74. Н. А. ЗАХАРЬИНОЙ
6—9 сентября 1836 г. Вятка.
1836. 6 сентября.
Сердце полно, полно и тяжело, моя Наташа, и потому я — за перо и писать к тебе, моя утренняя звездочка — как ты себя назвала. О, посмотри, как эта звезда хороша, как она купается в лучах восходящего солнца, и знаешь ли ее названье — Венера, Любовь! Всегда восхищался я ею, пусть же она останется твоею эмблемой, такая же прелестная, такая же изящная, святая, как ты. В самый день твоих именин получил я два письма от тебя, сколько рая, сколько счастья в них... О боже, боже... быть так любимым, и такою душой. Наташа, я все земное совершил, остается еще одно наслажденье — упиться славой, рукоплесканием людей, видеть восторг их при моем имени, — словом, совершить что-либо великое, и тогда я готов умереть, тогда я отдам жизнь, ибо что мне может дать жизнь тогда? Я одного попросил бы у смерти: взглянуть на тебя, сказать слово любви голосом, взглядом, поцелуем, один раз — без этого моя жизнь не полна еще.
я на коленях перед тобой, я молюсь тебе, ты для меня добродетель, изящное, все бытие, и я тебя так знаю, как только мог подняться я до твоей высоты. Ведь и ты не жила со мною, но я смело говорю: твое сердце не ошиблось, оно нашло именно того, который мог ему дать блаженство; я понимаю, чего хотела твоя душа, — я удовлетворю ей. Из этого не следует, чтоб я мог сделать счастливою всякую девушку с благородным сердцем; о, пет, именно тебя, тебя. Мой пламень сжег бы слабую душу, она не вынесла бы моей любви; она не могла бы удовлетворить безумным требованиям моей фантазии, ты превзошла их. Клянусь тебе нашей любовью, что никогда я не видал существа, в котором было бы столько поэзии, столько грации, столько любви, и высоты, и силы, как в тебе. Это все, что только могла придумать мечта Шиллера. — Я иногда, читая твои письма, останавливаюсь от силы и высоты твоей, тебя воспитала любовь, ты беспрерывно становишься выше; возьми одну мысль твою — идти в Киев, — она безумная, нелепая — но высота ее превышает высоту самых великих поступков в истории. Слезы навернулись, когда я читал это. Я не спорю: может, другие скажут, что ты что никогда не будешь хозяйка, т. е. жена-кухарка. Но тот, у кого в душе горит огонь высокого, тот поймет тебя, и ему не нужно других доказательств, кроме одного письма. А я — любимый тобою, любящий тебя — я будто не знаю моего ангела, моей Наташи??
30 августа были именины Александра Лаврентьевича; мне хотелось ему сделать подарок такой, который имел бы смысл, который навсегда был бы документом моего уважения к человеку великому. Долго думал я, и вдруг пришло в голову подарить твою работу, портфель. Сначала я испугался одной мысли расстаться с той работой, при которой за каждой ниткой была мысль обо мне, мне было жаль... Так вот и подарок, — сказал внутренний голос, — вот истинная жертва. Потому-то и надлежит ему ее подарить, что жаль. Я написал на первой странице: «А. Л. Витбергу в знак симпатии искренней и беспредельной) <дар>ит работу <Наташи> А. Герцен. 1836. Августа 30, в Вятке» — и подарил ему; сначала он не хотел брать, но я сказал ему, чего стоит мне подарок, — он взял со слезами. — «И отчего же, — думал я, — мне скупиться; разве рука, делавшая это, не моя? И как мог я более почтить его, как не работой »
Ты пишешь о Мед<ведевой>, говоришь, что думала, что пятно, о котором я писал, несравненно чернее. Что же чернее этого поступка? Я не знаю; может, убийство не чернее такой гнусности; нет, не извиняй меня; простить ты можешь, оправдать нельзя. Это был последний шаг мой в безнравственности; тогда, терзаемый непонятой любовью к тебе, терзаемый своей ничтожной и скверной жизнию, окруженный людьми холодными, я обращал всюду взор, потухавший от разврата, чтоб найти симпатию.... Будь тогда Витберг, будь Полина — и не было бы пятна на совести, и не было бы угрызения. Первое существо высшее была она — она поняла меня (я писал тебе это тогда же); в ней есть поэзия; она, жена мужа старого, которого никогда не любила и не могла любить, — она бросилась со всею доверенностью души чистой ко мне, и что ж я сделал, — следовало бы остановить, a вместо того... о, не старайся оправдывать меня. Воскрешенный твоей любовью, твоей небесностью, я хотел тотчас спасти ее — но с ужасом увидел, что поздно. Правда, с самой весны она не слыхала от меня ни одного слова, которое бы могло ее более завлечь; но и то правда, что она от этого страдает, от этого больна, она, без того столь несчастная; не зная о тебе, она воображает, что я влюблен в Полину. Я думал сказать ей о тебе прямо — но это все равно что дать рюмку яда... Вот твой идеальный Александр.
9 сентября.
Прощай, ангел мой; может, сегодня получу письма от тебя. Прощай, я теперь спокойнее смотрю на разлуку; Он знает, что и для чего. Жму твою руку, целую ее, целую тебя.
Твой Александр.
Юноша, живший до 17 лет в деревне, пылкий, но подавленный холодом родных, является в университет учиться медицине... Он робок, застенчив, у него нет друзей, он боится шумной вакханалии студентов, у него нет девы, которая разделила бы его страдания, его одиночества, и он живет одной наукой. Однажды ему надобно рассекать какой-то женский труп в анатомической зале; он пришел, уже вонзил нож в тело, у которого лицо было покрыто, когда вздумал он взглянуть на него. И что же? Это тело прелестной девушки — он влюбился в нее (извини это глупое выражение, я тороплюсь); эта любовь — первое его чувство; оно сильно, оно растет, оно должно сжечь его, уничтожить, свести с ума, сломать всю душу и все тело... И вот он крадет труп и сожигает его; этот пепел в урне — все, что у него есть на белом свете; он любит этот пепел — он не может жить без него; и тут блеснула мысль, что алхимики имели средства воскрешать и что же значит греческий миф феникса, возрождающегося из пепла; Парацельс и Аполлоний Тианский воскрешали, и сам Иисус. — Вот решена его жизнь, он ищет этот способ; проходят годы, и он, погруженный в мрак мистики и колдовства, ищет и ищет, и он будет искать всю жизнь, ежели бы жизнь его была долее Мафусаила. — Но тайна не открывается; однако Надежда тайны воскрешения.
«Теперь близко, близко к открытию»; засыпает; она слетает к нему, и он не существует белее.
9 сент<ября> 1836.
Желаю разобрать, так скверно написан этот лист.
На обороте:
Примечания
Печатается по автографу (ЛБ). Впервые опубликовано: РМ, 11, стр. 23 — 26. На автографе пометы Герцена: «89» и Н. А. Захарьиной: »Вятка» и «1836-го. Последнее в Загорье». Автограф поврежден; некоторые слова (в приводимой Герценом надписи на портфеле, подаренном Витбергу) читаются предположительно. Текст: «Ангел мой ~ этот лист» написан на отдельном листе.
Ответ на письма Н. А. Захарьиной от 29 июля — 3 августа и 7 — 12 августа 1836 г. (Изд. Павл., стр. 116 — 118 и 120 — 122).
... моя утренняя звездочка — как ты себя назвала. — В письме от 7 августа.
... она воображает, что я влюблен в Полину. — В «Былом и думах» Герцен писал о Медведевой: «... сама Р., с неуловимой ловкостью ящерицы, ускользала от серьезных объяснений, она чуяла опасность, искала отгадки и в то же время отдаляла правду. Точно она предвидела, что мои слона раскроют страшные истины, после которых все будет кончено, и она обрывала речь там, где она становилась опасною. Сначала она осмотрелась кругом, несколько дней она находила себе соперницу в молодой, милой, живой немке, которую я любил, как дитя, с которой мне было легко именно потому, что ни ей не приходило в голову кокетничать со мною, ни мне с ней. Через неделю она увидела, что Паулина вовсе не опасна» (VIII, 346).
... план повести... — Повесть, план которой сообщает здесь Герцен, неизвестна. Вероятно, она не была им завершена.
— 30 сентября 1836 г. — стр. 142 — 146.