89. Н. А. ЗАХАРЬИНОЙ
23 декабря 1836 г. Вятка.
23 декабря 1836.
Наташа, ангел, прелестное существо — итак, ты начала уже страдать от меня, я это предвидел, я это предсказывал — но иначе угодно было провиденью; твоя жизнь навсегда влита в мою жизнь, влекись же бешеной фантазиею со мною — куда? Все равно, лишь бы со мною. Твои последние письма от 9 дек<абря> наполнили меня грустью, даже томностью. В них видно глубокое страданье, и я причиной ему, с моей безумной фантазиею, с моим эгоизмом, словом с моей душою. О Наташа, бога ради, не повторяй, что мне мало тебя, бога ради. Нет, нет, твоя любовь, твоя душа показала мне, что и здесь на земле могут осуществляться идеалы поэта. Не повторяй же, Наташа. И ты говоришь обо мне, как будто я не понимаю твоей любви. Люблю, люблю тебя всей этой энергией моего характера и никого бы не мог так любить... только не говори этих слов. Оставь мою грусть, она проходит. Что делать — ровного, гармонического счастья мне не дано — но ты, ты счастлива, как ангел. О, ежели б я мог, одним объятием я высказал бы тебе всё: и безгранное блаженство мое, и грусть, всё, всё тогда только поймешь ты, что ты мне. Я готов плакать теперь — а я тверд, готов целовать край твоей одежды — только успокойся, будь весела; я хочу, чтоб ты лечила мою больную душу, а ты заражаешься ею... Зачем ты говоришь мне о моем блаженстве, будто я не знаю, что нашел я в этой душе прелестной, в твоей душе. — Почему ты не так грустишь, — спрашиваешь ты; да разве есть на тебе пятна? Разве ты не можешь понять, как меня должен терзать проклятый поступок с М<едведевой>. Ты и я. Опять скажешь, зачем я тебя высоко поставил. Да не я ставил — бог. Ежели б я так ослеплен был собою, что не видел бы, на какой я мог бы быть и где теперь. Читала ли ты у Жуковского «Абадонну»:
Сумрачен, тих, одинок на ступенях подземного трона,
Зрелся, от всех удален, серафим Абадонна; печальной
Мыслью бродил он в минувшем…………………………….
……………………………………………………………………
он вспомнил
Прежнее время, когда он, невинный, был друг Абдиила...
Ты, Наташа, мой Абдиил — мой ангел-хранитель, и тебя-то я мучу. — Еще зачем ты беспрестанно хвалишь меня? Знаешь ли ты, что я ужасно самолюбив и горд, — хвалить меня — это дикому зверю показывать пурпурную ткань, это напоминать ему цвет крови... — Ты молишь бога, чтоб он дал мне созданье лучше тебя... Погоди, да возьму ли я у него? Отнять тебя материально, здесь — это может провиденье — дать другую не в его силах. Или ты — или мне не нужен никто здесь и опять ты же — там. Останови же свою молитву — ты ею обидишь провиденье. Душно! Душно! Оставь, искорени эту несчастную мысль, что мне мало твоей души... Да после этого ты, право, не вполне веришь в мою любовь. — И что ж, собственно, дурного в моей грусти; в безумной веселости человек тратит свою душу, в грусти он возвышается; в грусти — поэзия, а в веселости — смех.
Ты спрашиваешь, — твой поцелуй... ты спрашиваешь? Ха-ха-ха... вот забавная мысль пришла в голову (начинаю быть веселым); погоди, дай смыть с губ те нечистые поцелуи сладострастья, которыми они запятнаны с самой юности, ты замараешь свои уста. Может, странно тебе, что я говорю подобные вещи прямо тебе; да, этого не скажет влюбленный юноша с розовыми ланитами, с розовой душой, с розовым умом своей Юлии, Мине, Альсине — такой же деве. Но я и ты — у нас другое отношенье; вспомним нашу силу. Моя душа давно потеряла запах розы, мои щеки давно бледны — с 14 лет ломала меня мысль и чувство. И оттого-то моя грусть, что я хотел бы тебе, божественная, принесть себя божественного, — ты говоришь: довольно для тебя. Но для меня не довольно то, что я тебе даю собою.
Кто будет рисовать твой портрет? Ежели человек, который не удивляется тебе, не любит тебя, не может понимать, — не надобно. Рафаил, этот Рафаил, которого называют божественным, осмелился Мадонне дать лицо Форнарины, своей любовницы, — а Италия молилась, удивлялась. Ну, вы, господа с кистью, вот вам Наташа, это ангел, это уж не женщина, с которой стерта божественная печать нечистыми объятиями; нет, она такова, как была до рожденья в раю, — да где этим дуракам прийти в голову изображать богоматерь, как она была; им довольно представить женщину и ребенка... Твой портрет. Что же, скоро ли я прижму к сердцу своему хоть портрет?
Я, кажется, понял мысль, которую ты называешь святою, сбыточною, — да, понял ее. Эта мысль мелькала у меня, — все-таки симпатия наша превосходит всё на свете. Я понимаю тебя[78], — ему низко, тесно, удушливо в этой темнице. И чтоб мне все утешения находить не и тебе одном — ты моя поэзия, ты именно все, что осталось чистого и непорочного в душе моей.
Получаешь ли ты аккуратно мои письма, я пишу почти всякую почту, а ты от 9 декабря отвечаешь на письмо от 18 ноября...
Ну, прощай, до будущего года не пошлю письма. Верь же, что твоя любовь принесла мне более, нежели сколько я надеялся. Верь, что в тебе нашел я все, чего искала душа. Дай бог, чтоб скорей ты все увидела на опыте.
Твой Александр.
<ествовать> непременно. Emilie дружеский, сердечный поклон... А ведь в монастыре будет скучно. Ежели mademoiselle Alexandrine 1-я примет мой поклон, передай и уверь, что я совсем не страшен. Некогда!
Addio!
На обороте: Наташе.
(ЛБ). Впервые опубликовано: НС, 1896, № 4, стр. 129 — 131. На автографе пометы Герцена: «113» и Н. А. Захарьиной: «1-е января 1837 года. Утро, через час после виделась с Emilie».
Вместо слова: «уста» (стр. 130, строка 45) в автографе первоначально было: «губы».
— 9 декабря 1836 г. (Изд. Павл., стр. 188 — 192).
... итак, ты начала уже страдать от меня... — 6 декабря Наталья Александровна писала Герцену: «... твоя грусть, твои страшные эти письма убивают меня: прочтя их, я страдаю, ибо ты представляешься мне в страдальческом виде, твоя бледность, твой взор, полный тоски, чело твое, омраченное роем страшных дум... Можешь вообразить, как мертвит меня, как давит сердце железная рука горести, — и истинно тогда я страдаю, вполне страдаю...» стр. 190).
О Наташа, бога ради, не повторяй, что мне мало тебя, бога ради. — 3 декабря Наталья Александровна в отчаянье писала Герцену: «Сегодня я получила твое письмо от 18 ноября. Сколько грусти в нем, тоски, сколько темных и мрачных мыслей! О Александр! вижу, со всей высотою и святостью Наташи, ангел мой, тебе мало Наташи. Мало, что хочешь говори. Боюсь я, будешь ли ты вполне счастлив, когда и разлуки не будет, когда и голову свою ты склонишь ко мне на грудь. Страшно, страшно, боюсь!» (там же, стр. 188 — 189). Впоследствии Герцен отмечал в споим дневнике, что характер Натальи Александровны «принадлежит к таким, с которыми нет средств, на нее ничто не действует, кроме внутреннею голоса. А он ей подсказывает сомнение и мрачные вещи» (II, 262). Ср. описанное Герценом в «Былом и думах» состояние «Grübelei», которому подвержена была (уже после замужества) Наталья Александровна, терзавшая себя мыслью, что она не в состоянии дать Герцену необходимую полноту жизни (IX, 95).
~ — Цитата из «Абадонны» Жуковского («Перевод из Клопштока», 1814).
Кто будет рисовать твой портрет? — Вопрос вызван замечанием Натальи Александровны в письме от 4 декабря: «Ты отчаиваешься, что не будешь иметь моего портрета <...> Вот потерпи немного, приедет Эмилия, выпросит у кн<ягини> для себя » (Изд. Павл.,
«Однако ж, напиши мысль свою, может, я ошибся...» — Никаких разъяснений в дальнейших письмах Натальи Александровны нет.
—
Ответ Н. А. Захарьиной от 1 — 10 января 1837 г. (на это и предыдущей письмо) — стр. 208 — 211.