79. Н. А. ЗАХАРЬИНОЙ
18—28 октября 1836 г. Вятка.
18 октября.
Наташа, что может быть тяжелее, горче, как не сознание собственных недостатков, пятен. — Твое последнее письмо от 29 сентября сначала привело меня в восторг — Наташа, ты велика, ты недосягаема для человека; нет, это не увлеченье говорит во мне, нет, я понял тебя вполне, ты велика, повторяю. Потом я взглянул на себя... И будто ты, ангел, можешь отдаться (отдалась уже?) человеку земному, нечистому; твое величие меня подавило; я падаю на колени пред тобою, я молюсь тебе; но как же я стану рядом. — Звезда любви! Ну, а как солнце выйдет на горизонт без света, кровавым пятном? Звезда будет грустно и одиноко светить на выгоревшем солнце. — Наташа, тяжело, ей-богу, тяжело. — Нет, моя любовь должна всё выкупить; любови я тебе принесу целое море, целую вселенную. Ею наполнятся лучи солнца — я ужасно люблю тебя. Я так сроднился с этой мыслью любви, что без нее уже нет ничего для меня — ни людей, ни мира, ни бога, нет самого меня. Когда я, очищенный твоей любовью, достигну твою чистоту, тогда, только тогда мы будем равны, и тогда останется идти к Нему и целую вечность любить, и целую вечность благодарить, что мы даны друг другу. Моя повесть — это моя жизнь; он хочет стянуть душу ее и опять заключить в оковы немного бытия. Эгоизм! Ангела хочет запылить землей, а не, себя сделать ангелом. Так и я; ты чистой молитвой летела б в рай, но на мне остановился твой взор, на моей красоте конечного — и я стягиваю тебя в удушливую сферу страстей. Наташа, сделай же из меня ангела.
Твоя безусловная любовь заставила тебя поставить на одну доску Егор<а> Ив<ановича> и Мед<ведеву>. — Ты разве виновата, что он не мог равнодушно видеть столько славы творца, и ты ему сказала тотчас, что не можешь любить его, и осталась чиста. — А я — какая чернота, какое злоупотребление своего изящества. Я погубил ее. Может, при самом начале я мог бы остановиться; о, я видел, что она боялась меня, умоляла взором не открывать покров, под который она спрятала душу — а я сорвал его из самолюбия и нашел там любовь и слезы — ни на любовь отвечать, ни слез отереть я не мог; что же сделать оставалось — оставить ее падать — самое христианское дело, и, когда она пала — подать руку и начать спасать. Наташа, это обстоятельство положило штемпель преступника на мою душу. И что за ролю я теперь играю? И какую прелестную, поэтическую душу погубил я? И этот человек смеет думать о Наташе. Вот что утроивает мой крест, вот что делает мою мечту дикой, мрачной.
Через четыре дня твое рожденье. — 19 лет тому назад Провидение господа, без различия пекущееся о роде человеческом и о каждом человеке, предугадывая страдание, мучение и падение человека, рожденного пять лет до того, послало тебя с вестью утешения, неба, — тебя, Natalia, — вести его на родину, в которую бы он не пришел. Господи! Я не умею молиться, но умею выразуметь твой крест, твое указание, и так, как уничиженный христианин просит святых молиться за себя, так я ее — чистоту безусловную — умоляю передать мою молитву. — Прощай!..
Повесть растет в моей мысли; тут будет все: философия, поэзия, жизнь, мистицизм, и на каждой странице ты. Я целые места выпишу из твоих писем, и потому эта повесть будет носить подпись: Александр I
Герцен.
Наталия
У меня отдельно уже не может ничего быть... Бежим, бежим в Италию, под другое небо, — там выскажу я все это, о чем теперь не хочу говорить, и выскажу не <...>[72], а природой, взором и поцелуем.
Я грустен — и не от внешних причин, а от самого себя. У меня нет твердости стать на ту высоту, просветленную, чистую, которую указывает христианство, на ту высоту, на которой стоишь ты — Дева рая. Ежели б я не понимал этой высоты, тогда меня не терзал бы и голос глубокий, сходный с угрызением совести. Мое существованье как-то колеблется, и, может, пылкость характера увлекает с края на край. Я, как медаль, у которой с одной стороны архангел Гавриил, а с другой Люцифер. Я знаю, что я теперь очень глубоко не паду, знаю, что нравственное чувство перевесит страсти, — но знаю и то, что это не я, а ты, ты меня сделала нравственным. Не гордость страдает от этой мысли, нет, ибо ты и я — нераздельное, единое, а горько то, что я на тебя смотрю, как на небо, — и понимаю, что не стою тебя, что хуже. И какая же дерзость тебя низводить собою на землю. Таков человек, Наташа — бог, спасая его, посылает Христа, а он распинает его. — Но провидение уже решило. Будь же моей опорой, спаси меня от самого меня, тебе я отдаю все бытие мое, управляй им. — Витберг недавно говорил: «Вы в последнее время очень переменились, и к лучшему, но я боюсь, ежели у вас не будет поддержки, вы можете увлечься». — Витберг не знает, что сам господь дал мне опору и что она не отымется у меня до последнего дыхания.
Прощай же.
Твой Александр.
21 октября.
— Право, не соберусь с силами тебе отвечать в том же тоне — трудно тебе сказать «вы», тебя назвать«НатальяАлександровна». — Лучше не буду писать.
Твое рожденье в день пресвятой девы, — в благовещенье. наши имена, и благословение тебя образом, и самые дни рождения.
22 октября.
Ангел мой, поздравляю тебя, целую в твои прелестные уста, целую еще и еще. Как-то тебе отдали портрет? Твой восторг, твои слезы, и будто ты сумела скрыть волнение; не может быть. Ну, а ежели его не отдали тебе... буду ждать. Все наши пили твое здоровье, Полина была целый день — она посылает тебе и поздравление, и поклон всей германской душой. Семейство Витберга тебе не чужое — оно родное твоему Александру.
28 октября.
Вчера приехал прокурор и не привез от тебя писем, а привез мне известие, что портрет тебе отдадут, — теперь уж отдали. Папенька пишет, что он не так похож, — а маменька находит большое сходство.
На обороте: Наташе.
Примечания
Печатается по автографу Впервые опубликовано: РМ, 1894, № 4, стр. 169 — 172, с присоединением части следующего письма. На автографе помета Герцена: «97». Текст: «Я грустен ~ Твой Александр» написан на отдельном листе. На обороте этого листа текст приписок от 21 — 28 октября. Установить точную последовательность обоих текстов не представляется возможным. Приписка: «Шелковинка ~ головы» сделана на той же странице, что и адрес.
Ответ на письмо Н. А. Захарьиной от 21 — 30 сентября 1836 г. (Изд. Павл., — 146).
Твое последнее письмо от 29 сентября сначала привело меня в восторг. — Наталья Александровна сообщала в своем письме: «В Москве у меня одно окошко, и оно на восток. Когда купили этот дом, мне было 14 лет, и из этого окна я в первый раз увидела <...> И с тех пор редко просыпала я восхождение солнца, как будто бы в небесных явлениях я читала мое будущее и восхищалась им, и почти каждое утро встречала мою звездочку, и с, каждым днем, глядя на нее, становилась светлее, ярче, ближе к ней. Через полтора года после этого ты говорил о своих чувствах при этой картине (вечер 6 января, 1834 г., у Насакиных), и тут вскоре восток мой заалел, и душа бледнела в твоих лучах, и купалась в твоем сиянии, и теперь она потонула в тебе, как та звездочка потонула в солнце! Скажи, ангел мой, не похожи ли на эти светила мы с тобою? <...> Твой образ должен сохраниться на земле, пока она будет существовать; имя твое должно звучать до тех пор, пока голос человеческий будет слышен; должно, чтоб при воспоминании о тебе грудь старца расцветала юностью, чтоб юные души, согретые тобой, как солнцем, украшали мир дивными произведениями. Нет, Александр, я не хочу умереть без того, чтобы в каждом взоре не видать слезы умиления и восторга при твоем имени, чтобы в каждом существе не встретить поклонника твоего, чтобы во всех сердцах не найти пламя, возженного тобою! <...> Тогда, как ты будешь во всем блеске, когда души, согретые тобою, расцветут, и твое сияние осветит дивные плоды целого сада, тогда, тогда... <...> Тогда в последнее услышать от тебя слово любви, прочесть ее во взоре твоем, испить в поцелуе твоем и... потонуть в тебе, как Венера в солнце!..» (Изд. Павл., стр. 142 — 143).
Твоя безусловная любовь заставила тебя поставить на одну доску Егор<а> <ановича> и Мед<ведеву>. — Герцен имеет в виду следующие строки из письма Натальи Александровны: «Не правда ли, мой Александр, мы не можем быть счастливы совершенно, то есть спокойно наслаждаться счастьем, прежде нежели Мед<ведева> не будет спокойна? Это главное, о чем ты должен стараться. Согласие наших — это ничего перед этим: там один каприз, тут истинное чувство. Вот два существа, которым провидение нанесло удары мною: Ег<ор> Ив<анович> и Мед<ведева>; теперь и вперед должно стараться облегчить их участь, но для первого я не могу ничего, а Мед<ведеву>, мне кажется, я могла б утешить, — кажется!..» (там же, стр. 144).
Повесть растет в моей мысли... — Речь идет о повести «Елена» («Там»).
Получил еще записочку от тебя и от княгини в папенькином письме. — Эта «официальная» записка Натальи Александровны, так же как записка И. А. Хованской и письмо И. А. Яковлева, остается неизвестной.
Твое рожденье — в день пресвятой девы... — 22 октября праздновался день Казанской божьей матери.
~ отдали портрет? — Герцен поздравляет Наталью Александровну с днем рождения (22 октября). В этот день ей должны были передать его новый портрет, специально для нее написанный Витбергом. См. комментарий к письму 78.
... прокурор... — H. М. Мейер.
— Отклик на просьбу Натальи Александровны: «Мне хочется вышить тебе ермолку; утешь меня, смеряй свою голову и напиши мне, сколько вершков. Знаю, тебе это большая комиссия: легче б написать целую статью, и, верно, забудешь и не напишешь; но утешь же меня, Александр, я в горе» (Изд. Павл., стр. 144).
— 16 ноября 1836 г. — стр. 173 — 177.
[72] Автограф поврежден. — Ред.