79. Т. А. АСТРАКОВОЙ
24 августа 1840 г. Петербург.
Рукой Н. А. Герцен:
Да, Таня, редко пишем мы, но это ничего, для меня пора писать прошла, живой язык заменил перо, и потому не пишется и писать не хочется, но все-таки это ничего, мы любим друг друга и знаем это и верим этому, чего же еще? А хочется ведь как, моя душка, знать о тебе, чаще получать от тебя письма — ну да что же делать — мало ли чего хочется! Пиши через Е<гора> И<вановича>, часто к нам оказии бывают...
Знаешь ли, Таня, мы сейчас из Эрмитажа, фу... устала телом и душою... не требуй, не скажу ни полслова, после, после, когда все придет в стройный порядок, да теперь нужно и о вздоре много поговорить... Вчера были в Петергофе, третьего дня видели Тальони, обо всем этом что говорить, столько говорено и без меня, а как я все это видела, слышала и чувствовала, если ты знаешь меня — так можешь себе представить.
Не знаю, писала ли я тебе, что мы 20-е июля ездили в Кронштадт без Саши на пароходе, а 21-е наш малютка занемог и 3 недели был отчаянно болен, здешнею болезнию, к тому же и зубы резались, страшно и вспоминать об этом... теперь он, слава богу, здоров, только капризен, и это меня огорчает иногда очень, но это следы болезни, надеюсь, что пройдут.
Теперь о важном вздоре[82]: бурнусы будут продолжаться еще с год, черные вуали вовсе не в моде, а что стоят, так, как и платки, еще не знаю, схожу еще и напишу тебе в непродолжительном времени.
Жизнь внутренняя наша так же изящна и полна, и эти три недели Сашиных страданий исполнены поэзии дивной, святой, где страдания — там молитва, вера, любовь, самоуничтожение. А<лександр> не выходил почти из комнаты все время, а я не спускала Сашу с рук, да он и не шел ни к кому. Как он выздоровел, вот и мы, воскреснув сами, бросились опять гулять, время здесь дивное (т. е. с морозцем)[83].
Ты просишь подробнее все писать — а мне столько и столько еще писать, душка моя, вот будет осень, смотри, мои письма будут усыплять тебя. Ну прощай, всей семьей поклон тебе, а ведь я тебя очень люблю, Таня, очень...
Твоя Н. Герцен.
Николаю жму руку крепко, вот уж ленивый.
<бург>.
Получив это письмо, ты ответ отдай Е<гору> И<вановичу>, будет оказия скоро.
Желал бы я вам показать четыре, нет, пять дивных картин: 1) «Мадонна» Тициана, 2) «Мадонна» Рафаэля; 3) «Блудный сын» Сальватора Роза и 4) «Мученика» Мурильо. А 5-я — море, которое обтекает Петергоф. Послушайте. Петербург — самый скучный, самый нелепейший город, в котором можно задохнуться, умереть с тоски, в котором всё чиновники и солдаты — ну, и со всем этим заодно море, светлое, чистое море, я готов здесь жить и не могу на него насмотреться. — Да-с, так об картинах. Тицианова богоматерь дивной красоты. После нее вы глядите на Рафаэлеву (где она представлена с Иосифом), и первое, что поражает, что его Мадонна не красавица, вы вглядываетесь... просто девушка, женщина — грустная и великая душа, глубокое чувство любви, и... она растет и делается богоматерью — а Тицианова остается разительной красавицей (впрочем, и в ней много святого). — Далее, блудный сын ужасен, исковеркан страстями, в рубище, глаза блестят безумием, он несчастен, и раскаяние уж начинает просветлять лицо его, падшее и искаженное... ну, да картины надобно смотреть, а не рассказывать.
А. Герцен.
Августа 24.
1840. С. -П<етер>бург.
А и Тальони недурна. Сегодня наша горничная просилась в театр смотреть Тальёнову и говорит, что готовят еще новую русскую Тальёнову.
Печатается по фотокопии с автографа, хранящегося в Колумбийском университете. Впервые опубликовано: НПГ, 58—60.
Письмо Т. А. Астраковой, на которое отвечает Герцен, неизвестно.
...третьего дня видели Тальони— Герцены были в Петербургском Большом театре на представлении балета «Гитана» с участием Тальони 23 августа 1840 г.
...«Мадонна» Тициана... — По-видимому, Герцен имеет в виду картину «Мария с младенцем и Марией Магдалиной».
...«» Рафаэля... — «Святое семейство».
...«Мученика» Мурильо. — Вероятно, речь идет о картине «Смерть св. Петра Доминиканца».
[83] Вставка рукой Герцена. — Ред.