6 — 9 апреля 1838 г. Владимир.
10 апреля 6-го. Середа.
Cera Sposal Вот тебе письмо от Мед<ведевой> — о, она стоит быть твоей сестрой, выше человека я не могу поставить — вот тебе доказательство, что она могла увлечь твоего Александра, потому что в пой сильная душа; по вот тебе и другое доказательство, что и думать нельзя о подарке. Она пишет мне: «Я начинаю верить в твою дружбу только теперь, прежде я все принимала за сострадание, — это мучило меня». Она получила твое первое письмо 25 марта, а второе, стало, 3 апреля! Ее совершенное исцеление — такое важное приобретение для нас, ни трое и на весы нельзя класть с родственными неприятностями. Может, была бы возможность ее взять к нам, но, как бы то ни было, это требует сил нечеловеческих.
По несчастию, мое пророчество сбывается. Витберг разлаживает с своей женой. Это ужасно! Ежели бы ты знала всю небесную кротость, всю нежность этого человека и все страдания его, ты прокляла бы презрительную женщину. Недаром я ее терпеть не мог. И она последнее утешение несчастного, вот второй брак! Много раз в минуты досад я хотел обличить гадкое сердце ее, меня остановила Полина: «Вы убьете остальную радость в его жизни», — говорила добрая Полина. Теперь я раскаиваюсь. Тогда он голову склонил бы на грудь друга, я был бы ему сестра (не брат, брат холоден), сын — потом тихо, тихо сложил бы его голову на грудь его дочери, милой, прелестной девушки. Понявши раз, что она ненужна, женщина исправилась. Куда он склонится, когда неприятности будут чаще, сильнее? Мед<ведева> пишет, что оп плакал от жены и что она плакала, глядя на него, а та... ничего. Да зачем же он женился «а ней, неужели по низкому влеченью обладанья женщиной молодой и красивой? Ежели так, не на кого пенять. Он увлекся, его душа без всякой хитрости, он дитя до сих пор и таким уйдет туда — дай бог скорее.
Наташа, я решил: через три месяца ты моя, а ежели будет возможность — до Петровского поста. Положись на меня, пришли как можно скорее свидетельство. Священник есть — тот самый, о котором писал, мы поняли друг друга. Помни же, и свидетельстве нужно: 1-е — лета, 2-е — о грекороссийской поре, 3-е — о исповеди, 4-е и главное — печать церковная на гербовой бумаге. Обещай священнику 50 руб. — не будет ли кто так ловок из ваших людей, чтоб взять эту бумагу, — Аркадий, напр<имер>, да уверена ли ты в священнике, ежели нет, лучше адресоваться в консисторию.
Здесь все будет готово. Да скажи Emilie, что как только я получу деньги, я пришлю ей рублей 1000 для того, чтоб она купила все нужное для тебя и тотчас прислала бы сюда. Подумай сама, принудь себя подумать. А главное — свидетельство, без него и думать нечего, с ним все возможно. Не можешь ли ты где достать теперь денег для свящ<енника>, пересылать тебе подозрительно. Ни Прасковья Андр<еевна>, ни маменька — никто не должен знать, один Егор Ив<анович> умеет молчать, да ему не много говори, только крайне необходимое. Как получу твой ответ, подам рапорт губернатору. Кетчеру дам предписание явиться к Emilie. Пиши же к Ал<ексею> Александровичу) об деньгах, пригодятся и они. — Не сердись, что целая страница занята холодной прозой, это необходимо.
Ночь.
Нет ни малейшей нужды откладывать по 29 июня, весь май наш. Устрой свидетельство как можно скорее и отвечай подробно и положительно. Теперь я не могу ничем заниматься, читаю — и не понимаю, думаю — и забываю о чем, все поглотилось одной великой мыслью, о, отчего она не явилась прежде. Прощай. Будь хранима богом и любовью твоего Александра. Я лягу не спать, а долго, долго думать о том же.
7 апреля. Четверг, вечер.
Мне скучно, ангел, тоска — утешь же меня взглядом. Наташа, милая Наташа — и мыслей нет, вон там на улице льется разгульная песня ямщиков — она льется в русскую душу, а давно я не слыхал родного напева (в Вятке не так поют), все говорит, что Москва близко.
«Любили ли вы когда-нибудь?» — «А вы?» — «Много раз, но я еще не расположен жениться». — «Нет, — отвечал я, — я не любил». Дурак не понял. Какая скука однако ж не иметь ни полдуши, с которою бы мог поделиться; приехала какая-то дрянная труппа актеров, буду ходить всякий раз. Это время теперь я не знаю как убить, так, как некогда мысль близкого свидания поглощала все, так теперь мысль соединения — уж возвратиться нельзя. До 1-го июня ты во Владимире — несется душа, фантазия развертывает крылья широко, широко, а писать не могу. Невеста! Невеста! — Прощай, о, покойся с богом, чистое, святое создание, хвала богу. Наташа, — что ты дала Александру, давши себя, — это измерит один он!
8, пятница.
Опять рассвело на душе. Нет, нынче уж не повторяются эти грустные дни, недели жизни до 3 марта, которые дули, как ядовитые ветры в Африке, погашали полжизни и оставляли утомленного, измученного. Их нет больше. Твои прелестные письма от праздника. Наша симпатия доходит до басни, люди не поверят. Ночью с 2 на 3 ты писала ко мне почти слово в слово, что я тебе. Но зато в праздник мы разошлись. Я весь день был в восторге, а ты грустила. Немудрено, я был один, ты с толпою. Тебя мучило какое-то предчувствие. Я решил окончить нынешним летом страдания! Получив твои письма, я был полон, полон восторга, схватил шляпу и побежал гулять, там дочитывал я твою любовь по природе, кончив чтение по бумаге.
О как прелестны окрестности маленького Владимира, это уж не Вятка, мрачная, суровая, осененная елями и соснами. Владимир спит в садах и горах, разбросанный сам по горам. Вот и лед ломается на Клязьме, и все так живо, живо, солнце радостно светило, а под ногами у меня (я был на горе) толпа народу веселая, пестрая, разодетая. Молча струилась вода из-под снегу, время его владычества миновало, жизнь весны из цепи превращает его в воду для питья новорожденной травы, она снегом, как грудью, кормит зеленых детей — а вот жаворонок, сильной рукой его бросил кто-то вверх — и я думал об высокой литургии в первый праздник. Вот природа и человек в изящном виде! Потом обратился к себе, в этом маленьком пространстве тела помещается блаженство, ровное всей природе, — любовь, любовь, ровная с святостью религии... Потом я воротился и, наоборот, принялся дочитывать природу по письму.
Ангел! Ангел! Ангел! Дай помолчать — есть минуты, в которые грешно писать.
— огнем, обоих благословил он образом Александра, я родился в благовещение Деве, ты — в день славы Девы), и на это есть письменное доказательство. В Вятку привезли раз множество картин от Дациаро, перебирая их, я встретил Тверской бульвар и тот дом, наш дом. Я на фронтоне надписал твое имя и мое и подарил Скворцову. A propos, Скворцов и Полина удивительные люди, пишут из Вятки, что они пировали у себя 25 марта, один тост и был за мое здоровье, и пр., а молчать — не понимаю.
Рядом глупость (извините-с) в твоем письме: не льстят ли моему самолюбию женихи. Нет — они оскорбляют мое самолюбие. Будет ли радоваться христианин, ежели язычник в его храме с восторгом взглянет на Мадонну, как на Венеру!.. — но женихи, женихи, открывающиеся М<арье> С<тепановне>, — их надобно повесить!
8-го, позже.
Свиданье твое с папенькой. Бог все тебе дал, но не дал дурных плодов дерева добра и зла, не дал хитрости, оттого ты поверила ласковому слову, он со всяким письмом делается холоднее, даже почти вовсе не пишет. Я со всяким письмом наступательнее — это кончится тем, что он вовсе перестанет писать, а я напишу ему: «Вчерашний день бог соединил нас...» Нет, больше нам нельзя делать уступок из нашего рая. Исполни же мое приказание о свидетельстве. Остальное исполню я. Чем скорее, тем лучше. Я напишу Егору Ив<ановичу>, но будет ли молчать священник? Но и тогда не беда, лишь бы бумага была в моих руках. — Да, вот еще что — твое обручальное кольцо (т. е. то, которое будет у меня) должно быть серебряное, а не золотое. Это древнее византийское обыкновение: жених — солнце, невеста — луна! Я северное солнце — но солнце. Ты северная луна (знаешь ли, что чем дальше на север, тем ярче луна).
<чера> — и тогда не пойду ни перед сиятельные очи, ни перед другие, а ежели с полковником, то остановлюсь дома и, само собой разумеется, буду у княгини.
12 часов ночи.
Наташа! Вот мы у преддверия великого дня, да не помрачит З марта дивное 9 апреля. Нет, этим двум дням не тесно в нашей душе, о нет, разве тесно на небе от Благовещенья, Преображенья и Воскресенья? Несколько месяцев была скована душа стенами, когда я взглянул на Москву и чуть не пал со слезами на колена, — мир земной в пышном наряде города показался мне на минуту и спрятался. Прошло еще несколько месяцев, и перед одинокой, одичалой душой явилась ты, мир небесный вошел в образе девы к узнику! Ангел, до завтра»
Девятое апреля.
Лети в мои объятия, голубь, не испугавшийся гибели, лети — ты не испугалась будущих страданий и должна была прострадать три года; но вот и награда, лети, лети в мои объятия, грудь моя пространна, ты будешь счастлива на ней. Пройдены три мрачных года, благословим и их, малодушно к мертвым питать злобу.
— чай, грустишь, что я не приехал. Погоди несколько дней, и увидимся, погоди несколько недель, и не расстанемся до гроба; а в гробе на минуту разлука, что нам друг без друга делать на земле? Скоро, скоро, страшно вздумать, как скоро... Теперь я уж не спрошу, пугает, ли тебя участь голубя. Эта-то участь и подняла тебя так недосягаемо высоко, и, подымаясь, голубь унес вверх и ракету, а между тем буйный огонь, который бы разорвал ее, превратился в кроткий пламень.
Наташа, ты велика, как бог!
А третье марта, как святая святых, виднеется за царскими дверьми, 9 апреля не может всё поглотить души, великий день за ним — велик!
— спасай любимые вещи. В конце мая, ну не прелесть ли — природа во всем цвету и мы радостные, венчанные посреди нее.
Сбылось твое предчувствие в первый праздник.
Твой Александр.
Примечания
Печатается по автографу Впервые опубликовано: Изд. Павл., стр. 559 — 562. На автографе помета Герцена: «256».
Продолжение ответа на письмо Н. А. Захарьиной от 30 марта — 2 апреля 1838 г. и ответ на письмо от 4 — 6 апреля стр. 542 — 548, 556 — 558).
... до Петровского поста. — Петровский пост, во время которого, по законам православной церкви, нельзя было венчаться, продолжался от конца мая до 29 июня.
Твои прелестные письма от праздника. — Пасха началась в ночь на 3 апреля 1838 г. Имеются в виду письма Натальи Александровны от 30 марта — 2 апреля и 4 — 6 апреля 1838 г. (Изд. Павл., стр. 542 — 548, 556 — 558).
— наш дом. — Дом № 25 по Тверскому бульвару (Москва), в котором родились Герцен и Наталья Александровна. Наталья Александровна писала 4 апреля 1838 г.: «Александр, приходило тебе когда в голову это? — Вообрази, мой друг, мы родились с тобой в одном доме, в одной церкви, говорят, крещены, может, в одной купели» (там же, стр. 556). 1 апреля она писала: «Удивительно, Александр, посмотри, как все связывало пас даже с самого раннего детства, только мы не замечали этих связей: Василий Вас<ильевич> учил тебя и меня, тогда мне был 9-й год; он всегда приносил от тебя поклоны и рассказывал о тебе» (там же, стр. 545).
Свиданье твое с папенькой ~ — Свидание состоялось 4 апреля 1838 г. «Я стояла перед папенькой и для тебя неудивительно с необыкновенным спокойствием <...> никогда так ласково, никогда с такою приятностью не принимал меня. Не вини его, не виноват он, в нем борется отец с Иваном Алексеевичем — ясное доказательство. Отец не запрещает, благословляет, — эта радость сияла давеча в его лице. Иван же Алексеевич не может согласиться, потому, что он член света, а свет наполнен приличиями», — писала Наталья Александровна (там же, стр. 557).
Полковник не приезжал. — Подполковник Жадовский.
Сбылось твое предчувствие в первый праздник. — Свидание Н. А. Захарьиной и Герцена 9 апреля 1835 г. произошло в пасхальные дни (первый христианский праздник). О своем предчувствии будущего, соединенья, которое она испытала тогда, Наталья Александровна писала Герцену 29 февраля 1836 г. стр. 70).
Ответ Н. А. Захарьиной от 15 апреля 1838 г. — Изд. Павл., стр. 568 — 569.