86. Н. А. ЗАХАРЬИНОЙ
5—9 декабря 1836 г. Вятка.
5 декабря 1836. Вятка.
Еще год кончается, еще рубцы опыта, рубцы воспоминаний, рубцы дум, еще неисполненные надежды, еще вздох и улыбка над ошибочными мечтами, над призраками, созданными фантазией и убитыми миром реальным. И во всем этом году одна отрада изгнаннику, одно вознаграждение, одно блаженство — Любовь, и она более, нежели замена, более, нежели врачевание: она ведет на небо... зачем и говорить, что она. И, с другой стороны, черная сторона, царство мрака и низости, опять то же — толпа, люди. О боже! сжалься над этой массой, над этой канавой нечистоты, гнусности и пороков. Твоя жизнь тебя отстранила от людей, слава богу; зачем тебе их знать; самое тяжело, как угрызение совести; для тебя я представитель человека с любовью необъятной, я защищу тебя от людей, мною знай их, а не своим опытом. Но я узнал их, эти 3 бурные годы мне раскрыли многое, я замешался в толпу и, как лазутчик, высмотрел ее тайны, ибо она не боялась скрывать их от меня, думая, что я принадлежу к ней. — Не хочу я упрека в несправедливости: и тут я встретил людей с душою, но их голос молчал, гибнул, они боялись показать чувство. Я магнетизмом, симпатией заставил их сбросить на минуту маску, одушевиться изящным. А толпа хохочет, она не знает изящного и марает, как уголь, все святое.
Попроси, чтоб тебе достали 16 № «Телескопа», прочти там повесть «Красная роза»; ты найдешь в Бианке знакомое, родное твоей душе. Да читала ли ты Шиллерову «Деву Орлеанскую», перев<од> Жуковского; прочти непременно — и там все твое, высокое, небесное.
Давно не присылали твоих писем. Досадно. Благодарю за приписку в папенькином письме. Да, 23-го ноября, именно в то же время я думал о тебе, мой ангел. — Между именами бывших у нас ты написала только «Наташа»; в самом деле, на что тебе было писать более, тебя я узнал бы по одной букве, по одной черточке. И на что тебе было писать более имени, фамилью припишу я, и я же заставлю уважать ее. У нас с тобою нет прошедшего, нами должно начаться новое существование — на нас не падают пятна прошлых поколений, мы чисты и сами дадим значение себе. — Прощай, ты получишь на днях маленькую статейку, воспоминание о Перми, напиши свое мнение. Целую тебя много, много...
Теперь я лежал на диване долго и перечитывал твои письмы; с некоторого времени я чаще прежнего их читаю, и всегда, когда окончу чтение, душа чище, взор чище, и я готов броситься на колени и молиться тому, который дал мне ангела. Перечитав письма от 1835, я с трепетом, с благоговением взялся за 1836, как жрецы храма иудейского брались за священные книги откровения. В тех письмах любовь покрыта завесою, — тайна; с началом нового года эта тайна объясняется. 2 января 1836 ты первый раз заменила слово «дружба» — «любовью», в первый раз, как бы борясь с моею пламенностью, увлеклась и вместе сказала и себе, и мне: «Я люблю Александра». О, как полны воспоминаний ярких протекшие годы, мы не тщетно жили, мы всё изведали, пора отдыха пришла, чтоб запастись новыми силами. Пора склонить мою измученную голову на твою измученную грудь, пора моему взору исчезнуть в твоем взоре, пора прильнуть устами страдальца к устам ангела, и пора ангелу сместь пятна и пыль с души его...
Завтра именины Огарева. Ах, как мы с ним разрознены. Что-то он — хоть бы одно свиданье, хоть бы одно письмо в 3 месяца... И сколько мне ему сказать надобно — я пересоздался с тех пор, как мы не видались... а когда увидимся?
— надеюсь, по моей рекомендации, и вам, милостивая государыня, понравятся.
9 декабря.
Вчера вечером получил твои письмы от 7 до 25 ноября, сначала принесли только одно письмо от папеньки, а я ждал непременно от тебя. Кровь бросилась мне в голову, я был более нежели раздосадован, и тем с большим восторгом минут через пять получил твой пакет. — Отвечать сегодня не буду, а с следующей почтой; некоторые места твоего письма обняли меня холодом и негодованием — но твоя любовь все загладила, я не могу сердиться на тебя. — Ты не хочешь понять то, что я писал в моих прошлых письмах. Тут нет ни унижения, ни гордости. В моей душе есть элементы высокие, святые, исполненные поэзии, и с тем вместе страсти низкие, и я скорее согласен иметь их, нежели быть одним из рядовых людей. Ты смотришь беспрерывно на одну хорошую сторону, и я не отрицаю ее; но знай же и дурную. Ежели б тебе сказали, что кто-то обманул женщину, увлек ее, лишил спокойствия, несчастную сделал еще несчастнее — что сказала бы ты... узнавши, что этот — я; ты изыскиваешь средства оправдывать меня; лучше бы было, ежели б ты осыпала меня упреками. Но некоторые выражения твоего письма даже жестоки — этого я не заслужил; для чего ты говоришь теперь, что исчезнешь для моей пользы и пр., когда знаешь, что я не могу жить без твоей любви. — Буду писать пространно обо всем. Теперь скажу только, что странного находишь ты в том, что я образовал твою душу, а теперь ты ведешь меня; эта мысль так проста, так ясна... Как будто ученики всегда ниже учителя. Рафаила учил же живописи кто-нибудь. Иоанн крестил Иисуса и сказал, что не достоин перевязать ремень его сандалии. С чего ты взяла, что я холоден к Огареву?
Прощай, будь весела, будь спокойна, я не так мрачен, я опять весь свят твоею любовью. Прощай, целую тебя, целую твой локон. Слышала ли ты, что «Легенда» попала в чужие и пречужие руки?
Примечания
(ЛБ). Впервые опубликовано: НС, 1896, .№ 4, стр. 112 — 114. На автографе помета Герцена: «108».
Часть письма от 9 декабря — ответ на письма Н. А. Захарьиной от 7 — 16 и 17 — 22 ноября 1836 г. стр. 173 — 177 и 179 — 182).
... 16 № «Телескопа», прочти там повесть «Красная роза», ты найдешь в Бианке знакомое, родное твоей душе. — Речь идет о «прелестной собою, кроткой нравом» героине «были» Александра Дюма «Красная роза» — Бланке де Болье, нежно любящей невесте, а затем жене генерала де Марсо, окончившей жизнь на эшафоте в 1793 г. Перевод «Красной розы» был напечатан в № 16 «Телескопа» (ценз. разр. 30 сентября 1836 г.).
— Эта приписка Н. А. Захарьиной, как и самое письмо И. А. Яковлева, неизвестна. О них см. также в письме Н. А. Захарьиной от 23 ноября — 1 декабря 1836 г (Изд. Павл., стр. 184). Герцен еще ранее отправил Н. А. Захарьиной через отца письмо «официального характера». Наталья Александровна писала ему но этому поводу 7 ноября: «Ко мне же твое письмо я читала с таким же чувством, с каким пишу тебе через папеньку. Ведь это явный обман, тяжело, мой ангел!» (там же, стр. 173).
У нас с тобою нет прошедшего... — Герцен намекает на то, что и он, и Наталья Александровна являются «незаконнорожденными»;
…ты получишь на днях маленькую статейку, воспоминание о Перми... — Несохранившаяся «статейка о Перми» входила в состав «Писем о Казани, Перми и Вятке». См. I, 498 и 536, а также письмо 80, стр. 112 наст. тома.
«Я люблю Александра». — Письмо Н. А. Захарьиной от 2 — 4 января 1836 г. — стр. 56 — 58.
— Имеется в виду стихотворение Виктора Гюго «На морском берегу» («Au bord de la mer») из книги «Les Chants du Crépuscule», о которой Герцен с интересом осведомлялся у Кетчера в декабре 1835 г. (см. письмо 51). 22 декабря 1836 г. Н. А. Захарьина писала Герцену: «Стихи Гюго получила. Если б меня спросили, нравятся ли мне „Спросите о том Александра”. Последняя строка их — ключ к воспоминанию о прошлом, она написана тобою в письме последнем, пред тем, где уж ясно все...». Последняя строка стихотворения Гюго служит эпиграфом к письму Герцена от 5 — 12 декабря 1835 г., адресованному Н. А. Захарьиной (№ 50). Список стихотворения Гюго, сделанный Герценом, не сохранился.
... некоторые места твоего письма обняли меня холодом и негодованием... — 14 ноября Наталья Александровна писала Герцену: «Вчера вечером получила твое письмо от 28 октября. Все та же безгранная душа, та же любовь, то же небо и рай. Но, Александр, я скажу тебе серьезно, скажу решительно, ты огорчаешь меня. Что за мысль, будто ты не стоишь меня, будто ты хуже — тогда бы ты и меня не любил, тогда бы и целой вселенной было бы мало любви твоей. Что за совершенство воображаешь ты во мне? Зачем столько святости, столько небесного придаешь существу слабому, земному, которому вдунула душу твоя любовь, которое, дыша одним тобою, сделалось малым подобием тебя <...> Да ты вообрази только то, что была бы я без тебя, что была бы я, если бы ты не внял моему голосу, если бы не опустил взор свой так низко, что мог увидеть меня... Что?» <Изд. Павл., стр. 174>.
... для чего ты говоришь теперь, что исчезнешь для моей пользы... — Отклик на строки из письма Натальи Александровны от 19 ноября: «9 апреля я тебе существом чистым, небесным, тогда ты был угнетен, тогда ты не видал никого лучше меня, но теперь, может, видишь несовершенную мечту, изломанный идеал, — словом, ничтожность, и эта-то ничтожность низвела тебя с твоей высоты, и ты приблизился к земле и полюбил ее, и она запылила тебя, сковала, и в тебе нет сил взлететь ни прежнее место, и это-то, может, тебя терзает, мучит <...> Ежели ты увидишь, что я удерживала твое стремление, я не пускала тебя на ту высоту, куда указывает христианство, увидишь, что я запылила твою душу, — брось, забудь Наташу, и уже не ищи на земле исполнения надежд, воплощение ангела, не ищи любви. Там, там обретешь ты твоего ангела, твою звезду, там твоя любовь, там всё. А я исчезну (как говорила и прежде), и тебе не будет преграды идти туда!» (там же, стр. 180).
— Герцен имеет в виду следующий упрек в письме Натальи Александровны от 12 ноября: «Что-то О<гарев>? Можно ли это? Ни слова о нем! Да что и еще хуже — это слова: „По-видимому счастлив!” Так небрежно, протяжно, лениво, так беззвучно и так без внимания — счастлив! И о ком же? Как глупы люди, как они жалки!» (там же, стр. 177). 22 декабря Наталья Александровна разъясняла Герцену: «Верно ты, друг мой, не разобрал, что писала я об Огареве. Я говорила с досадою о холодности ответа, произносимого небрежно и лениво теми, кого я спрашивала о нем, а ты говоришь будто я пишу о твоей к нему холодности» (там же, стр. 200).
«Легенда» попала в чужие и пречужие руки? —