165. Н. X. КЕТЧЕРУ
9—10 ноября 1843 г. Москва.
9 ноября 1843. Москва.
То, что я предсказывал, то и случилось. Ты начал развиваться в Петербурге. Черт возьми, письмо в два с половиной листочка, когда это было, кто этому поверит? И, сверх того, ты как-то изящно вырезываешься из твоего письма. Спасибо за него. Оно меня взволновало, в нем есть строки, которых я не мог читать вслух — потому что я заплакал бы. Верим и понимаем и с любовью посылаем тебе привет и благословенье. — Тяжело, да, тяжело тебе, но я истинно и не шутя повторяю: П<етербур>г последняя фаза твоего воспитания. — Хорошо, что ты встретился так скоро и так близко с фланером Языковым, которого обнимаю и жму руку. Он тебе лучший cicerone, жаль, что он теперь женат, а то мог бы и не то показать. Скажи ему, чтоб он тебя познакомил с Зиновьевым, я очень жалел, что не дал тебе письма к нему, с ним ты проведешь прекрасные минуты. — Я бы вложил записочку, да не знаю, хочешь ли?
<офею> Ник<олаевичу>, посидели там немного и отправились домой, только что я взошел, зазвенел колокольчик и взошел Галахов. Это так глупо, так досадно, что и слов нет, он два дня искал всех нас и никого не нашел, у Гра<новского> был, да не застал, твоей и моей квартиры не знал и наконец приехал в наш большой дом. — Разумеется, он очень жалел, досадовал, требует прирезаться к чубуку. Чудный, прекрасный человек, как-то на нем иногда хорошо остановить глаза и душу — так все благородно и чисто в нем. Знаешь ли ты, что в сердцах ваших есть большое сходство, в вас обоих высокое понятие долга, чести, прямизны — но формы совершенно разны (а это отразилось и на нюансах содержания). Галахов — грациозно schwermütig[130], а ты буянно schwermütig, ты не думай, чтоб ты мог надуть, — бесконечная нежность твоя просвечивает сквозь принятую маску резонерства, резких слов etc. Наконец еще у тебя преобладает нежность, замененная в Г<алахове> деликатностью, — которой в тебе и есть и нет. Как вздумается. — Я в 1823 году писал для учителя статью: сравнение Марфы Посадницы с Зиновией Палмирской (о которой я ни тогда, ни теперь ничего не знал), и через 20 лет бог привел опять писать «Caractères et parallèles des contemporains célèbres».
Рукой К. С. Аксакова:
Сейчас слышал письмо твое, мой любезный Кетчер, и очень, очень был рад, хотя грустно, что это письмо уж, и из Петербурга. Обнимаю тебя крепко. Более писать некогда. Спасибо, что ты обо мне помнишь, — а все неправда, что я потомок татар.
К. А.
Вот я сейчас Аксакову делал замечание, зачем он тебе советовал ехать в П<етербур>г, к которому несколько пристрастен. А теперь жалеет. Он не токмо татарин — но и турка.
Рукой H. А. Герцен:
— слава богу! Уж мы ждали, ждали, ждали... Да, нечего делать, пришлось прибегнуть к последнему средству — писать — грустно! Великая и единственная отрада в разлуке — письма, — но что они? Запах цветка в склянке духов... voir c'est avoir[131]. Вот хотелось бы послушать раскаты как будто еще не устроившегося голоса допотопного человека, гул страшного спора, иногда (не в осуждение буди вам сказано) похожего на бред горячечного, хотелось бы увидеть сквозь густой табачный дым прическу, напоминающую сосновую рощу в Покровском, брови, говорящие — где гнев, там и милость! Хотелось бы пожать лениво и избалованно протянутую руку... но нет, все это далеко, все тихо и спокойно кругом, все на месте и в порядке... и в замену всего — письмо! Самая радость, которую оно приносит, проникнута грустью, на первую минуту ужасно обрадуешься, но вот прочли и положили прочь — и все кончено, и больше нет ничего, и вслед за радостью страшное недовольство, пустота. Но, пожалуй, ты и оттуда за это забранишься, прекратить уж лучше ропот. Рассказать, что и как было: когда, проводивши тебя, мы остались с Лизой вдвоем, — молча поплакали, потом принялись утешать друг друга тем, что поедем к тебе летом сами, размечтались и развеселились, как дети, — а тут воротились наши, и первое слово их «проводили» — опять обдало морозом и пустотой, и все сжались в кучку, как дети осиротевшие, и толковали и говорили все о тебе, и грустно потом расстались. — Часто видимся, но беседы наши не имеют прежней полноты и живости, право, ужасный человек: тут он — так стулья, столы и диваны не на месте; нет его — так сердце и душа не на месте. Присутствие и отсутствие его равный производит беспорядок!
Рукой И. П. Галахова:
— и это тем более, что ты был еще здесь, когда я приехал из деревни. Нечего делать. В генваре, может быть, приеду к вам, спрошу тебя, как тебе нравится в П<етер>б<ур>ге? От искреннего сердца желаю, чтоб было хорошо, — но вряд ли скоро привыкнешь ты к отсутствию близких людей. Тебя здесь, разумеется, всем чрезвычайно недостает. Я рад, что по крайней мере Г<ерцену> и Гр<ановскому> из Москвы нельзя выехать. — Поднесенная тебе трубка еще здесь, и потому ты мне, верно, позволишь включить мое имя на ободочке в число сердечно тебя любящих и уважающих друзей и приятелей? Прощай покуда. — Желаю тебе всего лучшего и почаще известий о тебе. Ог<арев> писал сюда длиннейшее письмо, о котором, вероятно, тебя уведомляют. Жму тебе крепко руку.
Галахов.
Рукой Н. А. Герцен:
<ан> П<авлович>, ну, что ж сказать еще? Ты так глубоко взошел в нашу жизнь, до самого сердца, что можешь себе представить, верно, что было, что есть и даже что будет. Саша утешается в разлуке с тобой ожиданием золотых и серебряных сапогов, часто ездит к тебе, сидя на подушке и погоняя стул, и нас часто возит к тебе, завтра, верно, пожелает своеручно засвидетельствовать о своем существовании, теперь спит, я дома одна, Александр повез твое письмо Гр<ановским>, воображаю, как Лиза рада будет — мы было начали с нею вязать тебе одеяло, но неудачно, она связала длинную полосу и потеряла ее, ехавши к нам, мне Александр переломил спицу, и потому план переменился, будем делать что-нибудь другое. Пора спать. Дай твою руку, жму ее крепко, крепко. Ах, думаю, тяжело тебе и грустно... не забывай, сколько людей и как любящих тебя горюют о тебе также, и это утешит тебя.
Вслед за сим писанием ты получишь другое, писанное вчера у Грановского. Прибавить многого теперь не могу, потому что хочу непременно сегодня послать письмо. Огарев написал тетрадь из Ганау и Швалбаха, я хотя и бодрый начетчик, однако сразу не мог одолеть. — Есть стихи для Краевского. — Между прочим он себя характеризует превосходно:
Но винды, венды, анты тож
Славяне все, ваш род начальный.
Я просто скиф, потомок дальний
— скуластых рож
Я образ сохранил печальный,
Передай Краевск<ому>, чтоб он с 1 генваря посылал экземпляр «Отеч<ественных> зап<исок>» в Пизу на адрес г-жи Кененепременно<ександрович> как-то неаккуратен в исполнении просьб. — Засим прощай, что IV статья? Кланяйся Виссариону. Пиши непременно опять. — Хочешь ли письма к Зиновьеву?
Рукой Саши Герцена:
Шушка.
Свидетельствую аутографичность. Ехнадв<орный> совет<ник>
Печатается по автографу (ЛБ). Впервые опубликовано: Л III, 275—277; приписки К. С. Аксакова, Н. А. Герцен, И. П. Галахова и Саши Герцена ‒ ГНМ—94.
...письмо в два с половиной листочка ∞ Оно меня взволновало... — Это первое письмо Кетчера, написанное из Петербурга (не сохранилось). Получив его, Герцен писал: «Кетчерово письмо, проникнутое любовью и нежностью. Как в нем странно спаялись его демократическая угловатость, грубость внешняя с детскою нежностью и свежестью души» (см. дневниковую запись от 10 ноября 1843 г. — II, 314).
Тяжело, да, тяжело тебе П<етербург> последняя фаза твоего воспитания— Ту же мысль Герцен высказал в дневниковой записи от 24 октября 1843 г. (II, 309).
.... — О П. В. Зиновьеве см. комментарий к письму 109.
...требует прирезаться к чубуку— См. об этом в приписке И. П. Галахова, стр. 156.
Чудный прекрасный человек ∞ так все благородно и чисто в нем— Характеристику И. П. Галахова см. в «Былом и думах» (IX, 115—120).
Я в 1823 году писал для учителя статью ∞ «Caractères et parallèles des contemporains célèbres»— В «Записках одного молодого человека» Герцен вспоминал, что в 14 лет он писал для своего домашнего учителя И. Е. Протопопова исторические статьи (утрачены) и среди них: «... сравнение Марфы Посадницы <...> с Зеновией Пальмирской» (I, 274); ставя очень невысоко свои ранние упражнения, он уподоблял их образцам из популярного в то время «французского учебника словесности и морали» («Leçons françaises de littérature et de morale») Франсуа Ноэля, один из разделов которого составляли сравнительные характеристики исторических деятелей («Caractères ou portraits, et parallèles»).
Он не токмо татарин — но и турка. — Шутливый намек на происхождение К. С. Аксакова: его мать была дочерью пленной турчанки, фамилия же Аксаковых многими воспринималась как татарская (см. И. С. Аксаков в его письмах», т. I, ч. I, М., 1888,. стр. 160).
— Это письмо не сохранилось.
Огарев написал тетрадь из Ганау и Швалбаха... — Речь идет о письме Н. П. Огарева и H. М. Сатина (см. дневниковую запись от 3 ноября 1843 г. — II, 313); оно было начато 29 (17) сентября и писалось в Ганау с перерывами до 28 (16) октября (РМ, 1890, № 8, стр. 1—18; № 9, стр. 1—5). Кроме того, Огарев включил в письмо свое стихотворное послание московским друзьям, написанное еще ранее — в Швальбахе; его Герцен имеет в виду, сообщая, что «есть стихи для Краевского». Со следующим письмом Кетчеру (18—19 ноября 1843 г.) Герцен послал стихотворение Огарева для передачи А. А. Краевскому, обозначив отрывки, которые, по его мнению, следует печатать (эта копия Герцена не сохранилась). Однако ни полностью, ни в отрывках это стихотворение в «Отечественных записках» не появилось.
— славяне все... — Герцен цитирует стихотворение Огарева «Хоть велел поэта лозою...» (см. о нем выше). Рассказ об этих славянских племенах содержится в книге чешского славяноведа П. Шафарика «Славянские древности» (М., 1837, т. I, кн. I, стр. 115—318), которую Огарев читал осенью 1843 г. (РМ, 1890, № 8, стр. 3, 10).
...что IV — Герцен поручил Кетчеру проследить за корректурой 4-й статьи из цикла «Дилетантизм в пауке» (см. письмо 169).
— Было ли написано это рекомендательное письмо, неизвестно.
[131] видеть — это иметь (франц.). — Ред.