69. Н. А. ЗАХАРЬИНОЙ
20—22 июля 1836 г. Вятка.
20 июля 1836.
Итак, два года черных, мрачных канули в вечность с тех пор, как ты со мною была на скачке; последняя прогулка моя в Москве, она была грустна и мрачна, как разлука, долженствовавшая и нанесть нам слезы, и дать нам более друг друга узнать. Божество мое! Ангел! Каждое слово, каждую минуту вспоминал я. Когда ж, когда ж прижму я тебя к моему сердцу? Когда отдохну от этой бури? Да, — с гордостью скажу я, — я чувствую, что моя душа сильна, что она обширна чувствами и поэзиею... и всю эту душу с ее бурными страстями дарю я тебе, существо небесное, и этот дар велик. Вчера был я ночью на стеклянном заводе; синий и алый пламень с каким-то неистовством вырывался из горна и из всех отверстий, свистя, сожигая, превращая в жидкость камень. Но наверху на небе светила луна; ясно было ее чело, и кротко смотрела она с неба. Я взял Полину за руку, показал ей горн и сказал: «Это я!» Потом показал прелестную луну и сказал: «Это она, моя Наташа». Тут огонь земли, там свет неба. Как хороши они вместе.
22 июля.
все остальные страсти и потребности мои. Ежели б не свидание с тобою, что влекло бы меня так сильно, так беспрерывно в Москву? Родительский дом! Но разве я не знал, что рано или поздно должен буду покинуть его? Служба, путешествие — все должно было меня на время разлучить с ним. Правда, мне больно, что мною нанесено столько скорби родителям, хотя я и не виноват в том, что бог мне дал душу выше толпы, таланты выше обыкновенных людей, — а в этом вся моя вина. — Друзья? И они меня влекут к себе сильно; но где они, разве в Москве? Огарева там нет. — Занятия? — Здесь в тиши я могу работать. Нет, все это не могло бы так мощно влечь меня, даже мое самолюбие указывает мне скорее на Петербург, нежели на Москву. Но Москва у меня нераздельна с Наташей. Я люблю Москву за тебя, я в ней люблю тебя.
Любовь — высочайшее чувство, она столько выше дружбы, сколько религия выше умозрения, сколько восторг поэта выше мысли ученого. Религия и Любовь, они не берут часть души, им часть не нужна, они не ищут скромного уголка в сердце, им надобна вся душа, они не делят ее, они пересекаются, сливаются. И в их-то слитии жизнь полная, человеческая. Тут и высочайшая поэзия, и восторг артиста, и идеал изящного, и идеал святого.
О Наташа! Тобою узнал я это. Не думай, чтоб я прежде любил так; нет, это был юношеский порыв, это была потребность, которой я спешил удовлетворить. За ту любовь ты не сердись. Разве не то же сделало все человечество с богом? Потребность поклоняться Иегове заставила их сделать идол, но оно вскоре нашло бога истинного, и он простил им. Так и я; я тотчас увидел, что идол не достоин поклонения, и сам бог привел тебя в мою темницу и сказал: «Люби ее, она, одна она, будет любить тебя, как твоей пламенной душе надобно; она поймет тебя и отразит в себе». — Наташа. Повторяю тебе, душа моя полна чувств сильных, она разовьет перед тобою целый мир счастия, и ты ей возвратишь родное небо. — Провидение, благодарю тебя.
Что Emilie? Кланяйся ей.
Целую тебя, ангел мой; скоро, через месяц этот поцелуй будет не на письме, но на твоих устах!!!
Твой до гроба
Александр.
На обороте:
Примечания
Печатается по автографу (ЛБ). Впервые опубликовано (с купюрами): РМ, 8, стр. 4 — 6. Полностью: Изд. Павл., стр. 115 — 116. На автографе пометы Герцена: «81» и Н. А. Захарьиной: «Загорье августа 5-е. Середа».
... с тех пор, как ты со мною была на скачке... — 31 июля Н. А. Захарьина вспоминала в письме к Герцену о 20 июля 1834 г.: «Помнишь, ты сидел со мною в карете у нас? Как прежде проходил мимо, как все вместе бродили по могилам, потом как незаметно мы отделились от толпы. Ах, помню, помню, тогда исчезло для меня все, тогда я видела и слышала только брата моего Александра и его любимую колокольню. Расставшись, долго глядела на тебя, долго прислушивалась к стуку колес, которые увозили от меня так далеко, так надолго все, чем я жила, чем дышала» стр. 117). См. также выше комментарий к письму 24.
Ответ Н. А. Захарьиной от 7 — 12 августа 1836-г. — стр. 120 — 122.