77. Н. А. ЗАХАРЬИНОЙ
29 сентября 1836. Вятка.
Ангел!.. Ангел! Нет, я не могу выразить, как бы я назвал тебя; все то, что выражается в звуках музыки; все то, что видишь при захождении солнца, при взгляде на луну, вес это сплавь в одно, и все это едва выразит тебя. Наташа, нет, нет, это слишком, земля не достойна такого чувства, как твоя любовь...
Я никогда не плачу, но я плакал, читая твои последние письма, и это были слезы восторга; о, как счастлив я был с этими слезами. Посмотри на меня, вот твой Александр с слезами на глазах прижимает твою руку к своему сердцу, которое бьется так сильно, сильно любовью к тебе. Я был раздражен людьми (как писал тебе в прошлой записке), и вдруг два письма (одно от 26 августа, другое от 3 сентября), и все исчезло, и я плакал от восторга, и это лучшая моя молитва богу, моя благодарность Промыслу за то, что он дал мне потерянный рай. Что был бы я без тебя? Я горд, самолюбив, страсти мои дики, я погиб бы в борьбе с людьми или сделался бы эгоистом; дружба не могла бы изменить меня, а ты явилась и повели куда же? — в царство небесное. О Наташа! Не много букв в этом слове, но в нем всё, в этом восклицании; твое имя заменяет мне весь язык человеческий. Пойми его — ты поняла его, поняла, ты знаешь, что значит это слово «Александр». Милый друг мой, я сойду с ума от счастья; всякий день я сливаюсь, более и более с тобой. Что, ежели б мы могли составить одного человека? Нет, это скверно, я хочу пить свет из очей моей Наташи, этот свет снесен ею оттуда...
Знаешь ли ты, что опять есть надежды, и надежды большие Егор Ив<анович> может рассказать тебе. Может, гораздо менее году остается до свиданья... О портрете буду хлопотать; вероятно, Витберг не откажет, но совестно просить его; но будь уверена, что, ежели есть возможность, мой портрет, еще лучше того, который у папеньки, будет у тебя. Потому не хлопочи о дурном портрете. Но кто же напишет твой портрет — этого я и Литунову не доверил бы; высок должен быть душою человек, который дерзнет на бумаге п<овто>рить твои божественные черты; это м<ог б>ы сделать Рафаиль, понявший мечтою Мадонну.
Ты рада, что я более сижу дома. Однако ж не воображай, что в самом деле я не выхожу никуда; целое утро в канцелярии, обедаю почти через день у губернатора, а там иногда и вечер где-нибудь, но только по необходимости. Когда я прочел гнои письма, я не мог дома сидеть; все кипело, я опять был юноша, горел жизнию, поскорее оделся я и пошел гулять; на все смотрел я сильнее, повторяя в памяти все выражения твои, и, наконец, отправился к Полине поделиться счастьем; трудно удержать в груди восторг. И знаешь ли, что более всего привело меня в восторг в твоих письмах, — это то место, где ты говоришь, что, может, иногда середь людей я задумаюсь, и не велишь сказывать... а велишь тебя спросить о причине. Послушай, в этих нескольких словах твоих для меня вся ты, с этой совершенной преданностью и этим самоуничтожением во мне.
Водо тебе в женихи, ха-ха-ха... un homme comme il faut, c'est-à-dire comme il n'en faut jamais[70] — это умора. И неужели он смеет думать; да он после этого дурак; смел ли когда-нибудь червяк просить бога, чтоб он ему дал в подруги лучшее свое творение, своего любимого ангела, мою Наташу. Нет, не верю, это на него выдумали; такой гигантской мысли не заронится и голову столоначальника и титулярного советника Октавья Тобьевича Водо.
Преуморительная записка в папенькином письме, ха-ха-ха. — Помилуйте-с, Наталья Александровна, не стоит благодарности.
<ведевой>; Наташа, бога ради, не старайся заглушить голос совести во мне. Мой поступок черен. Она страдает — это ужасно. И где же справедливость, бог дает мне ангела за то, что я погубил женщину. Чем это все кончится — не знаю, но предчувствие не к добру; ах, по крайней мере, хоть бы я или она уехали отсюда. И я — все шутки в сторону — был недоволен твоим выражением: «Ты можешь в ее глазах загладить свой поступок»... Или ты это не думавши писала, или я дивлюсь, как такой вздор взошел тебе в голову. Она любит в самом деле, и, следственно, одна любовь может принести ей облегченье, а не оправданье. Любовь земная сильна, она тем более жжет, что у ней нет другого мира, куда удалиться от зла земли. Ты, мой ангел, говоришь, что любила бы всякую, мечтавшую обо мне; она терзается, зачем я так близок с Полиной. Впрочем, я все делаю; я намекал даже на тебя, я говорил, что она должна забыть меня для детей своих... но доселе что-то все это не очень успешно.
Итак, Саша и Костя — мои агенты; благодарю их теперь словами, а впоследствии — делом; я как будто предчувствовал это, написав им поклон.
Emilie не верит вполне моей любви; я понимаю, какое она право имеет на сомнение, и не сержусь. Но скажи твоему другу Саше Б<оборыкиной>, что мы поняли друг друга, что она должна быть высока, будучи другом тебе и пламенно веря в любовь нашу; мне хочется ее видеть, я люблю сильные души. Найдет ли она любовь на земле — без любви жизнь девушки бессмысленна, это солнце без света, неконченный аккорд в музыке. Благодарю тебя за то, что ты поправила мою ошибку и отстранила Мар<ью> Ст<епановну> от нас; я душевно смеялся, как она читала записку за французские стихи и как она ненавидит меня из патриотизма. Ну, покаместь довольно. Иду спать, прощай; может, в одно время во сне ты увидишь меня, а я тебя, тогда наши души вместе, сливаются, целуются... Ах, иногда как бы хотел продлить сон. Прощай же, вероятно, ты давно покоишься, ангел мой, уж второй час. Зачем не на груди твоего Александра, зачем?
«Легендой»; мысль ее хороша, но выполнение дурно, несмотря на все поправки; ее еще надобно переделать. «Германский путешественник» сразу написался лучше. Не знаю, что-то с новой повестью будет; некоторые места хороши.
Ты спрашиваешь о твоем кольце; я, кажется, тебе писал, что я его уронил в щель на станции в Нижегородской губернии; мне его смерть жаль до сих пор — но, вероятно, судьба хотела, чтоб не это кольцо было твоим знаком на моей руке — оно было подарено до 9 апреля. Тебе кольцо я не пошлю до тех пор, пока они не узнают.
29 сентября.
Решено, у тебя будет превосходный портрет. Я хотел его доставить к твоему рожденью, но это вряд возможно ли, ибо сегодня только Алекс<андра> Лавр<ентьевича> я упросил, а тяжелая почта ходит 14 дней. — Я писал маменьке, чтоб тебе доставили белый палатин; мне они очень нравятся; не знаю, будет ли исполнено. Прощай, мой ангел; ты права, что смерти бояться нечего — там-то и начнется жизнь настоящая, там ты можешь быть еще изящнее — здесь ты достигла верх земного изящества. Прощай. Целую тебя много и много.
Александр.
Наташе.
Примечания
(ЛБ). Впервые опубликовано: РМ, 1894, № 1, стр. 86 — 89 (ошибочно присоединено к письму от 21 — 23 сентября 1836 г.). На автографе помета Герцена: «93». Конец письма, от слов: «Еще раз о Мед<ведевой>...» — на отдельном листе, без абзаца; возможно, что ему предшествовал несохранившийся текст. Автограф поврежден, некоторые слова восстанавливаются по смыслу.
Ответ на письма Н. А. Захарьиной от 23 — 29 августа, 31 августа —7 сентября и 19 сентября 1836 г. стр. 124 — 128, 130 — 135, 142). Отрывки из первых двух писем неточно цитируются в «Былом и думах») (VIII, 345 и 353).
... есть надежды, и надежды большие? — В начале августа 1836 г. отец, Герцена обратился с письмом к шефу жандармов А. X. Бенкендорфу, в котором писал (от третьего лица): «Г-н Яковлев, находясь в преклонных летах и в болезненном состоянии, имел при себе единственным утешением означенного Герцена, а разлучением с ним уже третий год погружен в глубочайшую горесть, и желая при конце своей жизни еще увидеть и благословить воспитанника своего, осмеливается просить монаршего милосердия о дозволении воспитаннику его Герцену возвратиться на службу и в родительский дом в Москву» (Л
О портрете буду хлопотать... — Отклик на следующие строки Натальи Александровны: «С первою же оказией напишу, чтоб маменька старалась как-нибудь уговорить папеньку подарить мне твой портрет, тот, который у меня был. А о своем я много хлопотала, бывши в Москве, но или ожидание самого тебя, или что другое не заставило обратить внимание на это никого. Ты сам об этом старайся, я тут не могу ничего. Но той портрет не так похож, мое воображение наполняло недостатки; мне казалось иногда, что на этом полотне горят твои дивные, огненные глаза, Казалось, с них льется на меня струя любви, что твои уста не безответны; но Александр, если ты можешь, пришли мне твой портрет через папеньку; теперь у меня каждую ночь горит лампада: если сердитые люди не дадут мне насмотреться на тебя днем, ночь, целая ночь моя!» (Изд. Павл., стр. 130). На письме Н. А. Захарьиной от 31 августа 1836 г. Герцен Сделал помету: «Портрет отправил 7 октября» (ЛБ).
— В том же письме Наталья Александровна писала: «Ты хочешь обратиться к уединению. О мой милый Отшельник! Оставь эти пустые гостиные, что в них? В них только много сора и пыли, а в уединенной жизни удивительная полнота, с тобою нее Витберг. Будь с ним более, занимайся, пиши Наташе, и год промчится, — и ты прилетишь ко мне!» (там же, стр. 131 — 132).
Boдo тебе в женихи... — 28 августа Наталья Александровна сообщала Герцену: «Папенька, поздравляя меня с именинами, между прочим пишет, что занимается избранием мне жениха и уже одного имеет в виду. Е<гор> И<ванович> говорит, что это должен быть Водо. Ты не беспокойся об этом и не думай, я сама не боюсь ничего. Княгиня, кажется, довольна этим и тревожится, и боится. Если не ошибается Саша, то, кажется, к<нягиня> несколько догадывается о тебе» (там же, стр. 127).
— К несохранившемуся письму И. А. Яковлева была приложена следующая записка Н. А. Захарьиной от 19 сентября 1836 г.: «Любезнейший Александр Иванович! Никогда не сомневалась я в вашей дружбе, но присланные вами книги и память о моих именинах были новым доказательством оной и принесли мне новое величайшее удовольствие. Все лето я провела приятно.
Теперь мы собираемся в Москву. Дай бог, чтоб и вы возвратились скорее туда, где ждут вас с нетерпением родные, друзья и всею душой любящая сестра. Наташа» (там же, стр. 142). 27 сентября Наталья Александровна писала по поводу этой записки Герцену: «Я думаю, ты получил через папеньку записку мою. Он сам велел мне написать. Как это неприятно обманывать и притворяться, хотя необходимость, но я краснела, писавши ее, унизилась в собственных глазах, и мне так казалось трудно и мудрено написать тебе, как будто в первый раз. Может, и тебе оно неприятно...» (там же, стр. 145).
Итак, Саша и Костя — мои агенты... — 4 сентября Наталья Александровна писала Герцену: «... только не надобно, чтоб знали о переписке. Это от всех тайна. А ты знаешь, что мне ужасно строго было запрещено к тебе писать<...> Разве я могла послушаться княгини? Она увидит сама, что требовала невозможного. Только тогда надо будет стараться спасти от вечных преследований Сашу и Костю. Они в нашем заговоре, и отсюда все письма к тебе идут через их руки, также и твои ко мне» (там же, стр. 133 — 134).
Emilie не верит вполне моей любви ~ — Отклик на слова Натальи Александровны в письме от 26 августа: «Твоей любви, кажется, не верит никто, кроме меня и Саши Боборыкиной; Эмилию убила измена, а другие... Кто ж может вполне постигнуть тебя, кто может обнять твою необъятную душу?» (там же, стр. 126).
... ты поправила мою ошибку и отстранила Мар<ью> Ст<епановну> от нас... — 1 сентября Наталья Александровна писала Герцену в связи с его намереньем привлечь на свою сторону М. С. Макагаину: «На что же, мой ангел, тут вмешивать ее? Неужели, кроме этого ржавого, негодного железа, бог не пошлет нам орудие? Когда можно избегнуть, не должно унижаться. У нее же, кажется, единственное твердое чувство — ненависть к тебе, как к злоумышленнику (на ней основан патриотизм ее весь), и я почти уверена, что оно перевесит жадность и корыстолюбие<...> Ты подумай сам и увидишь, что Марья Степановна — недостойное орудие. И зачем подарками, деньгами покупать счастье? Чистотою, святостью души, любовью купим его, ангел мой» (там же, стр. 131).
... как она читала записку за французские стихи... — Наталья Александровна сообщала Герцену 28 августа: «Писать всего я не могу, потому что знаю, что письма мои иногда читаются, и пишу мелко для того, что не всякий разберет, а ты, я уверена, сумеешь прочесть, как бы ни было написано. Да, вот как это спасло меня. Раз я писала к тебе, и М<арья> С<тепановна> вошла неожиданно в комнату. Что делать? Письма не дать ей я не могла. Она в очках смотрела его и поверила, что это французские стихи» (там же, стр. 127).
«Легендой»... — «Я часто перечитываю “Легенду”, — писала Наталья Александровна 28 августа. — Никакая повесть, никакой роман, ничто меня не может занять так, как Феодора» (там же, стр. 128).
... с новой повестью... — «Елена»; см. письмо 75 и комментарий к нему.
— Это письмо Герцена неизвестно.
... ты права, что смерти бояться нечего... — 26 августа Наталья Александровна писала Герцену: «Что бы могло сделать меня несчастною? Смерть твоя? — нет, потому что я не переживу тебя. Итак, что же может убить меня при жизни твоей? Если ты перестанешь любить меня, — может, это убьет меня, я тогда умру, но несчастной не назовусь»
— Изд. Павл., — 154.
[70] человек «как следует», т. е. точнее — каким никогда не следует быть (франц.). — Ред.