83. Н. И. и Т. А. АСТРАКОВЫМ
1 ноября 1840 г. Петербург.
Рукой Н. А. Герцен:
1 ноября 1840. С. -Петербург.
Нельзя ли на твоих письмах ставить число?
Здравствуй, моя милая Таня! Боже мой, я воображаю, как ты бранишь меня, что я так давно не писала к тебе, да я и сама браню себя, не все моя вина в этом, хотя и есть отчасти. Видишь ли — то Саша был болен, то няня занемогла, у него каждые зубы сопровождаются самыми болезненными припадками, и ты себе не можешь представить, мой друг, что это за время для нас, — все меркнет, забываешь и счастье свое, это нехорошо, непростительно, но что делать, подле нас нет души близкой, родной, которая бы утешила, подкрепила нас, и всё или сторонний холод, убивающий последние силы, или мы своими страданиями растравляем более друг другу душу. Вообще все последнее время я недовольна собою. Ты хочешь знать все подробности обо мне — изволь их: Саша сделался очень болен, и няня его от слабости и капризов также занемогла, я истощилась совсем и осталась одна ухаживать за Сашей, он не идет с моих рук, а мне запрещают его брать... Представь весь ужас моего положения, бедный Александр страдает жестоко, глядя на все это, а как ему помочь — Саша, как только отдам его с рук, ноет и кричит «мама» — это день и ночь, я беру его и боюсь сделать вред не себе... Это ужасно, ужасно, и никого близкого третьего лица... но, слава богу, все это прошло давно, Саша не слаб здоровьем, а зубы у него тяжело режутся, жизнь наша опять течет и ясно, и светло, и полно. Да, да, Таня, мы счастливы с тобою, нас бог благословил, и все наше счастье в любви, если бы ее не было у нас, что были бы мы?.. Как жалки эти эгоистические души, какая страдальческая жизнь, сухая, пошлая, пустая, тогда как любовь наполняет каждую минуту, освящает каждое действие. Но еще тебе не все дано, чаша твоей жизни не так полна, Таня, ты не знаешь чувства матери, оно так же беспредельно, свято и сильно, как любовь, оно уничтожает последний остаток себялюбия, я исчезает вовсе, стирается, и ты счастлива, твоя жизнь с уничтожением тебя расширяется, делается полнее. О, благословен, благословен господь!!
С наступлением осени я забыла, что мы живем в Петербурге, забыла и все прелести петербургские, все как будто сниклось во мне, сидим все дома, Александр много работает (разумеется, не по службе); я все с Сашей, няни у него нет, и я не спешу, пока я в силах, нанять ее, в тысячу раз легче и приятнее все сделать самой, нежели достигать беспрерывными просьбами до того, чтоб это сделалось за деньги. О, ужасно принимать такие услуги, если б можно было обойтиться без них! Как Саша мил — ты не можешь представить себе, говорит решительно всё, и очень чисто, начинает ходить, и что за резвый, за умный мальчишка; что меня в нем восхищает более всего — это то, что он портрет Александра и лицом, и нравом, и всем; ах, Таня, как мило он болтает, какое наслажденье видеть развитие его — все это ты не испытала, но все поймешь твоей прекрасной, раскрытой душой. Пока прощай.
— выйти не хочется, мы бываем только иногда в театре, пройдемся по Невскому проспекту, и только. 22-е было мое рожденье; необыкновенно приятно провела я этот день, Александр был так весел; Шушка, только я проснулась, явился ко мне и, целуя руку, сказал «поздравляю», сторонних было мало, это хорошо, дай бог, чтоб жизнь наша не опошлилась.
Здесь теперь Витберг со всем семейством; что за дивный человек, только мы редко видимся, ужасно далеко живет; еще мы знакомы с Носковым, милое, доброе, радушное семейство.
Ну, может быть, вы увидите скоро Александра, уж не дай бог как мне это горько и вздумать, что он уедет, особенно теперь, но может быть, ему и нашим хочется. Такая тоска без него, делаешься не способна ни на что, но я постараюсь быть умнее. Пиши мне, милая Таня, ей-богу, я люблю тебя, люблю твои письма, такая ты душка, право! Ну обнимемся же. Саша целует тебя, я бы желала, чтоб ты его видела, шалит, это правда, боюсь оковывать очень словами, не вышло бы изуродованное что, и иногда досадно, а при всех шалостях мил чрезвычайно. Что ты поделываешь, напиши, голубчик, поскорее и побольше. Жму руку твоему Николаю, экой какой он ленивый, и строчку уж не напишет, так бог же с ним и с тобою. Прощай.
Твоя Наташа.
И не 31 октября и не 1 ноября,
Давно не писали мы к вам, т. е. к вам, Татьяна Алексеевна и Николай. Это чисто влияние Петербурга, т. е. его вечного недосуга, беспрерывных хлопот, бесконечных суетствий. Ну что бы сказал царь Соломон, которому и Иерусалим казался суетою суетствий, несмотря на то, что тогдашние иудеи далеко не были так хлопотливы, как нынешние жиды на бердичевской ярмарке. А здесь хуже бердичевской ярмарки — такое уж поведение. На улице ходить просто опасно: во-первых, идет народ толпами, во-вторых, дождь ручьями; и народ и дождь торопится, точно будто беда, ежели не нальет в день вершок в Неву. А уж ежели б вы теперь были здесь, порадовались бы — мгла, туман, Савич солнца не находит, что и говорить об этой дряни — созвездие Геркулеса, Медведица, Падчерица и пр. и пр. Просто лучше спать лечь, особенно взявши в расчет, что теперь первый час, т. е. не тот первый час, в который пьют водку и едят сардинку, а другой — темный.
Аминь.
Рукой Н. А. Герцен:
Милая моя душечка, мой Таньхен, только что окончила к тебе писать — получила твое письмо, и так мне стало совестно, что ты предупредила меня. Мне навеяло и грусть оно на душу, зачем же ты не вполне наслаждаешься жизнью, друг мой, зачем бедный Николай столько принужден трудиться... Зачем???.. А зачем нас греет солнце и ветер дует на нас? Да будет всякое даяние благо. А что сказали бы те, кому все вещественное дано в изобилии, а мир души беден и пуст, — если б они понимали весь ужас своего положения? — Тяжело тебе ждать Николая, но и сколько блаженства в этом ожидании, в том, что оно тяжело!
так поговорить, не о впечатленьях. Ну, что ж ты замолчала о тряпках, или уж тебе не нужно более ничего. Послушай, милая Таня: скажи мне, что бы прислать тебе отсюда, я не придумаю, что тебе может сделать удовольствие, а до смерти бы хотелось что-нибудь петербургское послать тебе, ты меня утешишь безмерно, если скажешь, ну хоть безделицу какую, по картинной, или по музыкальной, или по тряпичной части, голубчик мой, утешь, скажи.
Жаль Медведеву, всей душою жаль!!
Прощай, целую тебя, моя душечка. Господь да сохранит и помилует вас.
Твоя Н. Герцен.
«Аминь», тем и кончил, оно и назидательно — стало, ничего не приписывать, да сделать трудно, потому что уж приписал. Ну, пожалуй, вымарайте и оставайтесь на предшествующем Амине.
Примечания
Печатается по фотокопии с автографа, хранящегося в Колумбийском университете. Впервые опубликовано: НПГ, 62—64, как два письма. Анализ содержания письма убеждает в том, что это одно письмо: последняя приписка Герцена перекликается с частью его же письма, датированной 31 октября — 1 ноября.
ЛБ«Александр Иванович! Вы, кажется, считаетесь письменными визитами с моим мужем? — Вы, видно, дурно знаете жизнь, которая поддерживается собственными трудами? Вы не понимаете вполне ужасного положения быть учителем, т. е. учить с утра до вечера и всякий день?!! Нестерпимо жалко смотреть на эту горькую обязанность, а чем поможешь?!. Я теперь пишу к вам, а он трудится и, конечно, после трехчасового труда не придет в голову какая-нибудь светлая мысль, которую бы стоило передать другу!..» Н. И. Астраков приписал к этому письму: «Здравствуй, Александр! Я не писал, да что ж писать: я, слава богу, здоров, чего и тебе желаю, — эту фразу и Голохвастов, и покойный Петр Федорович, и ты, и все знают едва не с рождения. Здесь много голодных людей и мало муки; первое есть следствие последнего...»