178. Н. А. ЗАХАРЬИНОЙ и Э. M. АКСБЕРГ
27 — 30 апреля 1838 г. Владимир.
Сегодня 27 апреля, еще 30 дней остается для соединения, а все идет медленно, почти совсем не идет. После 27 мая падет черная завеса на целый месяц, предупредим же ее. Буду искать, средства обойтиться без свидетельства. 30 дней... издали кажется много, очень много времени, а вдруг опомнишься и увидишь, что едва остается несколько дней. Это одна из главных сторон моего огненного характера — что я не могу возвращаться к прошедшему. «Вперед!» — кричит голос сильный, и я мчусь. Итак, перст божий указал нам май, будь же готова исполнить волю его. Я страданиями, ты молитвой, и оба любовью очищенные, святые станем перед алтарем.
Нынче я утомлен, устал за все прошлые дни; думать я давно не могу, но теперь и чувствовать ясно не могу, я похож на человека, который при кораблекрушении вскочил на бревно, пытался дать ему направление к берегу, но волна не слушается, и вот отдал попечение богу; человек засыпает душою, смотрит на огромное море и не понимает ни спасения, ни гибели, потому что своими силами уж он не может ускорить ни того, ни другого. Завтра получу письма, авось что-нибудь узнаю. Да, Наташа, прежде нежели ты исполнишь, напиши мне весь план и жди ответа, я боюсь твоей неосторожности, всего лучше мне самому приехать за тобою, только чтоб все готово было; я писал к Ал<ексею> Ал<ександровичу>, но, признаюсь, сделал это, исполняя твою волю à contre cœur[142]. Холодная душа, эгоист в высшей степени. Когда я, школьник, ценил один ум, я любил его, и он, кажется, любил (не меня, а мои таланты); но теперь между мною и им нет перехода. Он хуже их: они делают глупости, как угорелые кошки, от дыму предрассудков, он — по тонкому расчету, по теории, дурной человек. Мне очень неприятно будет, ежели ты переедешь к нему, он ведет такой образ жизни, какого бы я не желал ставить перед твоими глазами. Ежели судьба будет так жестока, что в мае ты не приедешь сюда, а пробудешь весь июнь у Ал<ексея> Ал<ександровича>, то прошу тебя, будь как можно дальше от него. Даже нет нужды скрывать холодности. Всего же лучше просись в Перхушково, там есть церковь; там могу я быть смело. Впрочем, я тогда напишу ему письмо повыразительнее первого. Олим<пиада> Макс<имовна>добрая женщина, сколько я знаю, но без характера. Говорят в защиту Ал<ексея> А<лександровича>, что гонения отца сделали его таким, а зачем же его душа сломилась от этих гонений? Нет, весь корень зла — воспитание в грубых правилах философии прошлого столетия, в материализме и неверии. Нас, живых людей, и худшие гонения не сломили.
Четверг, 28.
Ангел мой Наташа, что же время разучилось ходить — стоит на одном месте и давит ногою в грудь. Ежели мы в мае не успеем ничего сделать, что будет со мною в июне? О, тогда пусть небо бросит камнем в меня, пусть дохнет ядом, чтоб я пролежал больной в постели, очень больной, в бреду. Знаешь ли, как физические боли врачуют душу: сперва страдания, потом весь ослабеешь, потом выздоровление и первая прогулка и встреча с былою жизнью. Как я был покоен, когда в Вятке расшиб себе голову; я беспрестанно спал, даже боли не чувствовал, потому что мочили опиумом. Опиум, опиум — вот дивное вещество, это уж не вино европейцев, это чародейная сила Востока, полная его неги и поэзии, это весенний воздух для чахоточного, который разом льет наслажденье и отраву. Давно хочется мне попробовать, тогда было смутно, неясно, надо попробовать здоровому.
Читала ли ты книгу, которую я оставил? Смотри, когда поедешь, не забудь ее, она одна и черная и белая. Саз<онов> и Кет<чер> в восхищенье, особенно от вакханалии. Да что ты теперь так трусишь, требуй себе права писать — особенно, ежели пап<енька> пришлет записку.
Прежде я носил браслет редко, теперь я не могу минуты пробыть без него, это мой талисман, он жив до сих пор, твой локон! — Иногда в грустную минуту долго смотрю на него и на твое имя, и голос с неба раздается: «Не грусти, она, прелестная, великая, святая, она твоя, эта Natalie», и я бешено целую браслет и ленту (не черную, а голубую). Утром, когда проснусь, я ищу молитву и твой браслет — он святой антиминс моей молитвы. Наташа! милый друг, пожалей Александра и прилети к нему, не могу дольше быть без тебя. Наташа, Наташа, бога ради, сюда, сюда... из состраданья, из любви! Обстоятельства склонятся сами, и легче, нежели мы думаем.
Пятница.
Это письмо доставит Матвей, т. е. настоящий. Наташа, решено — все готово, собирайся. Я жду во Владимире; завтра Матвей едет к тебе, — может, в четверг... пусть договорит твое сердце.
Твой Александр.
Возьми же сестру Emilie.
Нет, не совсем решено. Я в претензии на всех наших. Как не уметь достать свидетельства из церкви, где тебя крестили. Я просил архиерея — он сказал, что или венчаться тайно <...>
Теперь все мои советы. Всего лучше увезти в начале ночи и тотчас в коляску, ибо 12 часов пройдет прежде нежели они успеют что-либо предпринять. Здесь до венчанья надобно, чтоб прошло только часа два, я назначаю приехать сюда в 4 часа утра (полагая, что выедете в 2, это 26 часов), денег на водку не жалейте. —
Уложи все пожитки и всё вручи Матвею, ежели нужны деньги, он может достать сколько хочешь. Приезжайте только в такой день, в который венчают. Хотя я и сладил без метрического свидетельства, но это плохо, ежели можно достать из церкви, где Наташу крестили, достаньте. Ну, впрочем, полагаюсь на бога и на вас. А каково будет мне ждать несколько дней. (Погоди, — новые беды, читай писанное к Nat<alie>).
К Natalie.
Поздно вечером
Natalie, мое положение ужасно, все, казалось, было готово, губернатор подписал, вдруг от свящ<енника> решительный отказ: нет доказательства о твоем совершеннолетии.
«Спаси меня», теперь я тебе и богу говорю: «Спасите меня» — Grâce, Grâce! — Я уже одной ногой был в повозке, чтоб скакать в Москву; но tant va la cruche à l'eau qu'à la fin elle s'y casse[143], слишком часто.
Фу, какая буря мятется в душе, и как больно, больно... я схватил бутылку вина и выпил ее зараз, этого я давно не делал. А ведь я счастлив, очень счастлив, меня любит она, она святая, недосягаемая, что же было бы, ежели б она не любила? ха-ха-ха... будто Natalie могла жить не любивши меня, это nonsens, это нелепость.
Но кончите же бога ради, бога ради, кончите. Приезжай на авось, авось либо сладим. Страшно, безумно — ну слушай, ежели не сладим. Ты, мой ангел, тверда — есть средство, данное людям, которым скучно по небу — acidum hydrolânlcum[144] выпьем вместе, ты слабже, ты выпьешь меньше, и тогда в один миг — к богу отцу.
Бога ради, свидетельство от того свя<щенника>, который крестил, и с богом тогда во Владимир, все готово.
Ангел мой!
На обороте: Наташе.
Печатается по автографу (ЛБ). Впервые опубликовано: Изд. Павл., — 584. Незаконченность фразы «Я просил ~ тайно» (стр. 368, строка 3) объясняется или перебивкой в изложении, или тем, что до нас не дошла часть письма (этой фразой кончается лист). На обороте л. 2 помета Герцена: «268».
— Т. е. начнется Петровский пост (см. комментарий к письму 172).
... книгу, которую я оставил ~ черная и белая. — Вторая часть рукописи «О себе» была привезена Герценом в Москву 16 апреля 1838 г. Включала, помимо «вакханалии», главы «Ландыш», «'Ανάγχη», а также рассказ о пребывании в Крутицах и прощании с Натальей Александровной перед ссылкой (см. ЛН, т. 63, стр. 26 — 47).
— Свое положение после сватовства А. О. Миницкого Н. А. Захарьина сравнивала с тюрьмой: «... на мне повторяются Крутицы», «До 10 часов вечера я без огня...» (письмо от 20 — 21 апреля 1838 г. — Изд. Павл., стр. 571, 573).
Это письмо доставит Матвей, т. е. настоящий. — 3 марта 1838 г. Герцен приезжал в Москву по паспорту Матвея.
Возьми же сестру Emilie. — Н. А. Захарьина была против поездки с ней во Владимир Э. М. Аксберг: «Неожиданный отъезд ее наделает бездну нелепых толков. Подвергать ее этому — непростительно...» (Изд. Павл. стр. 580).
— 3 мая 1838 т. — Изд. Павл., стр. 584 — 585.
[142] нехотя (франц.). — Ред.
— Ред.
— Ред.