228. Н. Х. КЕТЧЕРУ
2—5 марта 1845 г. Москва.
Рукой Н. А. Герцен:
О беда! Что же дальше с тобой будет? Да этак я на тебя и кофе не угожу сварить наконец... у — какой несносный ворчун стал! Да приезжай, ради бога, скорее к нам, пока решительно не сделался Дергером. А ведь серьезно это влияние Петерб<урга>. Сердишься, бранишься бог знает за что, сам же и причины выдумываешь. Упрек за деньги я принимаю решительно на свой счет, потому что я сделала себе два шелковые платья и, верно, дошли слухи до тебя, что хотела сделать еще бархатную мантилью, — ну, да уж укротись, не сделаю, и платье одно продам, пожалуй, коли нужно; да еще хотела Наташе купить на рубашки тонкого полотна, не куплю, есть холстина толстая, сошью из нее, ты только не бранись, смертельно не люблю брани, ничьей, у меня пропадает сон и аппетит от нее. — Шутки в сторону, на меня наводят грусть твои бранные письма, в них видно ярко, что тебе что-то не по себе, что-то нехорошо, серьезно надо подумать о возвращении из болота.
Вырвал на сем месте у Наташи бумагу, чтоб сказать тебе, что наступает 3 марта сию минуту, помнить 3 марта 1838 года? — Мой первый приезд и первое свидание с Н<аташей>. — Господи, сколько блаженства выпито с тех пор, даже страшно становится. А тогда, тогда... Там, на Поварской, я ждал тебя у фонарного столба...
Madame, продолжайте.
Рукой Н. А. Герцен:
Да, Друг, и ты спрашиваешь о хандре... ты не узнаешь меня, как приедешь, я сделалась здорова, деятельна... да и, право, всякая темная мысль о себе была бы смертельный грех. По временам Александр бывает очень грустен, выдумывает на себя бог знает что, сам же поднимает меня до небес да и воображает, что он стоит в преисподней, от этого мне тяжело бывает, тяжело от его безмерной любви, я не заслуживаю столько, оттого и не могу выносить столько. Бывает и долгое время полной и совершенной гармонии, когда не тревожат мелочи и когда не видишь громадности своего счастия. — Да с тех пор, как у нас есть дети краше Саши, и любовь к нему перестала быть судорожною и тревожною, смотрю на них спокойно, люблю их спокойно. Приезжай же к 9 мая, ведь будет 7 лет... Боже мой! Дай твою руку, Друг.
После огромного тиканья Шевыреву и Бодянскому — славяноф<илы> пустились против Гр<ановского> и отчасти меня в крестовый поход — да как грязно и подло. Они, кажется, не очень разборчивы на средства, иезуитизм consommé, всему поучает Хомяков — я готов бороться и даже быть побежденному, но назад не пойду. Гр<ановский> поступает с удивительным благородством.
‒ Граф Строгонов (который во всей истории диссер<тации> поступал самым благороднейшим образом) прислал 1000 руб. на похороны. Мих<аил> Сем<енович> распоряжается и все мы.
Я виделся с ним за день до смерти, он был в памяти.
Прощай.
Примечания
Печатается по автографу (ЛБЛ 111, 464; приписки Н. А. Герцен публикуются впервые.
Датировка определяется словами Герцена: «Наступает 3 марта сию минуту» и «Боюсь 45 года». Следовательно, письмо было начато вечером 2 марта 1845 г. (см. комментарий к предыдущему письму) и окончено, по-видимому, 5-го, ибо Герцен сообщает не только о смерти Крюкова (4 марта), но и о хлопотах относительно похорон (ср. дневниковые записи от 4 и 7 марта—II, 410), на которые попечитель учебного округа граф Строганов уже прислал деньги.
...помнишь 3 марта 1838 года? Мой первый приезд и первое свидание с Н<аташей>. — См. об этом в мартовских письмах 1838 г. (т. XXI) и в «Былом и думах» (VIII, 361—365).
— славяноф<илы> пустились против Грановского... — О защите магистерской диссертации Т. Н. Грановского см. письмо 226 и комментарий к нему, а также дневниковые записи от 23 и 28 февраля 1845 г. — II, 406—407.
<тации> поступал самым благороднейшим образом... — Об этом см. дневниковую запись Герцена от 23 февраля 1845 г. (II, 406).