93. Н. А. ЗАХАРЬИНОЙ
30 января — 3 февраля 1837 г. Вятка.
30 января 1837. Вятка.
Слава богу, письма от тебя, слава богу — роса небесная нала на изнемогающее растение в степи. Встрепенулось оно и каждым листом пьет эту росу и пьет свет солнца и свет лазури, оживленное росой. Еще раз слава богу, так ко время пришли твои письмы, как нельзя более.
этот 36 год, но мы его знаем; все 12 частей его прожиты, а этот разве с радостным лицом явился? Последние годы нашей жизни похожи на историю римских цезарей, где ряд злодеев наследовал друг другу, где в минуту смерти какого-нибудь Тиверия народ отдыхал, чтоб через день страдать от Нерона. Я потерял веру в 37 год, он не принес с собою рекомендательного письма, 1835 вознаградил за себя 9 апрелем, 36 — ничем, а 37 явился с холодным лицом тюремщика. — Ты, я думаю, слышала об одном происшествии и Москве от маменьки или Ег<ора> Ив<ановича>... Оно дает определение всему 37 году, как кажется.
По прошлой почте Полина получила письмо о смерти ее брата, которого она ужасно любила, который мог быть поддержкой для их семейства и которому было 25 лет. Тут-то вполне я увидел недостаток человеческого языка; что я мог сказать ей в утешенье? Правило покорности определению — тут эта высокая мысль принимала характер пошлой проповеди. Положение ее было ужасно. — Теперь она больна сильной грудной болью. Уж не чахотка ли, а она к ней довольно расположена. — И после этого человек берется понять законы, по которым ведет провидение. Нет, их постигнуть невозможно. Человек понял высоким инстинктом, еще лучше — откровением, тот общий закон, по которому бог ведет человечество; он понял, что вся эта природа есть возвращение от падения. Но частности этого закона — тайна его. Наша жизнь разгадана; разве не ясно, для чего ты существуешь, для чего страдала, страдаешь. Даже самая смерть наша нисколько не уничтожит этой ясности, мы жили, мы не были праздны, я сливался с универсальной жизнию, ты — со мною, мы возвысили друг друга, — итак, тут есть цель. Возьми, с другой стороны, Витберга — точно то же, его жизнь полна, кончена, совершенна, богата. А эти существования как понять, эти возможности без развития, этих жаждущих — без удовлетворения? Не прелестна ли душа нашей Emilie, и она как будто родилась, чтоб видеть во сне один час призрак блаженства и потом за сон страдать всею жизнью. Но не тщетно же существованье их. Нет, я твердо верю в строгую последовательность и отчетливость провидения. Да самые страдания эти не очищают ли их душу, не направляют ли более к небу? Душа, много страдавшая, пренебрегает землею, — это-то и надобно. Недостаточно еще иметь чистых два, три порыва в две, три недели; надобно, чтоб все существование было этим порывом, а сюда ведет или блаженство высокое, гармония, или несчастия и борьба. Почему же тот способ избирается, а не другой? Верь, что избирается тот, который лучше ведет к цели; сомнение есть уже преступление. Но как найти твердости, чтоб спокойно переносить и тою же молитвой благодарить за удар ножом в сердце и за небесный цветок, брошенный ангелом? Как? Вот в этом-то вся и задача. Опять воротимся к чаше горькой и к молитве на Масличной горе. Но, признаюсь, этих сил я не имею; переношу... но не всегда без ропота... Оно, зная слабость, простит.
Зачем давала ты Дидротовым кухаркам «Встречу»? Для них это
3 февраля 1837.
Давно ли, друг мой, я писал тебе о наших картинах из Данта, а теперь буду писать о театре. Я играл — и притом хорошо, вчера, перед всем городом, слышал аплодирование, радовался ему и был в душе актером. Вот тебе во мне новый талан; ежели когда буду в нужде, могу идти в бродячие актеры. — Не странно ли, в самом деле, создан человек; душа моя, истерзанная страданиями, измученная — казалось бы, должна была разлить мрак на всяком действии — и бывают минуты такие, когда я боюсь оставаться один, бегу к людям от себя, и наоборот — могу иногда предаться веселости, дурачиться. Три недели готовил я с прочими участниками этот театр и занимались этим, как важнейшим делом. — Ну, довольно о вздоре. — Что преследования относительно писем? Пиши все, не давай мне волю делать догадки. Мне приходило в голову просить государя об отпуске и прямо сказать причину. Пусть увидят хоть одну записку твою, и тогда, ей-богу, меня отпустят — хоть на неделю. Здесь я нашел одну картину, в которой есть две-три черты лица твоего, весьма малое — но сходство, а может, и никакого нет; но воображение добавило, — я купил ее и часто, часто смотрю.
Целую, целую тебя.
Александр.
На обороте: Наташе.
Печатается по автографу (ЛБ). Впервые опубликовано: НС, 1896, № 7, стр. 129 — 131. На автографе помета Герцена: «121». Текст приписки от 3 февраля написан на отдельном листе.
— 19 января 1837 г. (Изд. Павл., — 217).
... провожая старый год, я писал точно то же к тебе, что ты ко мне... — 31 декабря 1836 г. Наталья Александровна писала Герцену: «Еще один час, и сумрачный, туманный, черный, кровавый тридцать шестой год потонет в вечность! Один час его остался, и о нем можно говорить все. Он был тиран, тиран безжалостный, жестокий, страшный, он давил меня тяжелой пятой, терзал железными своими когтями, приводил в оцепенение холодом своего дыханья, словом, мучил насмерть... Но я жива! Я победила этого гиганта! Остались рубцы, раны... они сотрутся исчезнет след тяжкой борьбы, но сила, твердость, высота, куп ленные кровью и страданьями, не убудут во веки веков! Забудь и ты, ангел, прости ему, он уж не существует, он мертвец...» (Изд. Павл., стр. 204). — Ср. письмо Герцена от 1 — 6 января 1837 г. (№ 90).
Ты, я думаю, слышала об одном происшествии в Москве от маменьки или Ег<ора> Ив<ановича>... — Герцен имеет в виду репрессии, вызванные публикацией в журнале «Телескоп» (1836, № 15) «Философического письма» П. Я. Чаадаева. Чаадаев был объявлен сумасшедшим, редактор «Телескопа» Н. И. Надеждин сослан в Усть-Сысольск, а ректор Московского университета — цензор А. В. Болдырев отстранен от должности (см. об этом в гл. XXX части четвертой «Былого и дум» — IX, 139 — 141).
... к чаше горькой и к молитве на Масличной горе. — См. комментарий к письму 85.
Зачем давала ты Дидротовым кухаркам «Встречу»? Для них это набор слов. — Сообщая Герцену о получении его «Первой встречи» («я с восторгом читала ее, для меня прелестно, тут всё знакомое, родное, твое всё»), Наталья Александровна рассказывала о том, как читала это произведение М. Л. Хованской и M. С. Макаишной: «Я читала громко, даже останавливалась на том, что меня более восхищало, перечитывала, и голос задрожал на том месте, где и я не боялась вздохнуть и призадуматься “Встреча”, воскресив душу, всю мрачность минувшего и всю святость настоящего, убила способность притворяться или, лучше, умертвила вовсе страх земной» (Изд. Павл., стр. 215). Судя по упоминанию о «коляске», речь идет об очерке «Человек в венгерке», названном впоследствии «Вторая встреча» (см. I, 130). В предисловии к «Встречам» Герцен писал: «... толпа, это постороннее всего одушевленного, не понимает людей, глубоко чувствующих. Помнится Дидротова кухарка очень удивилась, услышав, что ее господин — великий человек. Сколько Дидротовых кухарок!» (I, 107).
Я играл — и притом хорошо, вчера, перед всем городом... — В любительском спектакле 2 февраля 1837 г. Герцен исполнял главную роль в одноактной комедии «Марфа и Угар, или Лакейская война» А. А. Корсакова (переделка с французского). Упоминание об этом спектакле см. в главе VI части первой «Былого и дум», где он ошибочно отнесен к 1836 г. (VIII, 128 — 129).
…я нашел одну картину... — Картина эта остается неизвестной.
— 17 февраля 1837 г. — стр. 226 — 227.