50. Н. А. ЗАХАРЬИНОЙ
5—12 декабря 1835 г. Вятка.
... C'est bien plus que la terre elle ciel, — c'est l'amour!
V. Hugo.
Друг мой Наташа! Твоя записка от 18 ноября упрекает меня в недостатке самоотвержения, в том, что я противуречил себе... Помнишь ли ты, сколько раз я твердил тебе, что ты слишком поэтически поняла мой характер; сальный луч свечи блестит, отраженный в бриллианте. Твоя душа еще так свежа и так небесна, что она отразила в себе одно светлое души моей, и этот свет есть свет земного огня — много яркости, но дым, но копоть, но мрак с ним неразрывен. — Вспомним сначала жизнь мою. Чрезвычайно пламенный характер и деятельность были у все чувства этим смехом — но чувства взяли свое и выразились любовью к идее, к высокой мысли, к славе. Но еще душа моя не совсем была искушена. Разврат, не совсем порочный, — порочным я бывал редко, — но разврат, какой бы ни был, истощает душу, оставляет крупинки яда, которые все будут действовать.
Une mer у passerait sans laver la tache,
Car l'abоme est immense et la tache <est> au fond.
Я сказал: «не совсем порочен»; это только потому, что я не был холоден в пороках. Хладнокровие, изысканность — вот признак порока. Это были увлечения, бешенства — тем хуже, горе душе, увлекающейся низким. Яд был принят — но судьба — тюрьма. Прелестное время для души. Там я был высок и благороден, там я был поэт, великий человек. Как презирал я угнетение, как твердо переносил всё и как твердо выдержал искушения инквизиторов. Это лучшая эпоха моей жизни. Она была горька для моих родителей, для моих друзей — но я был счастлив. За тюрьмою следовала ссылка — слушай исповедь до конца, я с тобою говорю всё, открываю всё... В Перми я не успел оглядеться; но здесь, пришедши в обыкновенную жизнь, окруженный мелочами, смешными и подлыми, притеснениями маленькими, душа моя упала с высоты и вместе с потребностию far niente, неги, — чувственные наслаждения, и опять разврат следственно. Так провел я несколько месяцев — это ужасно! Иногда, получая твою записку, кровь вспыхивала, я стыдился себя, грыз губы, смотрел в щель на тот мир света, откуда упал, и — божусь тебе — не имел сил подняться. Один твой голос будил меня; он один выходил из того мира, где цвела моя душа, и я любил тебя все более и более, и минуты прощания нашего ежедневно бродили, как сновидение, в моей голове. Я не занимался и теперь ничего не делаю, ибо занятия по службе отнимают бездну времени, я привыкал к вздорной жизни гостиных (и провинциальных); скажу прямо, мне нравилось играть первую ролю в обществах, забывая, что это общество в Вятке! Наконец, душа устала, утомилась; она до того падала, что захотела воспрянуть оттого, что увидела всю пустоту, ужасную пустоту, наполненную смрадом, больным дыханьем поддельных страстей. Тогда скрозь всего этого тумана блеснула молния, и при се свете исчез туман, день еще не настал, но туман очистился.
И это огненное слово было — любовь. Сначала я хотел оттолкнуть эту мысль или это пророческое чувство, я боялся его, и тогда-то я писал тебе, что не должен любить, что боюсь этого чувства. Но голос в груди был слишком силен. Опостылели мне эти объятия, которые сегодня обнимают одного, а завтра другого; гадок стал поцелуй губ, которые еще не простыли от вчерашних поцелуев... Мне понадобилась душа, а не тело. Мысль любви высочайшая, отстраняющая все нечистое, мысль святая, любовь — это всё, ибо самая идея есть любовь, самое христианство — любовь. Чувство построяющее. — Ты говоришь: «Докончи начатое тобою». Нет, я не совсем погиб, я не отчаиваюсь в будущем.
Прощай, отдохну.
Маменька пишет, что ты посылаешь твой портрет; жду его с нетерпением; я люблю тебя, люблю твои черты, пусть еще чаще напоминает он мне мою Natalie. Прощай. Сегодня у меня болит голова, пустота везде — и в уме, и в сердце, и не хочется думать, и не хочется курить сигару.
Прощай, кланяйся Emilie.
Твой брат Александр.
12 декаб<ря>.
Наташе.
Примечания
Печатается по автографу РМ, 1893, № 3, стр. 217 — 219. На автографе пометы Герцена: «40» и Н. А. Захарьиной: «Получено 21-е, суббота». Цитата из Гюго и текст «что ты слишком поэтически поняла мой характер» подчеркнуты; строки: «Один твой голос ~ общество в Вятке» отчеркнуты на полях.
Ответ на письмо Н. А. Захарьиной от 18 — 20 ноября 1835 г. (Изд. Павл., стр. 44).
— c'est l’amour! — «Это гораздо больше, чем земля и небеса, — это любовь» — из стихотворения В. Гюго «На морском берегу» («Au bord de la mer»). Стихотворение входит в состав книги Гюго «Les Chants du Crépuscule» («Песни сумерек»). См. далее комментарий к письму 86.
Твоя записка от 18 ноября упрекает меня в недостатке самоотвержения... — Цитируя не дошедшее до нас письмо Герцена, Наталья Александровна писала 18 ноября: «Вот что, мой друг, прежде ты писал мне: „Нет, любить я не должен, это исковеркает меня всего, это овраг, в котором я погублю свою будущность, а моя будущность не мне принадлежит...” Потом еще пишешь: „Я очень боюсь этого чувства, оно либо потухнет, либо сожжет меня”. Прочитав это, я еще более склонилась перед тобою, ты еще выше стал, — что за душа! До какой степени самоотвержение! С твоим огненным характером, с твоею пламенною душой отдать себя во все человечеству, победить страсти, заглушить голос любви, голос сердца!.. Но в последнем письме твоем (от 12 — 15 октября 1835 г.): „Любить, можно ли шить с моею душой, с моим бешенством без любви, — любить, стало быть!” Александр! Когда ты забыл, что ты уже не свой, — я напомню тебе, что ты не должен поколебать твердейшего столпа, Христа человечества. Сначала я читала твое письмо спокойно, а теперь мне страшно за тебя, — нет, погоди любить, мой Александр, докончи, докончи начатое тобою» (Изд. Павл., стр. 44).
— Герцен, вероятно, имеет в виду свое двусмысленное положение как «незаконнорожденного». Мысль об этом, отмечал впоследствии Герцен в «Былом и думах», «заволакивала иной раз темным и тяжелым облаком светлую, детскую фантазию» (VIII, 33).
Une mer у passerait ~ au fond... — См. комментарий к письму 47. — Письма Луизы Ивановны Гааг к Герцену за этот период остаются неизвестными.
Ответ Н. А. Захарьиной от 22 — 25 декабря 1835 г. — стр. 52 — 53.