90. Н. А. ЗАХАРЬИНОЙ
1—6 января 1837 г. Вятка.
1 января 1837 г.
Natalie! Вот и Новый год, прощай, 1836-й. Ступай в вечность; моего благословения нет на тебе, ты давил меня с первого дня до последнего, в тебе не жизнь, а судорожное движенье. Прощай же. Ну, а этот новый что принесет, — неужели ничего? Желаний — два, три довольно и для меня, и для тебя. Надежд — нет. — Я писал к тебе письмо 25 декабря и изодрал его; это в первый раз, ибо однажды написанное письмо я уже считаю собственностью твоей, но письмо это было так нелепо, что я решился не посылать. Все праздники я провел как нельзя хуже. Часто думал я, что совсем перестал быть тем Александром, твоим Александром, и представлял себя так каким-то неудавшимся существованием. Сегодня, т. е. в первом часу ночи, я говорил с Полиной об тебе — уж, верно, и ты в то же время думала обо мне... — Ангел, ангел. Письмо твое получил (от 22 дек<абря>. Неприятность, о которой писал, не так важна, чтоб стоило об ней писать. Прощай на несколько часов.
Нет, жаль мне стало 36 год; за что же я его так безжалостно, так холодно оттолкнул? А твои письма разве не осыпают его светом и эфиром; а дружба Витберга, а дружба и симпатия в этой глуши даже — не правда ли, как я неблагодарен? Чего нельзя не[79] перенести за одну строку твоих писем, где буквы принимают какой-то звук и гармонией отрасти раздаются в глубине души? С какою жадностью я тысячу раз перечитывал в прошедших письмах твоих, где ты меня утешаешь в грусти; ну, так и видно — слеза на глазах и улыбка; и то и другое горит любовью, и пламенное желанье слезу оставить себе, а улыбку передать мне...
4 января.
Вот тебе, Наташа, новость: может, через месяц или два Полина уедет отсюда, и куда же? вздумать страшно — за 400 или 500 верст от Перми, на завод, куда хочет определиться муж ее подруги, у которой она живет... Бедная! Она завянет, пропадет даром, и нигде кругом нет спасения; одна рука, которая сделала бы для нее всё — это моя рука, но она закована в тяжелые цепи. И что ее заставляет ехать — какая-то поэтическая дружба к подруге, которая очертя голову вышла за дурака и теперь мыкает с ним горе. Неужели провидение так непонятно управляет действиями нашими, жизнию, что иногда весь вид слепого случая. Эта новость меня огорчила. Ее положение почти не лучше Emilie — та обманута любовью, эта — целой жизнию. У. той в воспоминан<ии> есть светлая полоса, у этой сумерки и даже темнота. Ты пишешь, что не можешь видеть низостей людей и страдания других. Я крепче тебя, но, признаюсь, вся твердость моя тает от вида этих судорог души, выбивающейся из-под гнета обстоятельств и на которую летит удар за ударом. Но низости делают на меня другое влияние — потребность, жажду мести. Ах, Наташа, чего я не нагляделся в это последнее время; как дики, грубы страсти и как подлы, низки люди (слава богу, что не все). Около губернатора в губернии, где нет дворянства, обращается все, как около солнца; власть его неограниченна, и, след., тут-то сосредоточиваются все искательства и интриги — и я поневоле, ежели не хочу закрывать глаза, должен видеть этих гадких животных, трепещущих, с клеветою в роту, с страхом, чтоб не открылись их дела, и пр. и пр. Вот тебе анекдот в доказательство. Недели две тому назад один из здешних personnages наделал мне грубостей на бале, — весь город был тут, но ни один человек не показал, что я прав или нет; все молчали, даже говорили, что не слыхали. На другой день губернатор сказал, что я решительно прав и что тот должен извиниться передо мной — и весь город закричал: «Герцен прав», и пошло участье, и свидетели, и все нашлось. (Опять повторю, что есть исключения)... С тех пор я уж просто стал ненавидеть здешнее общество.
6 января.
— и как живо все это в памяти, как светло, как похоже на ту прелестную луну, на которую мы смотрели! И сколько прожито с тех пор! Всю светлую неделю 34 года я бушевал; это была одна вакханалия в 7 дней — и последняя; не воротится то юношеское увлеченье, тот огонь, та безотчетная веселость. Вскоре после Огарев взят — наша прогулка на кладбище была также расставанием с другим элементом юности, с тихой, гармонической симпатией; железные руки приняли меня из твоих рук. Но я был высок, чист, я очищением 9-ти месяцев, страданиями и лишениями приготовлялся к 9 апрелю 1835 года. Это в моей жизни Преображение; — Прощай, прости, что мало писал — я глуп все эти дни.
Твой Александр.
На обороте:
Печатается по автографу (ЛБ). Впервые опубликовано: , № 5, стр. 144 — 146. На автографе помета Герцена: «115».
Ответ на письмо Н. А. Захарьиной от 12 — 22 декабря 1836 г. (Изд. Павл., — 198).
— Полина Тромпотер приходилась родственницей жене вятского аптекаря Фердинанда Рульковиуса и вместе с ней переехала из Ревеля на жительство в Вятку (см. VIII, 346 — 348).
Около губернатора ~ интриги... — О губернаторе Тюфяеве и его окружении см. подробно в «Былом и думах» (VIII, 234 — 295).
Один из здешних personnages наделал мне грубостей на бале...
Три года тому назад, вечером, у Насакина... — Герцен откликается ни следующие строки Натальи Александровны: «Помнишь ли то Светлой воскресенье (еще в том доме), когда ты приехал к нам с Огаревым и наставил его христосоваться со мною и тем заставил меня бояться другого Светлого воскресенья? <...> Приходит Рождество, Святки... Вспомни, как ты упал у нас в зале, потом вечер у Насак<иных>, луну, „замазанную киселем”, свой костюм и далее, где все это? Куда оно девалось?!»
Получила ли ты мою статью! — Речь идет о «Второй встрече» (в это время еще носившей название «Первой встречи») — см. следующие письма и ответное письмо Натальи Александровны (там же, стр. 214).
Ответ Н. А. Захарьиной от 12 — 19 января 1837 г. — стр. 214 – 217.
[79] Так в автографе. — Ред.