78. Н. А. ЗАХАРЬИНОЙ
10—14 октября 1836 г. Вятка.
Октября 10. 1836 г.
Наташа! Прежде, нежели ты получишь это письмо, у тебя (ежели отдадут) будет мой портрет — мой подарок в день твоего рожденья. Сходство разительное; там все видно на лице — и моя душа, и мой характер, и моя любовь. — Кроме Витберга, кто мог бы это сделать? Витберг рисовал именно для тебя, ты должна непременно начать какую-нибудь работу именно для него, и постарайся, ежели можно, к 15 январю, и что-нибудь очень изящное, посоветуйся с маменькой. — Я воображаю твою радость, твои слезы; я радовался, что черты моего лица выражают столько жизни и восторга — ибо это черты избранного тобою, таковы они должны быть. Это Александр Наташин.
— одна любовь. Ты пишешь, что я прежде любви был такой же — о, нет, нет. Ежели я воспитал твою душу своим огненным авторитетом, ежели прелестная душа твоя приняла как бы из симпатии одну форму с моей (ты знаешь ли, что ты очень похожа на меня во многом; возьми слог твоих писем, образ мыслей), ежели все это влияние справедливо, то не забудь, что ты совершенно пересоздала меня; когда я понял, что люблю тебя, у меня явилась религия настоящая, ненависть ко всему порочному, я бросил остатки школы — словом, любовь сделалась основой моего нравственного бытия, в то время как прежде эта основа было самолюбие. Какое расстояние! Теперь я не могу уже так ядовито смеяться над всем... Да, мы поменялись, в твою чистую, светлую душу я бросил огонь, и она запылала; в мою огненную душу ты бросила слово рая, и она стала очищаться — но еще не очистилась. О, как гнусен я кажусь себе иногда, как еще доселе я не умею твердо отказаться от всего порочного — может, твое присутствие сделает очищение полным, может... но раскаяние, угрызения совести — они написаны черной краской, и их сама любовь не может смыть, это дело бога. Твоя жизнь, пишешь ты, с 13 лет выражает одно чувство — Любовь! Это так истинно, как то, что моя выражает два чувства — Любовь и Дружбу. И смотри же, так и быть должно. Твоя жизнь нашла себе цель, предел; твоя жизнь выполнила весь земной круг; в моих объятиях должно исчезнуть твое отдельное существование от меня; в моей любви потонуть должны все потребности, все мысли. Словом, твоя душа — часть моей души, она теперь воротилась к целому и с тем вместе нет ей отдельности. Итак, любовь должна была и воспитать, и развить твою душу, любовь — тебя привести ко мне, любовь приведет и к богу. Но жизнь моя еще не полна; это не жизнь части, а жизнь целого. Сверх частной жизни, на мне лежит обязанность жизни всеобщей, универсальной, деятельности общей, деятельности в благо человечества, и мне одного чувства было бы мало. Любовь принадлежит мне, т. е. Александру. Дружба как симпатия универсальной жизни принадлежит мне как человеку. Я без тебя — нравственный урод, человек без сердца, Байрон, презирающий все человечество. Ты без меня — начало дивного песнопения, коего продолжения не существует, разверстые уста без речи, взор, обращенный в пустоту туманной степи. Разбери это, и ты увидишь перст провидения. Кто, кроме меня, осмелился бы продолжать эту поэму, кто — дать речь этим устам и сказать взору «смотри на меня?» Кто? Единственно тот во всей вселенной, кто, сожигаемый буйными страстями и помыслами, под которыми ломается душа, обратил умоляющий взор к небу, прося его как спасения, и кому в огненную пещь не побоялась ввергнуть ты, ангел, свою жизнь, еще более — свою вечность. Однажды сделав это, ты — Я, Александр и Наташа не составляют — Мы, но одно мое Я — Я полное, ибо ты совершенно поглощена, тебя нет более.
Октября 11.
Скажи твоей Саше, чтоб она и не думала умирать. Я даю ей мое благородное слово, что, как только это будет возможно, я выкуплю ее на волю и она может всю жизнь служить тебе — служить тебе не есть унижение; ежели бы ты была барыня, я не посоветовал бы — но ты ангел, и весь род человеческий, ежели станет перед тобою на колени, он не унизится, но сделает то, что он однажды уже сделал пред другой Девой...
Воображаю, что история о портрете крайне интересна; напиши же все подробности. О, ваше сиятельство, княгиня Марья Алексеевна! О! напрасно запала дума, что папенька именно обо мне думает. Право, нет; ему хочется из жизни самого человечества, не имеют перевода в языке форм, приличий, пользы... Я буду говорить: «Отец, это часть моей души, она умрет без меня, я без нее уже и не сын тебе и не сын земли, мы встретились и вместе пойдем на небо, нас нельзя разделить». — А мне в ответ скажут: «Ты молод, это мечты, надобно подождать чин коллежского асессора, ты можешь через женитьбу сделать связи. Да и все, что ты сказал, безумие»... Ну, как же нам понимать друг друга? — А впрочем, увидим!
Ты говоришь, что теперь назло им, вместо всех женихов, которых они выискивали, явился я. Я не жених, я явился как владелец за своей собственностью, ты моя уже теперь. Но что же ты воображаешь им назло? Ведь достоинства мои не безусловно хороши, а только в твоих глазах. Тысячи отвергли бы мою руку, ежели б я имел глупость им протянуть ее. И потому в их глазах невелико счастие быть моею; напротив, они тогда будут жалеть, что ты не пошла за Бирюкова, например, который и честный человек, и служит у министра юстиции, и из хорошей фамилии...
«Notre Dame», о котором ты пишешь. Таковы наши симпатии; мы решительно останавливаемся на одних мыслях и чувствах. Впрочем, в Эсмеральде любовь земная. Ежели бы ты могла читать Шиллера, там ты нашла бы нашу любовь; впрочем, это только у одного Шиллера. Ты не воображай, что не научишься немецкому языку; пусть пройдет черная година, моя ссылка и твое затворничество, тогда это легко сделать...
Заметь, мой ангел, что я на портрете в самом том костюме, в котором был 9 апреля 1834. Этот костюм для меня священен. Ибо этот день счастливейший в моей жизни; доселе эти два-три часа, проведенные тогда с тобою, как память о потерянном рае, о золотом веке, утешают все душевные боли. — Ежели я когда-нибудь буду настолько силен, я превращу каземат, где сидел в Крутицах, в часовню. Пусть на том месте, где слетел ангел с неба, воссылаются мольбы господу.
12 октября.
Я тебе расскажу сон преудивительный, который я принимаю за указание и вследствие которого буду действовать. Не принимай сны за ничтожные образы воображения, вера в них — не предрассудок; правда, что сны высокие редко посещают человека. Этому причина наша жизнь. Что может шепнуть душа на ухо человека, объевшегося за ужином, после целого дня, проведенного в ничтожностях. Но когда душа действует, когда человек засыпает с чистой душой, — эти образы не ничто. Слушай. 7-го октября отправил я твой портрет, 7-го октября получил твои письма, читал их, перечитывал, упивался любовью, тобою, мечтал и, перечитав еще раз, заснул и вижу... я в Москве, дома у нас, только что приехал, все рады, но я тороплюсь, я не могу вполне отвечать на их привет, меня влечет скорее к тебе, и вот уж сумерки, а я пошел к тебе с Матвеем (мой камердинер). Идем. Самые те улицы, всё — как надобно, но вдруг улица оканчивается утесом, с которого надобно сойти вниз, а он крут, как стена; едва есть камни, за которые можно цепляться; я сделал шаг, взглянул вниз, глубоко ужасно, но там светит солнце. Мне стало страшно. Я обернулся и сказал Матвею: «Есть другая дорога, а тут страшно...» — «И идя — — вы будете делать обход и бояться?» Я покраснел и начал спускаться, но вскоре страх опять воротился, и я сел. — «Что, уж вы устали? — сказал Матвей. — Не хотите ли, я поведу вас; вы ведь идете к ней», и я снова краснея пустился в путь. — Далее все смутно, и я не помню. Итак, в обход не следует идти. Прямой путь, — им » и пойду к тебе, моя божественная, мой ангел небесный. Может, à propos портрета, папенька напишет что-нибудь, тогда — провидение! Ты привело ее ко мне, ты указало ей меня, тебе отдамся я!
14 октября.
Прощай, Наташа. Сейчас получил письмо от Тат<ьяны> Петр<овны>. Это забавно. Год не писал ее муж, а теперь издает журнал, так требует моей помощи. Pas si bête[71], я не принадлежу к тем молодым писакам, которым достаточно свистнуть, чтоб получить статью...
Статья о Вятке идет вперед.
— страшная, ядовитая. В будущий раз напишу план. Прощай же, милая... ну как, как тебя назвать? Ангел, божество, все мало... назову Наташа.
Прощай.
Сегодня именины Мед<ведевой>.
Полина кланяется; бедная Полина, она очень несчастна, угнетена, без всяких средств.
Примечания
Печатается по автографу (ЛБ). РМ 1894, № 4, стр. 165 — 169. Полностью: Изд. Павл., стр. 148 — 150. На автографе пометы Герцена: «96» и Н. А. Захарьиной: «Пятница, 23 октября». Приписки от 11 и 12 — 14 октября находятся на двух отдельных листах.
— 12 и 14 — 19 сентября 1836 г. стр. 135 — 137 и 139 — 141).
... у тебя (ежели отдадут) будет мой портрет... — См. воспроизведение этого второго портрета Герцена работы Витберга в наст, томе (фронтиспис). В т. I наст. изд. (стр. 272) портрет воспроизводился по несовершенной копии (о подлиннике, обнаруженном в 1945 г. в фондах Музея изобразительных искусств, см. ЛН, т. 63, стр. 649 — 654).
…возьми слог твоих писем, образ мыслей... — Герцен писал впоследствии в «Былом и думах»: «Разница между слогом писем Natalie и моим очень невелика, особенно в начале переписки; потом он уравнивается и впоследствии делается сходен. В моих письмах рядом с истинным чувством — ломаные выражения, изысканные, эффектные слова, явное влияние школы Гюго и новых французских романистов. Ничего подобного в ее письмах, — язык ее прост, поэтичен, истинен, на нем заметно одно влияние — влияние евангелия. Тогда я все еще старался писать свысока и писал дурно, потому что это не был мой язык. Жизнь в непрактических сферах и излишнее чтение долго не позволяют юноше естественно и просто говорить и писать; умственное совершеннолетие начинается для человека только тогда, когда его слог установливается и принимает свой последний склад» (VIII, 345 — 346).
— 12 сентября Наталья Александровна сообщала Герцену о своей подруге — крепостной Горничной Саше Вырлиной: «... Саша в восторге, что ты вспомнил ее <в Письме от 25 — 26 августа> считает себя счастливою и выше существ обыкновенных, будучи упомянута в нашей переписке и получив от тебя благоволение. Она в самом деле выше существ простых и заслуживает внимания. Я не надеялась встретить в подобном состоянии такую душу и столько чувства. Но надобно прибавить, что единственное, пламенное желание — умереть (особенно разлучившись со мною), ибо кругом нее мерзкое поле (как она выражается), а она одна. » стр. 136 — 137). См. страницы, посвященные «бедной жертве гнусной, проклятой русской жизни» — Саше Вырлиной, в главе XX части третьей «Былого и дум» (VIII, 324 — 326).
... напрасно запала дума, что папенька именно обо мне думает. — Отклик на следующее место из письма Натальи Александровны (приписки от 15 сентября): «Странно, мой ангел, что заставляет папеньку хлопотать так о моем замужестве? С последнею оказией писал еще к<нягине> что играть свадьбы — дело христианское и что пора в Москву, а там устроит меня, с ее согласия и разрешения» стр. 140).
Очень вспомнил я то место в «Notre Dame», о котором ты пишешь. — 19 сентября, благодаря Герцена за присылку книги Гюго «Собор Парижской богоматери», Наталья Александровна писала: «Досадно то, что мне еще не удается порядочно прочесть ее. Но уже Эсмеральда мне знакома, и я в восторге от нее. Эсмеральда, Эсмеральда! Помнишь ли слова ее на вопрос (Gringoire'a) о дружбе и любви? Помнишь ли, что они расширили мне двери души твоей, двери моего неба, рая!..» (там же, стр. 141). Н. А. Захарьина имеет в виду следующие слова героини «Собора Парижской богоматери», ответившей на вопрос поэта Гренгуара: „А знаете ли вы, что такое дружба?” — „Да. Это значит быть братом и сестрой; это — когда две души, не сливаясь, лишь соприкасаются; это — два перста одной руки”. На вопрос же Гренгуара: „А любовь?” Эсмеральда ответила: „Любовь — это когда двое едины. Когда мужчина и женщина превращаются в ангелов. Это — небо!”» (книга вторая, глава 7-я). Ср. письмо 50.
— — день свидания Н. А. Захарьиной с Герценом в Крутицких казармах. См. письмо 33.
Сейчас получил письмо от Тат<ьяны> Петр<овны> ~ требует моей помощи. — «Очерки России». Средства для издания ему предоставил Е. П. Гардинский. Намерение осталось неосуществленным. Впоследствии под названием «Очерки России» Пассек издал несколько сборников. Письмо Т. П. Пассек, в котором она просила Герцена прислать какие-либо материалы для «Очерков России» — неизвестно (Пассеки в это время находились на Украине). Неизвестно также и ответное письмо Герцена (о его содержании см. в письме 80). В своих воспоминаниях Т. П. Пассек сообщает о получении ею с мужем на Украине письма от Герцена: «Он описывал нам свой отъезд из Москвы, впечатления по пути в Вятку, новые знакомства и, между прочим, говорил, что перед отъездом у него вышла неприятность с нашим семейством, так глубоко огорчившая его, что он разорвал все отношения с ними — и навсегда. Причины этой неприятности он не объяснял, жаловался на оскорбления, полученные им в лице его матери; в чем-то туманно оправдывался, чего мы вполне не могли понять; говорил, что он находится в глубокой тоске, надеется не жить долее тридцати лет, что порядочному человеку долее тридцати лет жить и не следует, и кончил тем, что так как мы непричастны его неприятностям с нашими и если от него не отрекаемся, — то он по-прежнему наш друг». «Вадим отвечал Саше, — продолжает далее Пассек, — что мы ничего не слыхали о его неприятности с нашими, просил объяснить, в чем дело, что, может, виной всего недоразумение, и когда разъяснится, то не окажется и надобности прибегать к таким крайним, к таким печальным мерам. Ответа на письмо не было <...> С этого времени отношения Александра к семейству Пассек, за исключением меня и Вадима, прекратились и они уже никогда не видались больше» (Пассек, — 273). Судя по характеру излагаемого письма, оно, вероятно, относилось не к 1836, а к 1835 г., так как навряд ли Герцен стал бы через год с лишним делиться с Пассеками своими путевыми впечатлениями и сообщать о «новых знакомствах». Решение не давать Пассекам статьи для их издания не было окончательным: в третьей книжке «Очерков России», вышедшей в свет в Москве в начале 1840 г., был опубликован очерк Герцена «Письмо из провинции» (I, 131 — 133).
Повесть идет вперед. — Очевидно, повесть «Елена».
Статья о Вятке... — См. письма 52 и 73 и комментарий к ним.
~ — О каком своем замысле говорит здесь Герцен, точно не установлено. Возможно, речь идет о несохранившейся повести, написанной в 1837 г., «I Maestri», где под именем «Калибан-гиена» был выведен вятский губернатор Тюфяев.
Ответ Н. А. Захарьиной от 23 — 26 октября 1836 г. — Изд. Павл., — 167.
[71] Не так глуп (франц.). — Ред.