95. Н. А. ЗАХАРЬИНОЙ
14—17 февраля 1837 г. Вятка.
14 февраля 1837. Вятка.
Продолжая мысль, сказанную в прошлом письме (можете справиться), я сделал вопрос: стало быть, требования на жизнь были более, колоссальнее, изящнее у Шиллера, у Байрона, нежели у меня, и потому я удовлетворен, а они нет? Но это не токмо несправедливого даже я перегнал их. Требования Шиллера, напр<имер>, ясны, по его сочинениям можно легко восстановить, тот идеал, которого осуществления жаждала душа его. Это вместе Иоганна д'Арк и Текла; даже наружность его идеала понятна. Я требовал не менее, о нет — и нашел в тебе более, гораздо более, нежели требовал. — Провидение хотело избаловать меня; по балованных детей наказывают впоследствии. Но с которой же стороны ждать это наказание? Со стороны частной, индивидуальной жизни моей — невозможно. Остается другая половина моего бытия, столь же существенная, столь же необходимая — общая, универсальная жизнь, поприще... Горе, ежели там; трудов не боюсь, несчастий не боюсь, но неудачи боюсь. А для частной жизни одной не живут люди с пламенной душой. Мне уже 24 года, и я еще не знаю, что я буду делать, я еще не отгадал приказ провидения, данный моей жизни. или служить. Литературное поприще неудовлетворительно, там нет этой жизни в самом деле; служить — сколько унижения, сколько лет до тех пор, пока моя служба может быть полезна? Вот тебе, ангел мой, вопросы, занимающие меня в последнее время.
15 февраля.
Я думал о своих статьях, перечитывая начало повести «Там». Нет, все это ужасно слабо, едва набросаны контуры: смело, но бедно, очень бедно. Лучшая статья моя — «Германский путешественник». Право, ты увлекалась «Легендой», она же у тебя не поправленная. «Мысль и откровение» — хорошо потому, что тут нет повести, а просто пламенное изложение моей теории. Всё поправить надобно, а это-то и худо. Как же можно сделать лучше в холодную минуту то, что писано в жару одушевленья; и еще хуже, что во время этого одушевленья написанное неудовлетворительно.
— не знаю почему, а я очень желал бы, чтоб это случилось поскорее. Сопряжено с неприятностями, да что же делать! А ежели скорее они начнутся, то скорее будут прошедшими. Лишь бы мне добраться до Москвы. А ведь ты права, Наташа, что нам нечего будет рассказывать о разлуке, потому что мы были все время вместе. Знаешь ли, как ты верно изобразила те минуты, когда, несколько часов сурьезно занимаясь, я вдруг, со вздохом, и глазом и душою ищу мою Наташу, чтоб подарить ей мысль, потом и трудом нажитую. Именно так, как ты пишешь. Симпатия!
17 февраля.
Пишут из Москвы, что не получали от меня письма, — а я пишу всякую почту; стало, и твое пропало. Жаль, ибо ты будешь грустить, жаль и потому, что каждое письмо есть продолжение одной нити, кольцо одной цепи, кольцо живое и необходимое. Да, по этим письмам к тебе можно восстановить всю жизнь мою с 1834 года. Тут мечты, надежды, страдания, восторги, падение, тут всего более я и, следственно, тут же сама ты. Как луч света, белый и чистый, преломляясь о камень, возвращается цветистым и ярким назад, так и твоя прелестная душа спокойно выливается в твоих письмах и принимает пурпур огня в моих и яркость луча преломленного. И летит опять к тебе так, как и преломленный луч бежит земли и стремится опять к небу.
Ложась спать, я засыпаю всякий раз с мыслью: днем ближе к свиданью... А оно не подвигается, и время, как носильщик, обремененный излишней тяжестью, кряхтя переступает с ноги на ногу, а путь-то далек! Но лишь бы он не останавливался. Там восточная звезда, там весь обетованная, там моя Наташа. К ней, к ней, и хотя б еще более страданий.
Александр.
На обороте: Наташе.
Примечания
(ЛБ). Впервые опубликовано: НС, 1896, № 7, стр. 132 — 133. На автографе пометы Герцена: «123» и Н. А. Захарьиной: «Марта 1-е».
— 19 и 22 – 27 января 1837 г. стр. 214 — 217 и 217 — 221).
Ты пишешь, ангел мой, что скоро всё узнают... — 14 января Наталья Александровна сообщала Герцену: «Любовь моя не может долго оставаться секретом в нашем доме; почти все знают; Макашина догадывается или слышала от кого-нибудь, только, кажется, боится верить этому; даже эта толстая попадья говорила к<нягине>, что видела во сне моего суженого — точь-в-точь — ты! Видно по всему — скоро развязка! Давно пора, — да вот что еще забавно — Мак<ашина> на каждом шагу мне говорит: „Берегись!” Душно, сил нет! Вздор, можно все перенесть! (Изд. Павл.,
... как ты верно изобразила те минуты ~ — Отклик на строки Натальи Александровны от 26 января 1837 г.: «Иногда я воображаю тебя углубленным совершение в занятия; кажется, вижу, с каким вниманием ты вслушиваешься в рассказ древнего храма иль собора о тайнах веков прошедших; вид на тебе серьезный, важный, даже как будто неприступный. И вдруг, переселившись туда, за несколько сот лет, среди беседы с одушевленным мрамором исполнившись святостью и высотою нескольких веков, грудь твоя становится для тебя тесна, потребность поделиться, перелить, и ты этим взором, который сейчас проникал в грудь потонувшего в вечность столетия ищешь твою подругу и вдохновенным восторженным голосом зовешь Наташу, — и если этот взор не видит меня, то, верно, душа слышит полный отзыв души моей» (там же, стр. 220).
... стало, и твое пропало. — — 3 марта 1837 г. Герцен отмечал, что одно его письмо пропало в вятской почтовой конторе.
— 3 марта 1837 г. — Изд. стр. 228 — 232.