Герцен А. И. - Огареву Н. П., 18 апреля 1843 г.

147. Н. П. ОГАРЕВУ (неотправленное)

18 апреля 1843 г. Москва.

18/30 апреля.

Но и не он один. Знаешь ли, что Б<отки>н влюблен и очарован? Дай бог, но риск, но грозный, потрясающий душу пример твой перед глазами должен бы остановить несколько. Сверх ожидания, иногда высокая гармония венчает своим браком (как меня, как Грановского, который чудно счастлив дома) — но это удел очень немногих. Для этого, сверх того и сего, нужно духовное развитие, одинакое и на одной степени, особая гомогенность всех сторон бытия. A propos. Я торжественно протестую против твоих самообвинений и против титула «благородное существо». — Как ты назовешь существо, которое по сухости души в состоянии с утонченным эгоизмом давить и теснить семилетнего ребенка? — Моего отпущения тому существу нет. Я многое узнал. От разных, противуположных лиц. Для меня, который, унизившись сам в собственных глазах, готов протянуть руку всякому колоднику, — для меня все еще есть люди, которых я считаю недостойными меня, которых презирать я считаю себя вправе. — «Ты ошибаешься», — скажешь ты. — «Ты ошибаешься», — скажу я и — (см. выше) — и разойдемся. — А сойдемся на высокой симпатии, на всеобщих интересах, в науке, искусстве, даже в юморе и бокале. Il faut subir^[117] мне апологию ее в твоих устах, тебе мою брань. Кому больнее, не знаю. Впрочем, так как ты дипломатически только связуешься, то тебе все равно должно быть. — Ты спрашиваешь об Ал<ексее> Ал<ексеевиче> — это человек, говорящий 2 x 2 = 4. (Это гегелевское замечание, что знающий реальное, здоровая натура говорит, увидя 2 x 2 = 4, не будучи скандализован, что не три, и не страдая о том, что не 5). Я давно перестал идеологию ставить выше фактологии. — Иван Павл<ович> много развился, добрая, прекрасная натура. Еду сейчас обедать к Вас<илию> Петр<овичу>, где увижу многих из общих знакомых и друзей.

После обеда. 9 часов вечера.

Рукой Т. Н. Грановского:

После обеда у В<асилия> П<етровича> мы говорили о многом, и я очень пьяный, говорил много. Герцен дал мне прочесть письмо к тебе, а я и не прочел и потому пишу к тебе. Герц<ен> очень хорошо пишет, хотя Кетчер очень глупо говорит. Огарев — я черт знает как люблю тебя и дал бы год жизни за час с тобой. За что же ты ругаешься, гнусный человек! Ведь я писал к тебе. Хотел было загнуть русское слово, да говорит, не прилично. Прощай, ей-богу пьян.

Tuus professor in spe[118].

Да, как ни много в тебе темных пятен, а я не знаю, всегда и везде как-то для нас тебя недостает. Последнее твое письмо как ни мило написано, а все-таки оно произвело на меня какое-то грустное впечатление. Приезжай, право, с нами лучше!

Рукой Д. Л. Крюкова:

Здравствуйте, Огарев. Хотели мы было что-то вам сказать, да Н. С. не Т. Ногами пишем M и желаем знать, как вы Ж. Кетчер своим криком H П разрушил, О как А. Б. скучен.

Это писал Крюков. Он сегодня в ударе, я сказал: «Я утром занимаюсь», а Крюков говорит: «Г<ерце>н похож на зарю, утром занимается». — Сюблим!

Ну вот, сейчас мы говорили с Грановским, что надо нам всем говорить друг другу «ты». Г. решил, что надо начать с Кетчера, и привел его, и посадил его возле нас, и дверь затворил^[119], вот мы и пришли с Лизой в большое затрудненье, а К<етчер> говорит: «Ну что ж ты церемонишься?» Право, он чудный, мы с Лизой написали ему чернилами на обеих руках — ты— шум, крик, все с бокалами, Лиза играет на фортепьяно, Александр поет, Боткин дарит мне какую-то книжечку и надписывает свое имя, Грановский все доказывает мне, что Grübelei никуда не годится и что и Александр понял достоинство Шеллинга, ну и т. д., а Сашка — ангел, дома, чай, спит и один, жаль его. — Хорошо тебе в Италии, не хуже бы было и здесь

Natalie.

Рукой Е. Б. Грановской:

(Продолжение). Мы, чтобы утвердить наше ты

Рукой Н. X. Кетчера:

Герц<ен>, взглянув на пустую бутылку, рек, что это верх пьянства, а Корш заметил, что это низ пьянства. А обойдя пьянство, ей-богу, хорошо, приезжай.

Рукой Е. Ф. Корша:

И потому Корш приписывает ниже всех.

Спасибо тебе за память обо мне. Нечего тебе говорить о том, как часто мы тебя вспоминаем, а след., и пьем за твое здоровье. Кажется, ты не скучно живешь в Риме. К чему, вследствие нескольких неудачных стихотворений, пришло тебе в голову сомневаться в своем поэтическом даровании? Мне жаль, что ты не прислал своих теперешних стихов. Ты их предполагаешь дурными потому, что они субъективны. А я думаю, что потому-то самому они и хороши. А в объективном ты, кажется, не силен. А впрочем, может быть, и вру. Да твоя субъективность-то очень хороша. Хотелось бы поговорить на эту тему, да не дают писать. Жму тебе руку от всего сердца.

В. Боткин.

Примечания

Печатается по автографу (ЛБРМ, 1890, № 3, стр. 1—3. Письмо коллективное, было написано на обеде у В. П. Боткина, не отправлено и заменено письмом от 23 апреля, в котором Кетчер сообщал: «Вчера писали тебе много чрезвычайно острого и забавного и до того пленились писанием своим, что не решились расстаться с ним...» (письмо 149). Приписка В. П. Боткина полностью перенесена в письмо от 23 апреля.

Год определяется содержанием письма (в апреле Огарев был в Риме в 1843 г.). Начало письма, по-видимому, утрачено.

В письме от 22 апреля к Н. П. Огареву Герцен сообщает о письме от него и Грановского: «Мы как-то написали было к тебе дней пять тому назад письмо, покуда писали, казалось остро, перечитывая, увидели, что тупо, и изодрали». М. К. Лемке и первый публикатор письма М. О. Гершензон считают, что было «изодрано» письмо от 18 апреля. Однако вряд ли с этим предположением можно согласиться, так как, во-первых, это письмо написано несколькими лицами, а во-вторых, оно сохранилось.

...Б<отки>н влюблен и очарован? — История любви В. П. Боткина и Арманс Рульер рассказана Герценом в «Былом и думах» (часть IV, глава «Эпизод из 1844 года» — IX, 255—262).

Я торжественно протестую ∞ против титула «благородное существо». — См. комментарий к письму 148.

Ты спрашиваешь об Ал<ексее> Ал<ексеевиче>... — В письме из Рима от 28/16 марта (РМ 12, стр. 7—12) Огарев спрашивал Герцена об А. А. Тучкове: «Где же Ал<ексей> Ал<ексеевич>? Как он тебе понравился?»

...Grübelei... — Буквально: размышление, задумчивость (нем.); в кругу московских друзей Герцена употреблялось в смысле: самоанализ, рефлексия.